Текст книги "Сиреневый бульвар. Московский роман"

– Да, – вздохнула Таня. Неужели никогда и не суждено будет вспомнить ту сказку, тети Лили то уже нет.

* * *

Не забуду, – продолжила Вера. Как моя мама рассорилась с папой. Бабушки уже не было, в тот вечер дядя Толя спросил: «Слава еще не пришел?». Я что-то разволновалась после его слов, и в бараке вдруг сделалось так тихо, почему то все почувствовали, что что-то должно произойти.

«Слава еще не пришел?» – вновь спросил он, но никто ему не ответил. Мысль о Славе волновала весь барак.

– Сегодня у них партсобрание, – разочаровано ответила Анна Николаевна. – Он решил сказать правду, оказывается у них в столичной милиции все не так, как должно, он как коммунист не может молчать. Я ему на это заметила, «Ты со своим выступлением лишишься работы, твоя правда никому не нужна, и не думай, что ты скажешь новость».

– Слава то с одной работы уйдет, то с другой. Личностные разногласия, непорядочные люди, так он всегда мне говорил, – рассказывал Анатолий Сергеевич. – Не хочет нигде быть со участником беззакония и несправедливости, потому уходил.

– Когда уходил, всегда хлопал дверью, – добавила Анна Николаевна, – и доставалось бывшему начальству, а правда глаза колет. Только не думал при этом, на что семья будет жить.

– Я ему тут сказал, – вставил возбужденный Анатолий Сергеевич, – все на работе, а ты здесь в бараке со старыми и малыми болтаться будешь. Люди скажут, такой умный и образованный и никому не нужен.

Много чего еще произошло между ними. В конце концов, разошлась Анна Николаевна с Ростиславом Николаевичем. В тот злополучный день он пришел с цветами, пьяный. Бросился в ноги, и все те же слова: «Последний раз. У нас в следственном отделе день рождения сразу у двух сотрудников, ну а я, как начальник, не мог обидеть».

– Их не мог, – возразила Анна Николаевна, – а меня и дочь можешь? Я больше не могу, прощай Слава, – и бросила цветы в помойное ведро.

Ростислав ушел, потом жалела, со временем свыклась, но не забыла. Разводиться не стали, чтоб не портить его учетную карточку партийца, уехал жить к маме.

После того Анатолий Сергеевич и Софья Федоровна всячески поддерживали Анну Николаевну. Когда она задерживалась на работе, опекали Веру. С Таней они делали уроки, Андрей их проверял, всегда находил ошибки, и за это они его дразнили «Знайкой».

* * *

Как только он приходил из института и, подойдя к вешалке, раздевался в коридоре, они выскакивали из-под одежды, где прятались, и бросались на него с криком: «Знайка пришел». Он изображал испуг, а девчонки смеялись так, что соседи по коммуналке выходили из своих комнат высказать свое возмущение. Потом Вера с Таней догадались, что из-под одежды были видны их ноги. Таня кормила Андрея, затем они втроем пили чай. Андрей любил смешить девчонок и рассказывал всякие небылицы о фантастических городах, где люди будут жить, как в сказке.

Андрей стал архитектором, вот уже много лет работает в Германии. Когда принял решение уехать, Анатолий Сергеевич был категорически против. Все доводы Андрея, что здесь в России нет перспективы, жить не на что, на него не действовали. Он не мог понять и принять, что родной сын будет работать на врага, на немца, что разрушил его Родину, кто отнял столько жизней. И когда Андрей говорил: «Отец, нельзя жить прошлым».

Возражал: «Это не прошлое, это настоящее. Ты не понял, что мы выиграли войну, проиграв ее, нам нанесли смертельный удар, от которого мы не можем оправиться. Потеряли двадцать восемь миллионов, и сколько эти молодые жизни могли дать еще жизней. Сейчас это проявляется все явственнее, население России стремительно сокращается. Двадцатый век терзал Россию со страшной силой, казалось, весь мир был против нее. Как она устояла, одному Богу известно. Конечно, сейчас Германия другая», – продолжил Анатолий Сергеевич спокойнее. Он вообще, предпочитал неспешную беседу, обстоятельный разговор. Считал своим долгом объяснять сыну свою точку зрения.

