Текст книги "Песни китов"

– Я марганцовку купила, – сообщила та, показывая маленький пузырек.

– Зачем? – хрипло спросил Женька.

– Желудок промывать. Ты отравился, это ж видно…

Он следил за выражением ее лица, пытаясь обнаружить гримасу брезгливости, но видел лишь озабоченность.

Лорка прошла в кухню, вернувшись с банкой, наполненной бордовой жидкостью:

– Пей. Надо всю банку выпить, чтобы потом стошнило.

– Не хочу, чтобы тошнило!

Он снова начал натягивать на себя плед, желая одного: поскорее сбежать отсюда.

– Пей, тебе говорят!

В конце концов он выпил, и опять из него лезла немыслимая гадость, которая отвратительно воняла.

Лорка же, как ни в чем не бывало, унесла блевотину в туалет, откуда вскоре послышался шум воды. Вернувшись с вымытым тазиком, она поставила его перед диваном:

– Если захочешь еще, не стесняйся. Неприятно, конечно, зато все яды из желудка выйдут.

Это было ужасно. Его тошнило, он бредил, и черт знает, что могло по ходу высказаться! Вот зачем она его подобрала?! Если бы он мог раздвоиться, то вряд ли подошел бы к себе, лежащему на земле, как алкаш, и уж точно не подставил бы себе тазик. Она же делала это спокойно, словно Женька был больным стариком, за которым требуется уход. Но он не старик, он граф Монте-Кристо (капитан Немо и т. д.), необычный и загадочный персонаж, им должно восхищаться, а жалеть его – нельзя!

– Твоих-то нет? – спросил, поднимаясь.

– Мать уехала в санаторий на неделю. А папа здесь живет. Ну, они так всегда делают, если ему захочется тут пожить.

– А сейчас он…

– На работе. Может, он вовсе не появится, так что отдыхай спокойно.

– Нет, надо идти…

Они помолчали. Лорка была какая-то грустная, точнее, взрослая, он же выглядел мальчишкой, которому первый раз в жизни дали попробовать водки.

– Надо идти, – повторил он и поплелся в прихожую.

Он быстро понял: теперь на нем клеймо. Тупоголовые уроды будут над ним ржать, бросать реплики в спину, будто камни из рогатки, только тут не лагерь, отсюда не сбежишь, собрав барахлишко в чемодан. Он скрипел зубами, чтобы не завыть от стыда, и внутри копилась мстительная злоба, каковая обязана была найти выход.

Одной лишь игры воображения было мало – следовало записать выдумку, ведь написанное пером, как известно, не вырубишь топором. Перо, бумага, стол, круг света от настольной лампы, и вот уже чужая смерть (и какая смерть!) воплощается в строчках, которые представляются вовсе не выдумкой, а чем-то весомым и зримым. Он представлял себя членом загадочного племени, что по завету вождя Таме-Тунга склонился над каменной скрижалью, чтобы высечь нужные слова. «Ваши копья – ничто! – завещал вождь. – Ваши стрелы – детская забава! Но вам дали могучее слово, которым вы убьете любого врага! Пользуйтесь этим словом, оно сокрушит горы!» Женька даже вспотел, будто и впрямь орудовал молотком и примитивным зубилом, вгрызаясь в каменную плоть.

Поставив точку, он встал, прошелся по комнате. Так и оставить? Но ведь в книге выбитые на камне слова скидывали в реку, вроде как включая их в общее течение жизни. Он приблизился к столу, пробежал глазами аккуратные (на удивление) строки, и тут озарило – сжечь листок! Что он и проделал над кухонной раковиной. Кажется, он что-то приговаривал во время ритуала, а дальше на него сошел покой. Обидчиков стерло из памяти, будто ластиком, и Женька, добравшись до подушки, тут же провалился в сон.

9

Вечный двигатель продолжал мерное раскачивание, не останавливаясь ни днем ни ночью. Поначалу техническое чудо могли видеть лишь члены семьи, затем в комнату-мастерскую повалили заводские. В их квартире постоянно возникали малознакомые (или вовсе незнакомые) люди, они прищелкивали языком, крутили головой, после чего, как правило, выставляли водку. Мать молча накрывала на стол, а после хваталась за голову, утверждая, что Рогов-старший сопьется и что у них дома не склад продуктов. Каждого отец выспрашивал о возможностях застолбить изобретение, и гости посылали кто в Академию наук, кто в Центральное патентное бюро.

