Текст книги "Воздаяние храбрости"

Громкий голос выдернул Ивана Федоровича из азиатских просторов и вернул во дворец российского императора. Говорил флигель-адъютант, сидевший за столом у самой двери, молодцеватый, с открытым, хорошим лицом, которое только портили следы оспы, не слишком, впрочем, заметные. Паскевич порылся в памяти и вспомнил его фамилию – Елецкий, князь Елецкий. Начал службу поручиком, когда Иван Федорович командовал еще гвардейской дивизией. Но имени его вспомнить не мог и недовольно поджал губы. Иван Федорович не любил, когда его подводила память. Государь Николай Павлович известен был тем, что помнил имя, фамилию, чин любого человека, с которым его знакомили. Такой памяти можно было только завидовать, но следовало развивать собственную. Будущее предполагало сближение с людьми совершенно иного круга, чем привычный ему за последнее десятилетие службы. Но чье положение обсуждает этот мальчишка? Неужели его – генерал-лейтенанта Паскевича!

– Государь утром, месяц назад, объявляет князю, что он замешан в уголовном преступлении. Тот в ужасе, предполагает, что ниточка потянулась из крепости. Ну, вы понимаете сами… Нет, действительно уголовное дело. Якобы его экипажем задавлена женщина. И кучер уже признался. Князь все отрицает, государь в гневе. Назначает комиссию. И что же выясняется, господа?

– Долгорукий был занят другой женщиной, – с какой-то ленивой развязностью процедил другой офицер, также затянутый в рюмочку и уверенно державший подбородок поверх тугого и высокого воротника. Его Иван Федорович встретил впервые. «Новое царствование, – подумал он, – новые люди. Да ведь и я сам человек вовсе не старый…»

– Если бы другая женщина, – усмехнулся Елецкий. – Это был… другой Долгорукий!.. Да, господа, – повысил он голос еще больше, стараясь перекрыть шум, поднявшийся в комнате. – Какой-то дальний родственник нашего князя въезжал в город также через Московскую заставу и помял колесами своей коляски несчастную. Кучер испугался и погнал лошадей, а седок – тоже не решался объявить происшествие сам.

– Хорошо, с Долгорукими нам понятно. Но отчего же признался кучер?!

Иван Федорович тоже еще более вытянулся: казус обещал быть весьма интересным.

– Дальше история становится совсем мерзостной, – поморщился дежуривший адъютант. – Оказывается, полиция наша, сверив записи на заставе и взяв в подозрение князя, привлекла к допросу его кучера. Несчастного выпороли плетьми, а посулили денежную награду и вольную… Как за что? За чистосердечное раскаяние и немедленное признание вины.

– Но это же… – заволновались слушавшие. – Так и каждого из нас могут по одному слову дворового… Полиция приглядывает за порядком, но кто будет приглядывать за полицией?

– Именно так, – снова заговорил Елецкий. – Об этом государь говорил вчера с графом Бенкендорфом…

Он вдруг вскочил, словно получил одному ему видимый знак, приотворил бесшумно дверь и скрылся за створкой. Оставшиеся в комнате немедленно замолчали. Через несколько секунд адъютант появился, выскользнув так же неслышно, и направился прямо к Ивану Федоровичу.

– Ваше превосходительство! Вас просят.

И, склонив почтительно голову, отступил на шаг, развернулся, показывая направление, по которому надлежало следовать генерал-лейтенанту Паскевичу.

Большая, светлая, в три окна комната была обтянута по стенам зелеными набивными обоями. Поверх них ровно в ряд висели портреты генералов, знакомых Ивану Федоровичу. Работы – копии тех, что писал живописец Джордж Доу для Военной галереи, устроенной покойным императором здесь же, в Зимнем. Своего портрета Иван Федорович не увидел, и оттого сделалось ему немного досадно. Он успокоил себя тем, что не нашел здесь и Раевского, в чьем корпусе стоял при Бородине. Видимо, рядом с Кутузовым, Барклаем, Багратионом им находиться еще было несколько неуместно. «Поживем – увидим, – успокоил себя Иван Федорович. – Во всяком случае – предел нам еще не очерчен…» Но в правом боку противно заныл какой-то орган, как всегда бывало при раздражении.