Любил просвещать Андрея, был строг к нему и всегда говорил: «Ты в жизни всегда рассчитывай на себя. Я никогда не ждал ни от кого помощи. Сам семью содержал».

– Сознание немцев, может, изменилось, – с сомнением продолжил он. – Да и тогда, не все немцы были фашистами, так их воспитывали. И все равно, на поклон в чужие края, ради чего? Понятно, хочется жить по-человечески. Но разве мы жили не по-человечески без этих машин и шмоток? У меня никогда не было мысли оставить Родину. Сын, красиво жить, только ли внешне обставить ее? Я думал красно, значит душевно, не пакостно. Не стыдится своего нутра, просто, открыто, по-людски. Не воровато, не задирать нос. Все по одной земле ходим. Вам, просвещённой элите, среднестатистическая толпа, охваченная стадным чувством, людская масса не ровня.

* * *

Что за явление ты такое Россия, Русь. Почему не одолеть тебя? Или впрямь ты птица-феникс, что возрождается после набега варваров в разных обличьях и говорящих на разных языках. А может быть, просто Ванька-встанька, не падающая игрушка, куда не склоняй ее, как ни лупи по ней, все выпрямляется и ровно стоит. Откуда в вас, русские, эта устойчивость? Самим неведомо. Всю историю свою терпят до последнего, а потом русский бунт. Тогда никому не сдобровать. Вставай, страна огромная, на смертный бой. Уж не перехитрить ли простака, у которого душа нараспашку. На что клюнет легковер, на какие посулы. Земля – крестьянам, заводы – рабочим. Смотри-ка, простофиля первый в космос улетел.

Неужели не остановить его?! Легче простого, неоколонизация начинается с дури, пусть колются и курят, да еще прочистим им мозги через интернет, достанем их прелестями и соблазнами порока.

* * *

Что ж ты, Россия, матрешка с секретом, не даешься, тебя же давно сукой хотят сделать. Стань же последней шлюхой из подворотни, доступной и желанной, чтоб полюбил тебя весь свет, чтоб поимел каждый и сказал при этом: хороша баба, ладная да сладкая, а главное – взамен ничего не надо. Она и аборт просто так сделает. Эх, Россия, неужели распяли твою святость и не осталось света на земле твоей? Может только мрак в душе твоей. Иваны, не помнящие родства, вы ли потомки Добрыни Никитича, Александра Невского, Циолковского, Жукова и Королева. Забыли вы со стаканом и дозой дури о величии ваших предков, посрамили вы их, позорники, и подобно твари последней, в дреме и душном смраде не мыслите ничего, кроме как поганого и корыстного. Супостаты, не почитающие родителей, клянущие все на свете, потерявшие последнюю совесть. Есть ли кому постоять за Россию, кто остался верен ей, кто любит ее как мать до последней капли крови?

Как же обидно думал Анатолий Сергеевич, что русские не могут осознать величие России, страдают комплексом неполноценности, хаят родное и возвеличивают Запад с его сомнительными утехами и потребительским раем.

* * *

– Отец, – спросил Андрей с обидой, – ты думаешь, я еду за деньгами?

– Я не думаю, я просто, не хочу, чтоб ты ехал. Потом, как же Юля?

– Она не против, рада, что я востребован.

После этих слов Анатолий Сергеевич с грустью посмотрел на Андрея и подумал, сын не слышит его. После раздумий Анатолий Сергеевич решил не ссориться с сыном, тем более Софья Федоровна слезно просила, просто сказал: «Ты всегда будешь моим сыном, как бы там ни было, не думаю, что мне за тебя будет стыдно».