Собрав наконец бумаги и взяв отгул, он надел лучший (из двух имеющихся) костюм, прихватил командировочный чемоданчик и отправился в столицу. Возвратился воодушевленный, тут же уйдя с головой в работу. Автозавод получил заказ на какой-то мощнейший тягач, предназначенный, по слухам, для перевозки баллистических ракет, а это означало, что старший технолог будет занят по уши.

Ответ из Москвы вмиг уничтожил воодушевление. Одновременно пришло сообщение руководству завода, последовал вызов на ковер, где отцу устроили проработку. Да как он смел?! Он же опозорил целое оборонное предприятие, гордость отрасли! Такому кадру мало выговора, нужен строгач, а может, вообще стоит подумать об увольнении!

– Так и заявили?! – вопрошал трудовик, которому плакался на кухне Рогов-старший.

– Ну да! Меня, который заводу двадцать лет жизни отдал, уволить?! Суки, Боря! И там – суки!

Севка видел в щелку, как отец тыкал пальцем в потолок, указывая, где именно угнездились суки, мешающие техническому гению.

– Я тоже физику учил, знаю закон сохранения энергии. Но вы хоть присмотритесь, что предлагают! Может, там есть что-то полезное! Что стране поможет, людям… Эх, разломаю все к чертовой матери!

Мужчины пили, ругались, а Севка вдруг заплакал. Он привык к тому, что в мастерской что-то постоянно движется, теперь же это чудо умрет и окажется на кладбище-свалке! Он поспешил в последний раз взглянуть на обреченный «перпетуум мобиле», что раскачивался как ни в чем не бывало, даже не предполагая о своей горькой участи. Или предполагая? Каждое устройство, думал юный технарь, обладало разумением и, по идее, должно было чувствовать скорую гибель. Некоторые механизмы даже кончали с собой, иначе говоря – ломались по неизвестной причине без шанса на восстановление. Но вечный двигатель, похоже, рассчитывал на вечную жизнь – он беззаботно раскачивал свои шары, и по фиг ему был какой-то Севка, хлюпающий носом…

Исчезновение вечного двигателя прошло незаметно; если кто и страдал по поводу этой смерти, то один лишь Севка. В эти дни он зачастил на свалку, озабоченный созданием передатчика – для этого не хватало лишь нескольких деталей. И хотя он упорно раскурочивал внутренности горелых аппаратов, детали пока не давались в руки. А воплотить давнюю мечту ой как хотелось! Передатчик – это ж не «Спидола» какая-нибудь, ты сам можешь выйти в эфир, а не просто слушать дурацкий «Маяк».

В один из вечеров работа над передатчиком наконец была закончена. Завинтив заднюю крышку, Севка вытер руки, после чего осторожно щелкнул тумблером. Вроде ничего не произошло, да и не должно было произойти: это приемник тут же начинает шипеть и базлать дикторскими голосами, а передатчик помалкивает. Зато дает такие возможности! Вот Севка возьмет сейчас в руки микрофон, выйдет на волну радиолюбителей и скажет: «Всем, всем, всем! В эфире радиостанция Севки Рогова…» Нет, выдавать себя нельзя, если засекут – кранты! Он лучше скажет: «В эфире радиостанция СЛ-2!» И пусть попробуют догадаться, что это означает: Севка, Лорка, а в сумме их получается двое. Ни в жизнь не допрут!

Первый выход в эфир вроде прошел нормально, если не считать какого-то въедливого радиолюбителя из Новосибирска, требовавшего официальный позывной. А кто его даст Севке? Он даже паспорта не имеет! И передатчики собирать не должен, да только охота пуще неволи.

Назавтра он опять вышел в эфир, наткнулся на такого же радиохулигана и протрепался с ним не меньше часа. И на следующий день трепался – в общем, вошел во вкус.

Спустя неделю сгорела радиолампа, и передатчик онемел. Значит, опять тащись на свалку, где в последнее время зверствовала охрана. В один из дней, когда Севка лениво ворошил старые кучи, он увидел, как распахнулись ворота, и скрылся в лесу. Выехало сразу семь машин, что было удачей – конкуренты отсутствовали, значит, ему доставались сливки.