Весь кабинет заполняли три огромных письменных стола, поставленные уступом. Первый, ближний, был свободен от бумаг, разве что две стопки аккуратно высились у правого края. На третьем, дальнем, стоял макет крепости, от двери невозможно разглядеть – какой именно. За средним столом сидел государь, внимательно читал подложенную недавно бумагу. В руках Николай Павлович держал карандаш, которым делал быстрые пометки на полях документа. Дочитав до последней строчки, взял из стакана перо, обмакнул, не глядя, в чернильницу и вывел короткую резолюцию. Перо едва не сломалось под яростным нажимом; очевидно, содержание докладной было весьма неприятное. Отложив бумагу и присыпав написанное песком, государь поднял голову и тут же вскочил, будто только что заметив присутствие Ивана Федоровича.

– Ну, здравствуй, здравствуй, отец-командир! – проговорил он быстрым тенорком, протягивая руки навстречу.

«Отцом-командиром» называл Ивана Федоровича Николай Павлович, когда еще только командовал бригадой в гвардейской дивизии генерала Паскевича. Государь был моложе Ивана Федоровича на четырнадцать лет, но в обращении уже выказывал легкую отеческую небрежность, без стеснения обращаясь на «ты» к боевому генералу, старшему и годами, и опытом, и реальным воинским званием.

Впрочем, Иван Федорович этого не заметил. Напротив, рад был доброжелательному участию государя и с удовольствием разглядывал императора, отыскивая видимые перемены, случившиеся за те пять лет, что миновали с последней их встречи.

Фигура Николая Павловича решительно не изменилась. В свои тридцать он был худощав и гибок, словно мальчишка. Щеки еще не начали округляться, и второй подбородок лишь намечался, еще не опускаясь на воротник. Но большие, темные глаза уже утратили влажный юношеский блеск и смотрели на собеседника неподвижно, подавляя его волю.

Николай еще поцеловал Ивана Федоровича в лоб, что ему сделать было несложно при огромной разнице в росте. И тут же повел его за стол, но не тот, за которым читал документы сам, а за ближний, очевидно предназначенный для совместной работы с вызванными исполнителями его государевой воли.

– Садись! Садись! Время дорого. Ты уже знаешь, куда я собираюсь тебя послать.

Иван Федорович коротко наклонил голову и машинально сдвинул каблуки под креслом.

– Война, отец-командир, война. Недовольны были персы Гюлистанским трактатом[21]21
  Гюлистанский мирный договор подписан в 1813 году и подытожил результаты русско-иранской войны 1804–1813 годов. По договору Иран признал вхождение в состав Российской империи Дагестана, Грузии, Имеретии, Гурии, Мингрелии и Абхазии. А также ханств – Карабахского, Гянджинского, Шекинского, Ширванского, Дербентского, Кубинского, Бакинского и Талышинского.


[Закрыть]. Всё требовали, требовали и наконец-то решились взять. Ты знаешь Восток, что думаешь о новой напасти?

Иван Федорович начал отвечать сразу, чувствуя нетерпение государя, но речь повел издалека, давая себе время собраться с мыслями, чувствами.

– Я, государь, воевал с Турцией. И не в Азии, а в Европе. Но зная дело в общих чертах, могу уверить: персы зубы сломают. Если в двенадцатом году, когда Россия была занята Наполеоном, и то мы их разбили, теперь же, оставаясь один на один…

– Да кто сказал тебе, что один на один? – властно перебил его император.

Он откинулся в кресле, еще более выпрямился и поднял плечи. Иван Федорович пожурил себя самого, что сделался доверчив и ненаблюдателен. Кроме узкой талии, ничего не осталось в Николае Павловиче от молодого генерала, каким он помнился Паскевичу в гвардейских собраниях. Трудно было себе представить, что тот Великий князь мог с таким удовольствием острить напропалую среди товарищей и сам же первый смеяться своим же шуткам. Всего полгода верховной власти изменили человека, поместив иную душу в прежнюю оболочку.

– Европа осталась, как и была, единой, и Европа опять не наша. Кроме того, с Францией теперь заодно и Британия. Правит она морями и не собирается допускать к своим владениям более никого. Тем паче – Россию.