Отец и сын, два самых близких человека мучились не в силах понять друг друга. Андрей рассуждал так: «Я люблю свое дело, архитектуру, учился этому, но здесь не нашел применения. Строят, в лучшем случае, типовое жилье в Москве, да бесконечные торговые центры. Моя голова полна идей. Устал бредить ими, хочу видеть наяву. Россия в провинции застраивается стихийно, уродливые здания из красного кирпича исказили, некогда не лишенные очарования областные городки Подмосковья, губернские столицы жалки и смешны. Замки нуворишей поражают своей безвкусицей. Конечно, есть исключения, замечательные архитекторы, но меня не включили в их число. В Германии обещают возможность реализоваться.

Но вот закавыка, Родина – аргумент отца и ничем его не свернешь с мысли верности ей. Вот будет верен и точка. Как ее проявить, что сделать, у отца ответа нет. При расставании Анатолий Сергеевич примирительно сказал «Если ехать в Германию надо, вопросов нет… И добавил: «Надеюсь, я не буду сожалеть и не разочаруюсь в тебе. Одно помни: Германия отняла у нас почти 30 миллионов жизней, разрушив полстраны, так и не заплатив ни одной марки компенсации».

– Отец, ты родился на Украине, всю жизнь прожил в России. Где же твоя Родина? – не раз спрашивал Андрей.

– Я русский украинец и живу в святой Руси, где поют бандуристы так трогательно, что сердце щемит. Рядом балалайка, под которую в пляс пойду, как петрушка в ярмарочном наряде с бубенцами на скоморошьем головном уборе с рогами. Широта, раздолье, есть, где разгуляться, выпить, закусить на Сорочинской ярмарке. А в храме под малиновый звон положить поклоны за грехи. Скажи, это ли не поэзия, не красота? Любо-дорого, празднует народ – труженик. Прости меня, сын, а про запад одно скажу, всегда они к нам с мечом приходили. Ясно, что сейчас замыслили «благодетели» сотворить с Украиной, все шито белыми нитками, крови им давай славянской. Кроме корысти, у них за душой ничего нет, вся история тому подтверждение. Ты слышишь славянский набат. Зов о помощи с Новороссии. Давно стравливали нас, один народ разъединили, чтоб легче было с нами справиться. В Великую Отечественную оттого и победили, что вместе были. А теперь будет третья мировая уничтожат каждого по отдельности.

* * *

Неуютно было Андрею от мыслей, что отец осудил его, пусть не явно, в душе. Понимая это, решил исправить, доказать свою правоту. Упёртось отца перешла к нему. Человек сам решает свою судьбу. Андрей делал не одну попытку поменять мнение отца, рассказывал о своих достижениях в Германии, приглашал родителей посмотреть, что построил. Как-то Софья Федоровна поделилась об одной из таких поездок и об увиденном.

– Андрею удалось спроектировать несколько вилл для немцев, приятные, аккуратные, как пояснял Андрей, допущено некоторые смешение стилей по желанию заказчика. Остальное, это большие государственные здания, управления, министерство, огромный банк. Все проектировалось архитектурным бюро, где он один из ведущих специалистов. Сейчас Андрей работает над проектом социального жилья, – рассказывала Софья Федоровна со слов Андрея, – с привязкой к ландшафту, инфраструктурой, понимаешь, начиная от магазинов, детских садов и культурных центров с парками. Оказалось, это самое сложное, немцы очень привередливы. – Неплохо заработал, – пояснила Софья Федоровна, на эти деньги построили здесь под Москвой загородный дом, купили авто и не одно и отправили Юличку учиться в Америку».

– Как у них с отцом, с Анатолием Сергеевичем, – поинтересовался я, – не помирились?

Спросил, преодолев чувство неловкости, понимая бестактность вопроса. Мне важно было знать, сошлись ли точки принципиального несогласия.

– Что значит помирились, ты скажешь. Это у вас с Анной Николаевной было неприятие по глупости. Она со своей математической точностью выверила, что на такие деньги, что ты зарабатывал в журнале, прожить невозможно. Мы то никогда не упрекали Андрея, об этом речи не заводили.