Новые кучи подожгли, как обычно, бензина не жалели, и пламя взметнулось вверх, раздуваемое ветром. Когда повалил густой черный дым, грузовики вернулись на территорию, а Севка рванул к ближайшей куче.

Та полыхала, нещадно чадя, и захлестывала обида: испепеляются дефицитнейшие детали! Закрыв рубашкой рот и глаза, он запрыгивал в дымные облака, не глядя, хватал что-то крюком и выдергивал из куч. Несколько раз он вдохнул горячий дым, отчего глаза полезли на лоб, потом закашлялся и упал на землю…

…Он летел над свалкой, будто ястреб, высматривающий добычу. Как и положено ястребу, он видел мельчайшие подробности пейзажа, без труда различая с высоты, где транзистор, а где – диод. Ему была нужна радиолампа, та самая, со звездочкой, уж она-то не подведет. Ястреб Севка делал круги, приземлялся на кучи, рылся в них, только тщетно. Он вообще не мог схватить ни одной ценной детали: лапами нельзя, потом не сможешь приземлиться, а клювом не получается, из него все выскальзывает.

Требовался помощник. Ястреб крутил головой, однако свалка была безвидна и пуста. Или не совсем пуста? Ну, конечно, здесь черный мухобой! Почему-то не было никакого страха, Севка взмахнул крыльями и полетел туда, где маячила черная фигура. Подлетев, он уселся на рукав шинели, будто ручная охотничья птица, и начал просительно заглядывать в глаза. А глаз не видно! Одно черное пятно вместо лица, уголь, чистейший антрацит! Севка хотел было опять взмыть вверх, да лапы будто прилипли к шинели, не взлетишь!

– Вы меня съедите? – удивленно заклекотал (точнее, прочирикал) ястреб Севка.

В ответ раздался утробный хохот.

– Зачем ты мне нужен?! Тебя съест другое!

– Что другое?!

– То, что в тебе живет. И заставляет бегать на это кладбище, где отдают концы твои любимые железки!

– Тогда отпустите меня!

– А тебя никто не держит. Ты сам не хочешь отсюда улетать!

Ястреб Севка задумался:

– Верно, не хочу…

– Лампа, значит, нужна? – спросил мухобой.

– Очень нужна! – зачирикал Севка. – Позарез!

– Держи две, одна про запас.

Сунув руку в карман, черный извлек оттуда две лампы, которые тщетно искал Севка.

– Спасибо… Только как я их возьму?

– Как всегда. В карман положи, а то потеряешь.

Осмотрев себя, Севка поразился – он опять был пацаном! С сумкой, кусачками – в общем, такой, как раньше. А черный мухобой повернулся и двинулся к воротам. Севка смотрел вслед, ждал (все-таки ждал), что откроются створки, но черный то ли в щелку протиснулся, то ли проскочил сквозь стену.

Он очнулся, когда уже смеркалось. И тут же зашелся в кашле: в горле дико першило, будто внутри прошлись железной щеткой для очистки слесарных верстаков. Наверное, он наглотался ядовитого дыма – там же оплетки проводов горят, резина, краска…

– Кха! Кха-кха-кха! – выкашливал он смесь, от которой дико болела голова.

Выбросить все к чертям собачьим, и вон отсюда! Севка шарил по карманам, освобождаясь от набранного из жадности хлама, когда вдруг наткнулся на что-то гладкое. Раскрыв ладонь, он увидел две радиолампы. Нужной модификации, новенькие и такие чистенькие, что даже маркировка просматривалась…

Он долго стоял, тупо перекатывая в ладони вожделенные детали. Откуда они взялись? Было такое чувство, что их только что сняли с магазинной полки и выдали покупателю. Только здесь не магазин, и если сцапает охрана, потом доказывай, что не своровал лампы на заводе!

Отдаленный звук шагов заставил вздрогнуть. Опять человек без лица?! Или мужики в шинелях?! Севка спрятался за черный террикон, но не выдержал – пулей помчал по свалке, виляя между кучами. Судя по тяжелому буханью ног, за ним явно бежали. Впереди чернел лес, но буханье приближалось, и когда до спасения оставались считаные метры, его крепко схватили за плечо.