Он еще более поднял плечи и возвел взгляд выше лба Ивана Федоровича.

– Я дал поручение господам адмиралам: в ближайшее время Россия должна стать сильной морской державой. Третьей в мире после Англии и Франции. Зря! Зря мы тогда зимой двенадцатого переходили границу. Прав был Михайла Илларионович, – император, не глядя, показал на висевший за ним портрет генерал-фельдмаршала князя Кутузова. – Не надо было совершенно добивать Бонапарта… Я знаю, я помню, ты славно дрался под Лейпцигом и под Парижем. И это было, конечно же, не напрасно, и труды ваши, и кровь… Но если бы нынче во Франции сидел на троне Наполеон, Англия тогда занималась бы сейчас совершенно иными делами.

Он шумно выдохнул и опустил взгляд на Ивана Федоровича.

– Но что думать, как оно могло бы случиться. Сегодня мы уже не изменим, а завтрашний день может быть в наших силах… Я посылаю тебя, Иван Федорович, против персов. Войну эту надо заканчивать спешно. Денег на нее нет. Но, – государь поднял руку, еще больше приковывая к себе внимание визави. – Но завершать ее надо без урона чести нашей и достоинства нашего. Я все думал – кому мне поручить это дело. Одни могут обдумать кампанию, другие – воплотить планы чужие. Так далеко от Петербурга нужен человек, который совмещает обе эти способности. Я решил остановиться на генерал-лейтенанте Паскевиче.

Иван Федорович опять кивнул коротко и едва не сдвинул каблуки мягких сапог. Но тут же заговорил, произнося слова, которые, понимал он, произносить вовсе не следовало. Однако он должен был точно уяснить свое положение.

– Ваше Величество! Я польщен вашим выбором и обещаю, что вам не придется сожалеть о вашем решении. Но… Я знаю генерала Ермолова, который командует нынче Кавказским корпусом. И про него говорят, что он счастливо соединяет указанные вами качества.

– Вздор! – прорычал император. – Кто говорит – эти старые бабы в прихожей? Тяжелое наследство досталось от брата. Они думают, что вензеля заменили на эполетах и вот все перемены. Нет! Отец мой, слышал, пытался гвардию подтянуть после смерти бабки, да не успел. Они прежде его успели. Я уже показал им, что время нынче другое. Кто не понял, освободит свою должность. Служба, отец-командир, служба! Мы с тобой знаем это отлично. Каждый человек должен служить верно и беззаветно. В этом и состоит его долг перед Богом, отечеством и государем…

Он сделал долгую паузу. Иван Федорович смотрел на него, не отводя взгляда, застыв, точно находился во фронте, на плацу, готовясь к верховной инспекции.

– А что Ермолов? Брат Константин его в полушутку, полувсерьез поименовал Кавказским проконсулом. Тот и впрямь ведет себя, будто край получил в полное управление. Но Россия не республика и, слава богу, никогда оной не будет.

– Совершенно согласен с вами, Ваше Величество, – пробормотал смутившийся Иван Федорович.

Сам он служил уже третьему императору, служил искренне, истово, и считал свою службу смыслом, основным стержнем своей пока что удавшейся жизни. Он дрался, когда ему приказывали, с теми, на кого ему указывали; в мирное короткое время он учил драться других. Кстати, и того же Николая Павловича, когда тот считался у него в подчинении. Что такое республика, Иван Федорович имел представление смутное: кое-что вспоминал из истории, которую ему рассказывали в Пажеском корпусе, что-то слышал от современников, видевших Францию в конце прошлого века. Но в глубине души предполагал, что, кто бы не правил Россией, для него, генерала Паскевича, существование почти не изменится: он так же будет получать приказы и стремиться их по возможности лучше исполнить. Притом искренне был убежден, что лучше получать приказы от одного, чем от многих.

Император сидел неподвижно, упершись в Ивана Федоровича немигающим, тяжелым взглядом, словно прожигая его насквозь, торопясь добраться до самого его существа, вычислить самые сокровенные помыслы. Наконец он опустил глаза, решив, что вызнал уже достаточно, и то, что он увидел и прочитал, его в общем устроило.