Нам казалось, что он в России сможет заработать хорошие деньги. Во всяком случае, не это нас волновало. Андрей уехал, в первую очередь, за самореализацией, потом за деньгами. Он всегда мечтал видеть построенными свои здания. И что-то ему удалось Ты же знаешь, какой у него характер, в меня с Анатолием: он чубатый, я казачка, мои предки с Кубани, нас так просто не построишь и не согнешь, при этом она посмотрела тем свойственным ей смешливым взглядом задора и лихости казачьего вызова, весь вид говорил, я, мол, не простая, с закорючкой и колючкой, с Кубанских степей, с табуном диких лошадей. Озорство вдруг просыпалось в ее уже угасших, старых глазах, облепленных старушечьими морщинами. Видно, помнила ее генетическая память былую лихость. Ухватистая баба, лихо орудует прихватом, вилами и саблей, станичники таких по сей день кличут бой-бабами.

Анатолий Сергеевич также отличался ядреной закавыкой, как сам рассказывал, у них на хуторе его звали «ходульной библией», все знал и ведал. Если чего-то хотел добиться, добивался, хотел узнать, узнавал. Переубеждать умел, уважаемым был, аргументами и фактами давил, как он пояснял. Народ обходил его стороной, на него указывали пальцем: «Ученый, такое скажет, мозги смеялись, люди в трубочку свертывались. Боялись свихнуться от его ума. Головастый, семь пядей во лбу. Спрашивали: «Где ты всего набрался?» А он смеялся: «В буквах».

Но сына переубедить не смог. «Сколько ему рассказывал, – говорил он – о нашем строительстве Павлодара, города нашей судьбы. Вначале нас с Соней после института геодезии распределили в разные места, но кто-то в нашей группе по каким-то причинам не поехал по одной путевке со мной. Сказали Соне, езжай. Уже на вокзале смеемся, это судьба, от нее не уйдешь. Обычные шуточки. Прибыли в распоряжение главного архитектора два молодых инженера – геодезиста. Предоставили нам жилье. Проект был ленинградский, мы изыскивали площадь строительства, Город строился с нуля. В прошлом поселении одна улица, и такой ее можно было назвать условно. Какой-то пыльный проселок, по сторонам мазанки, камышом крытые. Есть было нечего. У казахов туберкулез. Отдельно жили немцы-переселенцы, у них дворы отличались порядком.

Все как родные. Мы с Соней неразлучные, вместе и на работе, где угодно. Помню, пошли на демонстрацию, октябрьскую. Казахи строем в своих лучших одеждах с соколами, собаками и верблюдами.

Праздник получился нарядный, по репродуктору музыка звучала, настроение поднимал марш Дунаевского. Шли в колонне со всеми вместе, Соня меня за руку взяла, вроде случайно, и искоса взглянула, не знаю, с чего я улыбнулся ей. Стали жить вместе, началось строительство первых одноэтажных и двухэтажных домов. Спросил ее:

– Любишь?

Она в ответ:

– Не пьешь, не куришь, порядочный, матом ни слова, надежный. Уверена в тебе, думаю, не обманулась.

Итак, все пятьдесят лет, что мы прожили, спросят ее: «Любишь Толика?».

Родители мои пытали. Она одно «Он рукастый, все смастерит дома и дачу правит. Только встанет, газеты, кроссворды, память удивительная, всем интересуется. Юля с Олей, внучки, как знающего по истории и географии ему вопросы, у него все ответы. Книгу уважает. Сам написал свои воспоминания».

На счет любви у Софьи Федоровны своя версия «Ну что ты все про любовь? – отшучивалась она. Так я все тебе рассказала на людях. – Ведь улыбнулась я тебе, приглянулся ты мне.

Молодые были, а вокруг в Павлодаре только степь, по ней ветер свистит да катает, как мячики, колючую траву перекати – поле, сухостой. Ни сирени, ни черемухи там и в помине нет. А мы скучали по колдовской сирени, что своим незабываемым запахом могла сразить. Иногда во сне она будоражила желанием выйти на воздух и судорожно искать на гроздьях цветков пятилепестковую тычинку, а увидев, зардеется, словно, в испуге от мысли, неужели счастье и быстренько съесть, чтоб никому не досталось. Лежа в постели в степной глухомани, почему-то думаешь, что в Москве и что непременно за окном твоя улица, родной Сиреневый бульвар, и что кругом лиловая бестия, колдунья соблазнительная, чаровница, окутав все сиреневым дымом, ждет тебя, как подруга, как советчица, что нашепчет что-то такое, что непременно ляжет на душу чем-то определенно загадочным и непременно приятным и легким.