– Хорошо бегаешь, паршивец… – произнес знакомый хриплый голос.

– Не трогайте, дяденька! – заныл Севка, опускаясь на землю. – Я нашел это, на свалке!

– Чего нашел? – спросил тот же голос.

– Детали нашел…

– Для аппарата запрещенного?

Подняв глаза, он опешил – отец!

Тот стащил с головы берет, тяжело дыша и озирая усеянное железками пространство.

– Как вы ноги-то не переломаете?! А воняет тут… Ладно, показывай трофеи!

Он мельком взглянул на лампы, забрал их и, размахнувшись, зашвырнул в лесную чащу.

– Теперь домой.

– А-а…

– По дороге все объясню.

Как выяснилось, отца вызывали в милицию, интересовались «творчеством» сына. Говорили, мол, радиохулигана какого-то засекли, вроде в нашем дворе, а кто там главный изобретатель? Севка Рогов! Обыска, правда, пока не было, но могли явиться в любой момент, а тогда…

Отец говорил это на удивление ровным голосом, но Севка знал, что кроется за подчеркнуто спокойной интонацией. Когда пришли домой, отец сразу направился в его комнату и полез под кровать:

– Спрятал твой аппарат от греха подальше… – Он вытащил передатчик. – Эту штуку ищут?

Севка кивнул.

– Тогда клади в сумку и пошли на улицу.

Помойку во дворе полгода назад убрали, мусоровозка сама к ним приезжала, так что пришлось тащиться на пустырь за котельной. Отец прихватил лопату с коротким черенком и, когда добрались до цели, коротко приказал: копай! Вонзив лопату в песчаный грунт, Севка косил глазом на передатчик, вытащенный из сумки. Отец достал молоток, но сразу бить не стал – все-таки ценил сделанное руками.

Когда он нанес первый удар (не очень уверенно), Севка вздрогнул, прекратив копать. И тут же – второй удар! Раз от раза они делались ожесточеннее, вот и корпус разбит, и от деталей только брызги; казалось, отец лупил по головам врагов, на самом деле попадая в сына, который всхлипывал, размазывая слезы…

Отец успокоился, лишь когда «могилка» была засыпана. Утрамбовав образовавшийся холмик, он прижал Севкину голову к груди:

– Ладно, сын, не тужи. Мне тоже несладко. Воздуху не хватает, воздуху! А на твоей улице еще будет праздник. Про мою – не знаю, а на твоей будет, точно тебе говорю!

Лето, такое длинное и разное, катилось к финалу. Еще было жарко, в Пряже продолжали купаться, но впереди уже маячили ненавистные уроки, которые ведут скучные училки. Радовало лишь то, что в сентябре откроется станция юных техников, куда Севка наконец-то мог записаться – раньше не подходил по возрасту. Говорили, там не просто кружки технические, ребята серьезную аппаратуру собирают и право на выход в эфир имеют. В общем, как всегда: одиночка пропадает, побеждает кодла; но в эту «кодлу» Севка с удовольствием бы влился…

Однажды он увидел Лорку из окна: та бежала от Бродвея, в платье, почему-то заляпанном красным. Двор был пуст, летний выходной, все или на речке, или на дачах; только пенсионер Ходаков, набрав в авоську пустых бутылок, двигался в сторону пункта приема стеклотары. К нему Лорка и кинулась. Ходаков, покачиваясь (с утра был подшофе), внимал ей, а та бурно жестикулировала, указывая в сторону улицы. Когда пенсионер развел руками, мол, не могу помочь, Лорка побежала обратно. А спустя пару минут появилась с Гретой на руках. Она едва ее тащила, все ж таки овчарка, но главное, собака была в крови! Вся задняя часть была красноватого цвета, и лапы висели безвольно, вроде как парализованные…

Первым желанием было: броситься вниз, чтобы помочь. Собственно, он и бросился, даже дверь в квартиру забыл закрыть. По дороге вспомнил, вернулся и запер на два оборота ключа. После чего уже не побежал вниз, а медленно пошел, чтобы на выходе из подъезда остановиться. Не иначе, собака угодила под машину. Или под мотоцикл, но в любом случае дело швах, наверняка лапы размолотило в труху. А тогда зачем ее таскать? И еще эта ужасная кровища, переломанные кости… Когда он представил белые кости, торчащие из рваных ран, ему сделалось дурно, даже рвотный позыв почувствовал.