– Что Ермолов был связан с моими друзьями четырнадцатого декабря, в это не верю, – продолжил Николай Павлович уже спокойно. – Подозрение было, подозрение остается, Чернышев настаивает, но фактов нет. Ты знаешь, что свойственник твой оправдал себя совершенно?

– Так точно, Ваше Величество. И я этому рад.

Двоюродный брат жены Ивана Федоровича, Александр Сергеевич Грибоедов с осени сидел в крепости, давая объяснения по делу о декабрьском возмущении. И недавно отпущен был, как не причастный ни к какой из ниток ветвистого заговора.

– Думали, что через него протоптали из Петербурга тропинку к Ермолову. Но если и вилась та дорожка, то коллежский советник Грибоедов о ней не слышал. В чем и клялся чистосердечно.

– Я рад этому известию, Ваше Величество, – повторил Иван Федорович. – И тем более рад, что собираюсь Грибоедова снова привлечь на службу. Мне нужны люди, знающие тамошние условия.

Император махнул рукой.

– Бери. Дозволяю. Тем более что работы тебе там будет не на одного человека и даже не на двоих.

Он перегнулся через стол и заговорил, сдерживая себя, медленно и отчетливо.

– Я недоволен Ермоловым. Он вел себя с персами шумно. Подталкивал их к войне исподволь. Надеялся, должно быть, разбить их быстро и составить себе славу великого полководца. А случилось не так, а случилось, что его начали бить. И проконсул наш потерялся. Я на него надеялся. Я ему поручал сначала удерживать персиян от окончательного разрыва. Мало нам Европы и Турции! Но когда сардарь Эриванский нагло атаковал наши войска, действовать надо было незамедлительно. А Ермолов таится: и от персов, и от меня. Я приказал ему доносить через каждые три дня, а уже две недели нет никаких известий. И что же вдруг узнаю: Ермолов сбит по всем пунктам. Елизаветполь уже у Аббас-Мирзы. Что там дальше: Кабардинская область, которой владеет некий Мадатос, князь, видимо местный, и прямая дорога к Тифлису…

Иван Федорович пошевелился, и государь оборвался на полуслове, уставившись на него подозрительно.

– Хочешь сказать? Говори, разрешаю.

Иван Федорович откашлялся, проклиная себя за неумение сидеть смирно. Великий князь, которого он знал юношей, исчез совершенно. В его теле образовался иной человек. Властелин огромной империи сидел сейчас по ту сторону письменного стола, и, как все государи, он не терпел, когда его поправляли, не любил получать советы, когда их не спрашивал. А поправить сейчас было необходимо. Потому что поправить императора мог кто-либо другой, тогда бы в высочайшей памяти засела заноза – мол, Паскевич слышал да промолчал, то ли не знал, то ли не осмелился. Но в любом случае выставил государя на осмеяние.

– Боюсь, Ваше Величество, что кто-то неверно вас информировал. За Елизаветполем лежит Карабахская провинция. И правит в ней князь Мадатов, генерал-майор русской армии.

Николай вскочил и быстрыми шагами кинулся за свой стол, средний, где работал по приходу Паскевича. Достал нужную бумагу среди отложенных, проглядел нужное место и пристально взглянул на Ивана Федоровича.

– Ты уверен?!

– Уверен, Ваше Величество! – твердо ответил тот, уже ощущая, как холодная капля катится вниз от шеи по позвоночнику.

– Ах, Фок, Фок! – укоризненно покачал головой император. – Что же полиция с нами делает – что ни донесение, все неправда. И без нее нельзя в государстве, и с нею не лучше. Ну, да мы, инженеры, верим не словам, а цифрам и планам. Давай-ка посмотрим.

Государь взял бумажную трубку, прислоненную к тумбе, и с помощью подскочившего Ивана Федоровича перенес на первый стол и раскатал по столешнице.

– Да, ты прав, отец-командир, в самом деле Карабах, а кабардинцы уже за хребтом… Но что же за карта! Одни пятна белые. Три дороги, четыре реки да пять городов. Как вести армию?

– Далекий край требует изучения, государь. Если мы там надолго.