– Про любовь мы не знали, слышали в песнях да в байках. Прежде работа – строго спрашивали. Ты в институте не замечал меня, а я о тебе думала. Ребят мало было, тогда после войны мужики на перечет. Ты с фронта в институт, с Украины в Москву. Какой молодец. Пусть, думаю, старше меня, ни рябой, ни косой. Женщины были такие, за хромых и горбатых выходили, а ты ладный да статный, все при тебе, и характер твой упрямый тогда по мне был, дотошный: своего добивается, работящий, заступится, в обиду не даст. Буду, как за каменной стеной.

* * *

После этих слов нечаянно возникло прожитое. Два фонаря, одиноко и тускло освещающие единственную улочку Павлодара. В ночь такая темень.

В затерянной глуши казался самым близким человеком. А я девчонка неопытная, так ерепенилась, характер показывала. Сама думала, вдруг не сложится, боялась. Он хитрый, у него женщины были, знал, как с ними обращаться. Сам все подвел к одному, да еще меня мучил, как потом рассказывал. Воспользовался моей неопытностью. На этом Анатолий Сергеевич всегда восставал и говорил: «Не было того! Голову тебе не дурил, сразу полюбил».

– Было, было, – твердила Софья Федоровна, – воспользовался. А когда приехали к моим родителям, словно язык проглотил, молчит.

Толик, – вскипела я, мне за тебя сказать, что беременная. Стал что-то бормотать, извиняться, клясться, божиться. Потом речь у него прорезалась. «Благословите семью, трое нас будет».

Мать была рада, но заплакала за отца, не вернувшегося с войны. Жалко, не увидел счастье дочери. Расписались без колец и свидетелей, мама сделала обед, особенный, селедка, пирожки, картошка и борщ. Хвалил, как у нас на Украине, на хуторе по-свойски. Поехали к его родителям, там свадьбу сыграли. Со всего хутора натащили своего харча, горилку, сало. Да так голосили, никогда не забуду этих напевов. Песни душевные, прямо все внутри скребли. Мне венок на голову, шаль накинули и каждый целовать, так меня обмусолили. Хлеб, соль, иконы, перезвоны и бандурист был. Мать не верила, рукой махала, мол, выдумываю. Столько нам надарили: и перину, и подушки, что-то даже в Москву взяли, все же пуховое и шерстяное.

На свадьбе Толик прикладывался, одну рюмочку, вторую – на меня поглядывал. Бац, ему по руке, рюмка выпала и разбилась. Волком на меня посмотрел. Кто-то закричал: «На счастье!».

Один ему съязвил, мол, попался москалька. Я ребенка жду, смотреть на самогон жутко было. Но все прошло чинно, мирно, никто не подрался. Толя сказал: «Это они тебя постеснялись. Но одному Толя по морде съездил, когда тот сказал, «охомутала тебя баба пузом», не удержался. Вернулись домой, стали обживаться. Родился Андрей, мать с ним сидела. Мы с Толей в командировке: то там стройка, то здесь, все начинается с нас, геодезистов.

* * *

Может, Андрей не случайно выбрал архитектурный, тоже со стройкой связано. Мы свои города фоткали, снимки коллекционировали. Сейчас они старые, на них зарождающиеся города. У нас и песня была любимая «В городах, где мы бывали, по которым тосковали». Андрей ее тоже полюбил, рассматривая полувысветившие фотографии, на которых новые улицы, новые дома и мы с Толиком с геодезическим оборудованием. Маленький Андрей спрашивал: «А где я был, почему меня с собой не брали. Увлекался фотографированием, потом рисованием, в художественную школу пошел.