Он вышел во двор, но Лорки уже не было. Вроде как прогуливаясь, Севка бросил взгляд на ее окна, подумал и направился к станции юных техников.

Они встретились во дворе через пару дней. Как выяснилось, Лорка притащила Грету домой, перевязала, потом сама понесла в ветеринарку. Но о том, что был свидетелем, Севка не сказал. Он лучше сделает ей чего-нибудь, может, протез какой-нибудь собачий. А что? Трудовик Сергеич ходит с протезом, причем много лет, почему собаке не ходить с искусственной лапой?

– Ладно, мне в лечебницу надо, – сказала Лорка.

– А как там… Ну, дела?

– Сегодня вторую операцию делают.

– Понятно…

Он мог бы сходить вместе с ней, но не решился. А спустя пару дней узнал, что собака не проснулась после очередного наркоза. Ее похоронили на даче, и Севку, по счастью, на собачьи похороны не пригласили. Он вообще пугался всего, что связано со смертью. Помнится, когда умирала бабушка, он, второклассник, убегал из дому и шатался на улице до позднего вечера, лишь бы не видеть пергаментной кожи, открытого рта, из которого вырывается частое (и несвежее) дыхание, не чувствовать запахов тела, которое заживо разлагалось…

А Лорка, интересно, смогла бы такое вытерпеть? Судя по всему, смогла бы. Но тогда получалось, что Лорка какая-то другая, она может то, чего не может Севка, и от осознания этого на душе делалось неуютно. За лето она вообще стала другой. Разница в росте (не в Севкину пользу) сделалась очевидной; и округлости стали видны невооруженным глазом, так что не верилось, что всего лишь в мае с этой девицей они лазили через забор на завод. Заканчивалось последнее лето детства, чтобы спустя месяц окончательно кануть в прошлое…

10

Перед окончанием школы Женька отпустил волосы – пусть не до плеч, как хотелось, но все равно получилось классно. Темные и вьющиеся, они придавали ему романтический облик, а еще замшевая куртка, привезенная матерью из Польши, джинсовая рубашка на кнопках, стильный шейный платок… Он знал, что нравится многим одноклассницам, и умело подогревал интерес записками с ироничными стишками. Распознав в себе умение рифмовать, Женька вовсю им пользовался, высмеивая и преподавателей, и тупоголовых учеников. На этой почве он даже обрел небольшую славу, поскольку стишки потом ходили по рукам и кем-то даже переписывались.

Но в практическом смысле «наука страсти нежной» продвигалась ни шатко ни валко: пара попыток добраться до пышной груди Танюши Завадской, несколько поцелуев в темном подъезде, и все. Оставалась привычная игра воображения, когда, вглядываясь в зеркало, ты видишь не себя, а некоего героя-соблазнителя. Кого именно? Эрастом быть не хотелось (скучно), Онегиным – банально, как и Печориным. Порочный Анатоль Курагин мелковат, уж лучше быть порочным Дон Жуаном. А еще лучше – порочным Казановой, о котором мало кто знал, а вот Женька знал и бравировал своим знанием, смущая ту же Завадскую. Пока та отбивала шаловливую руку, стремившуюся проскользнуть под лифчик, но крепость при умелой осаде вполне могла пасть…

Другой вопрос: хотел ли Женька падения этих ничтожных крепостей? Его энергия, в сущности, адресовалась второй парте у окна, где обычно сидела та, ради которой и рвался в десятый «Б». Когда формировали два выпускных класса, его записали в «А», как и Рогова, но Женька использовал домашний ресурс (что делал крайне редко), упросив мать пойти к завучу Раисе Степановне. В итоге они с Ларисой оказались если не за одной партой, то хотя бы в одном классе, а тогда обратить на себя внимание проще. Дерзким поведением, экстравагантным видом, да хоть флиртом с Завадской. Знала бы эта дура круглолицая, что служит лишь ширмой или, если угодно, раздражителем для той, что склоняет над тетрадью голову с балетной кичкой…

После школы Лариса направилась к автобусной остановке, чтобы ехать в балетную студию. Женька решил ее проводить, а заодно похвастать плодами последних вдохновений.