– И это тоже на тебе. Помни! Мне говорил Чернышев недавно, что есть у него человек там. Военный, но держится фрачником. Отчаянной, говорит, храбрости и недюжинного ума. Ходит к горцам и какие-то области разведал довольно подробно. Узнай, кто таков, и привлеки к делу. Такие люди нужны всегда.

Иван Федорович кивнул, показывая, что понял и крепко запомнил.

– А этот Мадатов, что Карабахом правит. Наш или лишь числится? Откуда ты знаешь?

– Ваше Величество, услышал я эту фамилию лет двадцать назад, на Дунае. Вместе сражались с турками. Сначала был егерем, после гусаром.

– Как?! – повысил голос Николай Павлович. – Из пехоты да в кавалерию? Что за порядки были при брате в армии?!

– И тогда, Ваше Величество, случай был исключительный. Но сам он родом из Карабаха и на коне сидел с самого детства. Говорят, отчаянной храбрости человек: все ему нипочем – и штык, и сабля, и пуля, и ядра…

Он вдруг оборвался, опять укоряя себя за неловкость. Кто-то, вспомнил Иван Федорович, рассказывал ему, что нынешний государь в детстве боялся пушечных выстрелов, да и потом у него не было случая попривыкнуть. Но Николай Павлович махнул ему – продолжай.

– Потом дрался с французами. Проявил себя в сражении при Борисове. Дальше преследовал Бонапарта в Европе, под Лейпцигом командовал гусарской дивизией. Ну а потом уже Ермолов выпросил его с собой на Кавказ. Я с ним пока не знаком, но слышал, что кавалерист божьей милостью.

Последняя фраза не понравилась императору. Он сам считал себя изрядным кавалеристом и соперников не терпел.

– Ну, знаешь, отец-командир, в седле сидеть и саблей махать – еще не значит управлять конницей. Вот выпустить твоего Мадатова на плац перед полком тем же гусарским и посмотреть – сколько перестроений он выполнит за четверть часа… Кстати, Мадатов, Мадатов, где-то я тоже эту фамилию слышал… Точно! Он женился на фрейлине жены брата. Софья… Софья Муханова. Значит, она туда спряталась – за Кавказ. Хорошо!

Но тон императора не предвещал ничего хорошего ни бывшей фрейлине Елизаветы Алексеевны, ни ее храброму мужу.

– Ну, а теперь все-таки к делу. Поедешь в Тифлис. Буду рад, если ты до него доберешься. Но не удивлюсь, если вы с Ермоловым встретитесь перед Кавказом где-нибудь здесь, не на Тереке, а на Кубани. Впрочем, я уже послал туда Дибича, он поможет. В любом случае, Кавказ нам нужен. Здесь, по хребту, граница Российской империи. Но и то, что дальше, тоже желательно сохранить. Свои рубежи легче защищать извне, нежели изнутри. Главный же враг наш – Турция. Она стоит на Черноморском побережье, она угрожает Грузии, она угрожает Крыму. Она держит Грецию, держит придунайские княжества. Десятки миллионов христиан под пятой у султана. Персия наш враг по недоразумению и наущению англичан. Войну эту надо заканчивать быстро. Но на территории персов. Как можно ближе к резиденции шаха. А замирившись, заключив договор на наших условиях, повернуть орудия и штыки к западу. Турки – враги тебе, Иван Федорович, известные. И персов надобно убедить, что не Россия враг им, но – Турция. А когда повернемся спиной к Индии, и англичане перестанут беспокоиться нашим присутствием.

– Остаются проливы, Ваше Величество, – осмелился вставить Паскевич. – В прошлую войну с Турцией англичане, хотя и наши союзники, предпочитали оставить Босфор турецким, чем увидеть его в наших руках.

– Да, англичанка гадит, где только может, – отозвался Николай Павлович, не отрываясь от карты. – Ну да о проливах поговорим, когда их увидим. Пока же, отец-командир, перед нами Иран. Поезжай, осмотрись и заканчивай. И все делать надобно быстро…

III

Иосиф Антонович Реут[22]22
  Реут (Реутт) Иосиф Антонович (1786–1855), воевал на Кавказе с 1803 по 1836 год. В 1841 году произведен в генерал-лейтенанты. Член Совета Главного Управления Кавказским краем.