Андрей уже в аспирантуре примерял на себя европейскую жизнь. Учил усиленно английский и немецкий. Тогда он сошелся с Юлей. Долгое время он не решался сделать ей предложение. Познакомились они на даче еще подростками, участки были рядом.

Когда они вместе ходили собирать запахи, Юля спрашивала: «Слышишь, как пахнет крапива, а это горькая полынь, потри ее в руках, такая терпкая».

Андрей в свою очередь, хотел понять и разобраться в том, что происходило с ним во время общения с Юлей. Ее, казалось такие понятные и простые слова что-то строили в нем, какие-то ощущения, проводили какие-то химические реакции. «Почему на меня это так действует?» думал он. Мысли были столь хаотичными, отрывочными, непоследовательными и неподдающиеся анализу. В голове сплошной завал, смеялся он про себя, наверное, я влюблен и, похоже, давно.

По краю берега собирали щавель, на бугорках землянику. Андрей послушно везде следовал за Юлей и не удивлялся этому со своим-то дерзким, упрямым характером готов был с ней пойти куда угодно. Больше всего нравилось собирать грибы, делали это молча и сосредоточенно, при этом в каждом шло невидимое, но понятное развитие чувствительности и трепетности друг к другу. Одно время они дружили с соседними ребятами, старой компанией любили гонять на велосипеде. Потом получилось как-то само собой стали ходить вдвоем, вдруг поняли, им никто не нужен.

* * *

Это произошло летом, там же, на даче. Школа окончена, оба поступили в архитектурный институт. Расположившись, как обычно, на лугу возле речки, где травы вымахали в рост человека, они, подстелив старое одеяло, смотрели друг на друга тем взглядом, который говорил одно: это должно случиться сейчас.

Летний воздух, наполнивший все вокруг, томлением, казалось, играя и переливаясь в них с необъяснимой легкостью и невесомостью, был тому подтверждением. Приходила мысль, что сам движешься в ветровых потоках далеко и высоко, глядя на всю полноту и ширину земли, и бесконечную высоту неба и необозримость легчайшего воздуха удивительной жизни, прекрасной и такой же бесконечной. В тот момент Юля проникалась чувством жалости к окружающим, это было обусловлено мнением, что, кроме нее, никто не способен видеть мир так, как она и Андрей. Понимать поэзию и гармонию природы, невысказанного трепета и восхищения, того тихого блаженства, что испытать возможно было дано только ей, невольно приводило ее к мысли о совершенстве ее души.

Андрей – еще неразгаданная планета, куда она только пытается попасть, тоже обладал, по ее мнению, талантом проникновения в суть сущего и того, что никто не видел.

* * *

Уже в школе в старших классах они посмотрели друг на друга теми осмысленными глазами зрелости, когда юность уступает дорогу во взрослую жизнь. У них были общие интересы, увлечения. Бродили по Москве в поисках старинных особняков, красивых, оригинальных домов с замысловатыми фасадами. Снимали на видео, если находили красоту, которой грозила опасность, публиковали в Интернете. Так они стали идейными сторонниками Архнадзора.

По архитектурному музею они сами могли водить экскурсии, настолько досконально изучили.

Юля ревновала Андрея к архитектуре, даже здесь на лугу среди стрекота цикад, прыгающих кузнечиков, бабочек и шмелей, – он думает не о ней.

– Ты видишь, я не такая, как все, я чувствую красоту природы, я тонкий человек с красивой душой, я особенная. Разве можно меня не любить?

И с тихой мелодией в молодых игривых глазах она манила своим чистым запахом кожи, как все травы, одновременно заводя сознание туда, где рождается не только любовь и чувство, а желание, где плоть вдруг вырисовывается столь замысловатыми линиями соблазна, окутывая сознание желанием, что все остальное меркнет.

Как просили ее глаза нежности, выстраданной, неизведанной, но такой желанной и сводящей с ума, кажущейся своей несбыточностью.

Безмолвная трава измята. Небо жарким огненным куполом смотрит на них. Безоблачный и слепящий свидетель любви. Вода, что рядом подавала голос тихим журчанием, отражала сказочным зеркалом преломляющиеся солнечные лучи. Все вдруг слилось в одно желание, все овладело таким пронзительным смыслом, что понять его мог любой, но устоять не каждый, она потянулась к нему губами, и его руки приняли ее.