– Как это у тебя получается? – спросила она, когда тот выдал стишок, сочиненный вчера вечером.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Само собой как-то.

– Здорово! В балете не так: столько усилий нужно ради того, чтобы легкость появилась…

Женька приврал: он рифмовал с мучениями, обычно дома, а в школе делал вид, что едва ли не импровизирует. Только стишки, увы, не пробивали этих крепостных стен. Лариса его выделяла, бесспорно, так ведь и Самоделкина выделяла! То на его драндулет усядется, чтобы носиться по Бродвею, то позовет магнитофон ремонтировать… Интересно, дотрагивался ли тот до ее груди? Хотя округлости под водолазкой были в два раза меньше Танюшиных, притягивали они гораздо сильнее; беда в том, что Лариса – не Завадская, за здорово живешь не подступишься…

Когда подошел троллейбус, Лариса вдруг сказала, что ее мать переводят работать в Ленинград.

– Да? – озадачился Женька. – И ты с ней уедешь?

– Конечно. А ты в Москву?

– Не знаю, не решил пока…

В последнее время мать настойчиво интересовалась: ты готовишься к поступлению в вуз?

– Я выбираю! – отмахивался Женька.

– Чего тут выбирать?! Филфак МГУ – самый лучший выбор! Я уже своей однокурснице написала, у нее там связи!

– Мам, я же просил!

– Помолчи, пожалуйста. Да, у тебя хорошая подготовка, но без поддержки нельзя, пойми. Были люди, пытавшиеся в одиночку…

– Какие люди?! – раздражался Женька.

– Неважно какие. Хорошие! Так вот, они пытались, и ничего у них не получилось!

Он не мог признаться, что ничего не выбирает, а находится в ситуации мучительного выбора. И что московское направление, скорее всего, сменится другим.

На следующий день на уроке военного дела Завадская обернулась к Женьке:

– Слушай, может, про военрука напишешь? Ужас как надоел!

Про майора Жуклевича заготовок не имелось, и Женька неопределенно пожал плечами. С другой стороны, военрук постоянно придирался к его внешности, видя в ней вопиющее нарушение устава, а значит, майора требовалось проучить.

– Ученик Мятлин! – Военрук постучал указкой по столу. – Опять лясы точишь?! А противогаз кто будет изучать?!

На доске были развешаны плакаты с устрашающими изображениями химической атаки. Люди в масках с вмонтированными шлангами успешно противостояли нападению, те же, кто не успел напялить противогаз, валялись мертвыми трупами.

– И вообще, Мятлин, как ты выглядишь?! Ты же призывник! А потом кто? Боец! А какой ты боец, если носишь это все! Ну-ка встань! – И подошедший вплотную майор Жуклевич тыкал пальцем в шейный платок: – Что это, призывник Мятлин?! А волосы почему как у девчонки?! Может, ты вообще такой… Ну, такой…

– Какой?

– Который не такой. Не мужик, в общем. А?

Военрук подмигивал то ли Женьке, то ли классу, приглашая поржать над окопным юморком.

– Я в бойцы не собираюсь, – усмехнулся Женька. – И в военное училище тоже. Какой смысл быть интендантом? На передовую не пошлют, значит, героем не станешь. Можно разве что военное дело преподавать, но это меня не привлекает…

Класс прыснул – все знали, что закончивший интендантское училище военрук на службе заведовал складом, а в пенсионном возрасте пристроился преподавать. Покрывшись краской, майор поправил китель.

– Ну и хорошо, что не собираешься, – сказал. – Без такого бойца нашей армии только лучше!

Довольный своей отповедью, Жуклевич вернулся к доске, а Женька понял: просижу ночь, а стих про этого идиота напишу! Он был на волне, чуял это по одобрительному гулу, поэтому взялся за дело прямо на уроке истории.