[Закрыть], командир сорок второго егерского, был в смятении. Два приказа лежали у него на столе, три донесения, и свести пять документов в один он никак не видел возможным.

Полтора месяца назад военный правитель трех закавказских провинций генерал-майор князь Мадатов объявил ему, что отбывает в отпуск по болезни. Полковник Реут и сам видел, что у князя больные легкие. Из каждой поездки по стране он возвращался измученный и еще несколько дней отлеживался в своем доме, прежде чем отправиться дальше в Тифлис. В столице его ждал командующий, в столице у него также был дом, которым управляла жена, княгиня Софья Александровна. Мадатов перевез ее в город из-под Шуши, после того как на Чинахчи, родовое имение Мадатова, напала большая банда, которую вел знаменитый в горах белад Абдул-бек табасаранский.

Здесь же, под Шушой князь продолжал удерживать дом, наполовину особняк, наполовину замок, какими, впрочем, были все места обитания знатных людей Кавказа в то смутное время. Крепкие, высокие стены, надежные люди, порох, свинец, кинжалы да шашки – все имелось и в доме Мадатовых, а управлял средствами жизни Петрос Мурадян, мрачный, неразговорчивый человек, казавшийся, под стать своему имени, высеченным из камня. Под его-то присмотром князь отлеживался, прежде чем решался предстать перед глазами жены и начальства.

Реут уже опасался, что в один несчастливый день князь вовсе не вернется или же, раскинувшись на тахте в своем кабинете, не сумеет подняться. А потому и не был особенно удивлен, узнав, что генерал-майор Мадатов отбывает лечиться в Горячеводск, а его – командира сорок второго егерского, оставляют старшим по военной части.

Оба они, и генерал, и полковник, знали, что не слишком удачное время было для отпуска. Но знали и оба, что болезнь никогда не подступает в дни относительно свободные, а, напротив, накидывается именно в тот момент, когда и прочие дела грозят задушить, задавить, расплющить. Оставшись один, Реут постарался прежде всего увеличить число лазутчиков. Здесь он вполне полагался на того же Петроса Мурадяна, которого ему отрекомендовал генерал Мадатов. И дважды в день, утром и вечером, Петрос приходил к полковнику в дом, который тот избрал своей штаб-квартирой. Входил, садился без приглашения у стены и спокойно ждал, пока полковник завершит другие дела и отошлет из помещения лишних. После этого приближался к столу, доставал из газыря черкески лист бумаги, исписанный мелким почерком и свернутый в тугую трубочку. Расправлял донесение на столе перед Реутом и тут же, на словах, пересказывал полковнику суть сообщения. Кто доставлял эти новости, кто их заносил на бумагу, Реут не знал и не считал нужным допытываться. Единственный раз, в первый же день он задал Петросу ненужный вопрос. И тот объяснил русскому офицеру совершенно спокойно, что сведения доставляют ему, Петросу, надежные люди. И будут доверять ему дальше, если, конечно, он, Мурадян, никому не откроет их имена. Именно он, Петрос, и намерен держать ответ и за точность фактов, и за безопасность тех, кто их сообщил.

Главное донесение сегодняшнего утра сообщало, что армия Аббаса-Мирзы позавчерашний день перешагнула Аракс и движется на Шушу. Под началом наследника иранского трона шестьдесят тысяч конницы и пехоты да около трех десятков орудий. Кроме того, посланцы Насиб-Султанэ скачут во всех направлениях и будоражат местных татар.

Зная местные обычаи и привычки, Реут поделил число персов надвое, но все равно выходило ужасно много. Он не сомневался, что главное направление неприятеля будет на Карабах, как кратчайший маршрут к Тифлису. А он может выставить против накатывающейся массы едва ли три тысячи штыков и шашек. Один батальон стоял в Шемахе, ближе к Каспию, другой выдвинут был к границе, в Герюсы. И под рукой Реута оставалось всего пять егерских рот да четыре сотни казаков полка майора Молчанова.

Не то чтобы Реута пугали числа. Он был с Котляревским при штурме Ахалкалаки[23]23
  Сильная турецкая крепость, взятая генералом Котляревским в декабре 1811 года. Наши потери – 30 человек убитыми и ранеными.