* * *

В то лето началась любовь, они стали ходить, держась друг за друга.

Юля думала со своей блуждающей улыбкой о том, что вот так вдвоем они пройдут всю жизнь. Наверное, так думают все женщины, что в том необычного.

А ей не хотелось быть похожей на всех, ведь она особенная. Думать могут, но чувствовать вряд ли, говорила она себе, утверждаясь в мысли о своем превосходстве. «Моя любовь необыкновенная».

Набухшие соски и влажный рот. Первое прикосновение к девственной плоти. Звон в ушах, пронзительная боль и обмякшее тело.

Проникновение тайномысленного, везде вычеркиваемого, позорного и срамного, или просто стихийного естества. Когда-то так думали. «То была ложная мораль», скорректировала себя в сознании Юля. Не надо стесняться своих чувств, большая радость, что они есть».

Андрей – человек не бездумного порыва и ненеосмысленной страсти. Это вызревало в них обоих не один год, бессонницы, ночных бдений с видениями.

Эти желания набухали вначале почками, цветочками, потом налились невозможными плодами, готовыми сломать не только ветки, но и все дерево. Они двигались друг к другу изнурительной дорогой раздумий, на первый непосвященный взгляд нелепых и наивных. Юля видела в Андрее неоспоримо замечательную личность, что он непременно станет знаменитостью, – утверждала она. В ней было море обожания. Купаться в этом обожании Андрея не утомляло.

Она звала его «ориентиром человечества», с него и сейчас нужно брать пример.

* * *

Андрей с отличием окончил школу, в архитектурный поступил легко и Юле помог. То, что она будет учиться с ним, было решено давно, да и как она могла иначе, ведь она приняла его всего, вобрала в себя без остатка и его мысли о новой архитектуре, о новых городах, завораживающих ее. И его борьбу в Архнадзоре, там сплотились чистые силы против чиновников-коррупционеров.

Когда люди давно продали душу за взятки им не понять ценность старой разрушающейся постройки. Архнадзор смог добиться охранного статуса многим обреченным зданиям. Инвесторы, как монстры, глотали золотые участки земли в центре города. Поджигали, взрывали, сносили бульдозерами то, что необходимо было сохранить. Угрожали Архнадзору, когда тот привлекал внимание общественности, СМИ. Потерь было обидно много. Черные демоны алчности одерживали одну победу за другой.

* * *

Андрею удалось пробиться на телевидение. На канале «Культура» шла дискуссия о новых застройках Москвы. Он был уже аспирантом, публиковал статьи и был представителем Архнадзора. Согласовали текст с редактором, Андрей дал обещание, что не отступит от него, так как прямой эфир. Дошла очередь говорить ему, он начал с того, что имущественный комитет в купе с главным архитектором, градостроительными надзорными инстанциями по сохранению памятников снесли конкретно такие-то усадьбы, особняки и прочие ценные объекты, что они преступники и их нужно судить. В студии произошла заминка. Редактор онемел от наглости, и по связи в ухо сказал ведущему, кстати, главному редактору журнала «Проблемы архитектуры», вырулить конфуз. Тот, как ни в чем не бывало, с деланной ухмылкой поблагодарил и сказал: «В этом вопросе мнение всех присутствующих и редакции передачи совершенно противоположно. Молодой талантливый архитектор высказал сугубо свое видение проблемы, его суждение не соответствует действительному положению вещей в Москве. Видимо, он не владеет темой. Не был подготовлен и ознакомлен с тем, что происходит в городе. Спишем это на его неосведомленность, а категоричность высказывания на молодость. Мы готовы его поправить, вот факты: в городе восстановлены, отреставрированы… и т. д.»

После этого на Андрея подали в суд чиновники, жаждавшие мести. Но вышло наоборот. На суд пришли все архнадзоровцы с документами, с фотографиями и видео. Дело передали на доследование, но было уже ясно, кто здесь кто.