Историчку Раису Степановну отличали две вещи: повышенная идейность и умение входить в мужские туалеты. Идейность была врожденным качеством: судя по всему, Раиса Степановна с детского сада шагала строго вдоль линии партии; в туалеты же толкала должность завуча. На переменах в мужских «толчках» топор можно было вешать, дым выходил даже в коридор. И тогда навстречу дыму шагала завуч, чтобы визгливым голосом посылать заядлых курильщиков за родителями. На уроках она не визжала, конечно, но время от времени пафос прорывался, как и сегодня, поскольку речь шла о Конституции.

Пока историчка распиналась о том, что последняя принятая Конституция – шаг вперед и символ настоящей свободы (в отличие от фиктивной свободы Запада), Женька сосредоточенно портил листы бумаги.

Он смял очередной лист, вырвал из тетрадки другой, когда над ухом прозвучало:

– А что делает Мятлин? Конспектирует мою речь? Так Конституцию конспектировать не надо – этот основной документ выпущен огромным тиражом!

С этими словами Раиса торжественно потрясла книжицей бледно-розового цвета.

– А скажи-ка нам, Евгений, что говорится в Конституции про учеников средней школы? – Женька встал, взбешенный. – Ну? Что им полагается?

Он сделал вид, что задумался.

– Насколько я помню, им полагается молоко за вредность. И в первую очередь на уроках истории.

– Как это?!

– Как на сталелитейном дают. Тем, кто по горячей сетке.

– По горячей сетке…

Мозг Раисы не сразу осознал степень наглости, до коей дошел не самый последний (точнее, один из первых) из ее учеников. Да и Женька не тотчас понял, что над его кудрями занесена секира, – слишком хотелось выпендриться, прямо зудело в одном месте. Лишь когда раздался визг, какого и в туалетах не слышали, до него дошло: попал!

– …немедленно вон! И без матери чтобы не приходил! Не ко мне – к директору!!

Покидая класс под одобрительный гул, он поймал заинтересованный взгляд Ларисы. Ура, игра стоила свеч! Ему наверняка придется несладко, и на мать шишки посыплются, но пока Женька чувствовал себя победителем.

Он отсиживался дома, примеряя ореол гонимого. Несколько раз забегали одноклассники, рассказывали, мол, Раиса просто визжит, когда слышит фамилию Мятлин. Активисты из школьного комитета комсомола стенгазету повесили, где нарисовали карикатуру на Женьку, но ее быстренько сорвали, а второй раз вешать не решились. Лариса тоже зашла, правда, ореола не оценила – говорила о другом. По ее словам, уже был подписан приказ о переводе матери в Ленинград, они уедут сразу после выпускных экзаменов. Что означало: Женьке придется осваивать питерский филфак.

Они помолчали.

– Севе я тоже сказала.

– Да?

– А ты считаешь, не надо было?

Хотелось закричать: не надо! Пусть Самоделкин едет в Москву, поступит в самый лучший технический вуз, станет великим изобретателем или даже академиком. Но рядом его быть не должно!

Понятно, что он ничего такого не произнес. А с ее уходом и чувство победы куда-то исчезло; да и была ли победа? Мать в эти дни несколько раз ходила к директору школы, писала объяснительные, а дома глотала корвалол вперемешку со слезами и умоляла вначале обрести свой круг общения, а уж потом высказывать спорные мысли.

– Почему сейчас нельзя? – хорохорился Женька.

– Потому! Уже пытались прыгать выше головы, только ничего не получилось!

– Кто пытался?

– Неважно кто! Хороший человек! А теперь от этого человека что осталось?! Тень, пародия! И ты можешь стать тенью, если получишь волчий билет. Знаешь, что это значит?

Что дороги перекрыты, а значит, бери лопату – и в дворники!

Ей с трудом удалось отстоять сына. Наблюдая за ней, Женька видел подрагивающие руки, что перелистывают тетрадки, и думал: когда он уедет, матери будет плохо. Те же тетрадки, та же дача, и надо все самой, даже в магазин никого не пошлешь. Она, конечно, будет писать письма и точно так же станет просиживать часами на переговорном пункте, но единственная опора все-таки исчезнет. Жалел ли он мать? Жалел, но отдаваться слезливому чувству себе не позволял. Жалость подрезала крылья, стреноживала, навсегда привязывая к ненавистному пространству с его заводскими трубами, убогим парком и Советской улицей, по недоразумению именуемой Бродвеем.