[Закрыть] еще молодым поручиком и получил за сражение орден Святого Георгия. Но его знания, его ощущения никак не подкреплялись приказами главнокомандующего. Как человек военный он привык исполнять распоряжения. Беда заключалась в том, что оба приказа, подписанные Ермоловым, друг другу противоречили, и оба были неисполнимы.

Согласно одному он должен был принять в подчинение еще две егерских роты и такими силами укрепить полковую штаб-квартиру в имении Чинахчи. Но посланные ему роты, скорей всего, наткнутся на быстро двигающихся персов и не смогут пробиться к Шуше.

Второй же приказ предписывал в случае вторжения уничтожить полковое имущество и ускоренным маршем отступать на Елизаветполь и далее на Тифлис. Это распоряжение представлялось вполне резонным, но пришло с большим опозданием. Реут понимал, что персы могут легко нагнать его на марше и тогда просто задавят, навалившись всей тяжестью. Кроме того, он до сих пор не имел никаких известий о батальоне Назимки. Сниматься же и уходить до прихода гарнизона, стоявшего ранее в Герюсах, значило обречь три роты на верную гибель.

Два же других донесения касались мест отдаленных, но достаточно важных и для самого Карабаха. В одном сообщалось, что Тифлисский полк оставил и Большой Караклис, и берега озера Гонча. Это означало, что Ермолов стягивает войска для защиты Тифлиса. Но также, глядя на карту, Реут видел, что правый фланг Карабахской провинции остался незащищенный, и войска эриванского Гуссейн-хана могут подойти в любую минуту.

Последняя же записка извещала полковника в выражениях весьма осторожных, что в городе Елизаветполь, бывшая Гянджа, зреет опасный заговор. Обитатели мусульманских кварталов запасаются втайне оружием и готовы при первом же поражении русских напасть на небольшой гарнизон, оставшийся в столице соседнего ханства. Но это означало, что и путь в Тифлис будет егерям совершенно отрезан.

Недоумение свое он высказал сидящему напротив старшему после него офицеру полка. Майор Клюки фон Клюгенау[24]24
  Клюки фон Клюгенау, Франц Карлович (1796–1851). В начале карьеры служил в австрийской армии, но с 1818 года уже на Кавказе, где воевал по 1845 год. За заслуги произведен в генерал-лейтенанты. Автор любопытнейших мемуаров.


[Закрыть] славился своей храбростью, с гордостью носил три русских ордена, полученных за восемь без малого лет службы в Кавказском корпусе. Он служил австрийскому императору, получил контузию в битве под Лейпцигом, а когда после отречения Наполеона союзные армии начали сокращать, попросился в русскую службу. Он был ровно на середине четвертого десятка своей богатой приключениями жизни, носил густые усы и упрямо выпячивал вперед нижнюю челюсть.

– Посмотрите на дату, господин полковник, – ответил он Реуту на достаточно чистом русском. – В армии в первую очередь исполняют приказ, который подписан последним.

– Ах ты, господи, Франц Карлович, – покачал головой командир сорок второго егерского. – Не об уставах же говорим. Что они там в Тифлисе могут знать про наши дела. Приказ об отступлении подписан 21 сего месяца, а доставлен мне только сегодня утром, 26 июля. Может, следом за ним еще одно предписание к нам летит. А того пуще уже и в руках у персов. Мне и этого дубликат лишь доставили. Другой экземпляр, стало быть, Аббас-Мирза прочитал. Знает уже наши планы и уж, конечно, свои составил.

Майор сидел на табурете, не двигаясь. Белесые его глаза твердо встретили взгляд командира.

– Я солдат, господин полковник, мое дело не рассуждать, а сражаться. Прикажете отступать, тут же поведу роту колонной. Прикажете драться – поставлю крепкую оборону.

– В вашей храбрости и исполнительности я никогда не сомневался, – начал было Реут, сдерживая себя, сколько возможно, но ему помешал Петрос.

Управляющий или, правильнее сказать, комендант Мадатовского имения вошел, широко, но легко шагая, однако против обыкновения не притулился на лавке, а подошел вплотную к столу.

– Плохие новости, Петрос? – спросил Реут, подымаясь навстречу.