Анатолий Сергеевич на суде не проронил ни слова. Но когда Андрей вышел оправданный, он сказал только одно: «Ты мой сын, я тобой горжусь».

Таня после суда подошла к Андрею со словами: «Братик ты мой, думала тебя засудят, слезы приготовила, хотя про запас есть ехидная улыбочка. Не хмурься, никогда ты моих шуточек не понимал. Видишь, я искренне рада или ты сомневаешься в моих сестринских чувствах?».

Андрей хотел что-то возразить. Таня его опередила. – «Поняла, не время, и не место. – Какой ты молодец, дай я тебя чмокну». В эту минуту она забыла всю свою ревность любви родителей к нему. Эти отцовские и материнские чувства были постоянным спором и укором. Кто кого насколько больше любит. В детстве доходило до слез. Став взрослыми, понимающе кивали головой и говорили в шутку. «Понятно, маменькин сынок», «Ясно, папенькина дочка».

«Какой у меня все-таки брат – дразнила она Юлю, повезло тебе несказанно. И говорят такой мужчина».

Юля никогда не отвечала на Танины колкости. На суде посчитала их вообще неуместными. Она находила сестру Андрея недалекой, вульгарной. В ней все так и выпирает что-то бабское, даже груди неприлично большие. Суетлива и развязана. Руками машет, теребит пальцами, словно провинциалка.

Чувства к Андрею она хранила от всех как самое сокровенное, самое дорогое или драгоценное.

* * *

Странное дело, но кроме Юли, Андрей немногим нравился. Когда они учились в институте, среди студентов с курса у него не было друзей. Коробила его амбициозность, безапелляционный тон, не допускающий возражения, граничащий с заносчивостью. Всем своим видом показывал, не надо мне об этом говорить, я все это прекрасно знаю. Вы послушайте меня, это именно так, как я утверждаю.

Преподаватели, читая лекции, замечали на его лице снисходительные ухмылки, но признавали его превосходство, понимая, парень не случайно в архитектуре. С одним из профессоров прямо на лекции вступил в полемику относительно творчества испанца Гуади и тот признал, что по этому вопросу у студента более исчерпывающая информация, видимо, он использовал материалы из Интернета, что еще не были опубликованы и с которыми он не успел ознакомиться. «Это отрадно», – продолжал уязвленный профессор, в идеале так и должно быть. Я всегда мечтал, что найдется такой студент, который поправит и дополнит меня».

Мудрости профессору не откажешь, не пытаясь задавить тактом, продемонстрировал воспитанность. Он дал понять, что при желании обратить на себя внимание, нужно проявлять субординацию и почтение к педагогу. Из маленького упрямца вырос настырный всезнайка. Не зря его дразнили Таня с Верой в недалеком детстве жития-бытия в бараке на Большой Черкизовской.

Отец учил: «Утри им всем нос». Этим отличался сам Анатолий Сергеевич. Когда Андрей учился в художественной школе, один из всех сдал рисунок на первом году учебы «на отлично». Девчонки, до этого осыпавшие уничижительным смехом, стали часто спрашивать: «Подскажи». Многие из них предлагали ему дружбу, при этом так по-взрослому и эротично вздыхая, облизывали губы, при этом прыскали смехом. Андрею все это льстило, бодрило, заводило. Были обнимания, целования, особенно на пленере в парке. Сколько было шума-гама. Андрей не сразу понял их игру.

Его сознание было занято осмыслением зарождающихся чувств к Юле. Андрей, в отличие от Юли, более стремительный в мыслях, поступал рассудочно, во всем обстоятельно разобравшись.

Когда он соединился с Юлей, на свадьбу им подарили сувенир: бревно на козлах, посередине в нем пила и надпись: «Жена пили, не усердствуй», а рядом другой предмет, чурбан, в нем наполовину топорище с надписью, «Руби, не сплеча». Молодые поняли это так, распилить целое – горе, расколоть не думая – беда». Юля, рассмеявшись на это, указала, что это не про них. К нашему союзу обывательские мерки не подходят, мы совершенно другие люди.