Новый круг общения он обрел в среде букинистов. Время от времени Женька ездил в центр, где возле магазина старой книги толпились любители словесности, обмениваясь раритетными изданиями. А поскольку в его библиотеке имелись «дубли», он тоже активно ввязался в книгообмен, обретя в короткий срок и «Моби Дика» Мелвилла, и «Мастера и Маргариту» Булгакова.

В расположенном по соседству сквере Олеко Дундича тоже обменивались книгами, но, как выяснил Женька, совсем другими. На укромных скамейках из рук в руки передавались запрещенные издания. Передавались, понятно, проверенным людям, в числе которых Женьке очень хотелось оказаться.

К посвященным его приобщил библиофил по фамилии Стоцкий, всучив затрепанную роман-газету с публикацией «Одного дня Ивана Денисовича». Роман-газета была завернута, в свою очередь, в газету «Правда», но везти ее в открытую Женька не решился – спрятал за пазуху. Стоцкий наказал: никому не показывать, в чужие руки не давать; только Женька и сам был не дурак. Увидь такое мать, пришлось бы вызывать неотложку, поэтому роман-газета была надежно запрятана в недра раздвижного дивана.

От осознания того, что затрепанное издание, из которого вываливались листы, было запрещенным, пересыхало во рту. Всего-то буквы на бумаге, а какая сила! Автора запрещают? Значит, боятся; а тогда тот, кто умеет сочинять, велик и могуч, он почти бог, жрец и маг!

Само чтение, однако, разочаровало. Лагерь, его вонь и тлетворный дух вызывали отторжение – Пряжск и без того был заполнен блатарями, как старая мебель клопами. Осталось разве что убежденность, что слова обладают скрытым могуществом, главное – уметь ими пользоваться.

Потом опять был сквер, Стоцкий и быстрые взгляды по сторонам: дескать, не пасут ли нас? Эта игра взрослых людей завораживала, поднимала Женьку в собственных глазах и увеличивала весомость изданий, по каким-то причинам опасных для властей предержащих. Получив завернутую в очередную «Правду» (то была тонкая игра символов) книгу Анатолия Кузнецова с комментарием: «Это перебежчик», Женька тут же ее спрятал. Он вроде как получил на время бомбу с часовым механизмом, которая может рвануть в любое время. А значит, получил могущество, пусть и неочевидное для других.

Пока же он поинтересовался книжкой «Могила Таме-Тунга», точнее, ее продолжением. Библиофил взглянул на него с удивлением.

– Что вы так смотрите? – смутился Женька. – Я понимаю: книжка детская, я так просто спросил…

– Да не такая уж детская… – проговорил Стоцкий. – Просто я не знал, что вы интересуетесь оккультизмом.

– Оккультизмом?! Но это же обычная беллетристика!

– Не обычная. То есть на первый взгляд все нормально, а копнешь глубже – такое найдешь… Поэтому ее тоже из продажи изъяли. И первый том, и продолжение, о котором вы спрашиваете.

Сбитый с толку, Женька задумался. Он чувствовал, что в книге таится что-то необычное, дающее то самое могущество, силу, но в глубине души в это не верил. Оказывается, так и есть!

– Так нужен второй том или нет? Если честно, я думал: вы – представитель инакомыслящей молодежи. Но если так…

Женька сглотнул комок.

– Нужен, – проговорил глухо. – Очень хочу почитать.

Втиснутая в безликий коричневый супер, книга не привлекала внимания. Ее не требовалось заворачивать в газету «Правда» и при желании можно было читать даже в троллейбусе, когда возвращался в Новый городок. Но в троллейбусе он читать не стал – раскрыл книгу дома. И просидел до позднего вечера, вычитывая между строк то, что хотел сказать хитроумный автор, запрятавший в беллетристический кокон иное содержание. Во втором томе разъяснялось, что мир, согласно учению Таме-Тунга, это большая книга, и писать ее волен любой человек. Петроглифы на камнях, сброс их в бурную реку, символизирующую бесконечный поток жизни, и есть род такого писания. Высеченный текст входил в мировой кругооборот, и в итоге все, что было написано, сбывалось. А если не сбывалось, значит, писавший не вложил душу в то, что высекал на кусках известняка.