– Плохие, – подтвердил Мурадян. – Говорят, что бывают хуже, только я, сколько живу, такого не слышал. Первое – в Гяндже восстание. Начальника, Симонова, убили. Кто успел убежать – спасся. Остальных перерезали. Две роты подходили к городу, так еле отбились. Человек тридцать потеряли, но все же ушли.

Реут стоял, уронив руки по бокам вниз, с полуоткрытым ртом, и обдумывал принесенное Мурадяном известие.

– Стало быть, дорога на Тифлис перекрыта, – начал было полковник, но спохватился. – А вторая, Петрос. Что за вторая новость? Говори уж, добивай старика.

Ему не было еще и пятидесяти, но по опыту, знаниям, ранам он причислял себя иной раз к инвалидной команде, чуть бравируя своим положением и ожидая немедленных возражений.

– Не знаю, как и сказать, – выдавил поникший вдруг Мурадян; его лицо, и так неподвижное, превратилось в маску стыда и горечи, высеченную из камня. – Батальон, тот, что стоял в Герюсах… пробивался, но вчера – положил оружие перед Амир-ханом. Никто не ушел. Может быть, человек десять. Сведения верные.

Последние слова он добавил, отвечая на вопрос полковника Реута, крикнутый молча. А майор завопил во весь голос:

– Не верю! Чтобы батальон русской армии капитулировал перед какой-то сволочью!

– Он не сволочь, – возразил Петрос. – Амир-хан-сардарь – один из лучших у шаха. Он учил его сыновей, теперь пасет его внука.

– Все равно – не верю, – продолжал кипеть Клюки фон Клюгенау. – Могут одолеть, могут перебить картечью, штыками, саблями. Но добиться, чтобы по собственной воле… Орудия заклепали?

– Похоже, что не успели, – вздохнул Петрос, – надеялись до последнего.

– Да как же Назимка мог…

– Хватит! Все! Кончено! – оборвал майора полковник.

Пока батальонный бушевал, Реут быстро сообразил положение. Сил оставалось у него на треть меньше, чем он предполагал час назад, а неприятель оказался намного ближе.

– Господин майор! Выводите людей, стройте колоннами. Здесь нам не удержаться. Поднимаемся в Шушу, в крепость, там затворимся. Тяжести бросить. Берем орудия, припасы и продовольствие. Петрос покажет дорогу наикратчайшую.

– Я пошлю с вами надежных людей, – сказал Мурадян. – Мне нужно очистить замок.

– Поторопись.

– Сначала выйдут женщины и повозки с едой, – рассудительно ответил Реуту Петрос. – Мужчина оставляет свой дом последним.

Плохие новости разлетаются быстро. Пока Петрос ехал назад к замку, жители Чинахчи уже запрягали волов в свои простые повозки с двумя колесами. Во дворе княжеского дома также суетились челядь, дружинники, только охрана стояла неподвижно на парапете и у ворот, боясь шелохнуться без разрешения коменданта.

Петрос прыгнул с коня, бросил поводья не глядя, зная, что их примут те, кому положено это сделать. И прошел в дом быстрыми, уверенными шагами. Но уже на лестнице он остановился и стоял, должно быть, минуты две, поглаживая перила. Он вспомнил, как отбирал дерево для этой работы, как нанимал умелых мастеровых, у которых никогда не уходило лишнего в щепки; вдруг вспомнил, и как летним погожим днем, подойдя посмотреть за работой, не выдержал, снял перевязь с шашкой, расстегнул пояс с кинжалом, сбросил черкеску, бешмет и, оставшись в одной рубахе, сам схватил заготовку одного из резных столбиков, что сейчас двумя рядами взбегали рядом со ступенями. Столько лет прошло, а он еще помнил, куда мастера, крутя головой, охая восхищенно, приладили изготовленный им предмет. Восхищаться, он знал, было нечем, обычная поделка человека, у которого пока есть обе руки; но он был доволен тем, что не забыл ремесло, освоенное им в детстве. Это потом уже в четырнадцать лет он сменил долото на шашку и сделался тем, что он есть сейчас: Петрос «каменный», опора и краеугольный камень дома князя Мадатова, генерал-майора армии русского императора, военного правителя трех закавказских провинций.