Текст книги "Лёд"

Крысиное дерьмо

03.19.

Ленинский проспект, д. 35

«Жигули» въехали во двор.

– Минуту подожди. – Боренбойм вылез из машины. Подошел к двери подъезда № 4. Набрал на панели домофона номер квартиры.

Долго не отвечали. Потом сонный мужской голос спросил:

– Да?

– Савва, это Борис. У меня проблема.

– Боря?

– Да, да. Открой, пожалуйста.

Дверь запищала.

Боренбойм вошел в подъезд. Вбежал по ступеням к лифту. Поднялся на третий этаж. Подошел к большой двери с телекамерой. Дверь тяжело открылась. Савва выглянул из-за нее: 47 лет, большой, грузный, лысоватый, заспанное лицо, бордовый халат.

– Борьк, чего стряслось? – сонно щурился он. – Господи, где ты извалялся?

– Привет. – Боренбойм поправил очки. – Дай двести баксов с таксистом расплатиться.

– Ты в загуле? Тебя что, отпиздили?

– Нет, нет. Все серьезней. Давай, давай, давай!

Они вошли в просторную прихожую. Савва отодвинул панель полупрозрачного платяного шкафа. Полез в карман темно-синего пальто. Достал бумажник. Вытянул из него две стодолларовые бумажки. Боренбойм вырвал их у него из пальцев. Вышел. Спустился вниз. Но «Жигулей» не было.

– Тьфу, блядь! – Боренбойм сплюнул. Прошел за угол дома. Машины нигде не было.

– Временами дико сообразительный народ… – Он зло засмеялся. Скомкал купюры. Сунул в карман: – Fuck you!

Вернулся к Савве.

– Хватило? – Савва пошел на кухню. Зажег свет.

– Вполне.

– У тебя очки разбиты. Грязный весь… чего, напали, что ли? Давай, ты это… сними, надень… дать тебе чего-нибудь надеть? Или сразу в душ?

– Сразу выпить. – Боренбойм снял испачканный пиджак, кинул его в угол.

Сел за круглый стеклянный стол с широкой каймой из нержавеющей стали.

– Может, душ сначала? Тебя били?

– Выпить, выпить. – Боренбойм подпер подбородок кулаком, закрыл глаза. – И покурить чего покрепче.

– Водки? Вина? Пиво… тоже есть.

– Виски? Или нет?

– Обижаешь, начальник. – Савва размашисто ушел. Вернулся с бутылкой «Tullamore dew». И с пачкой папирос «Богатыри»: – Крепче нет ничего.

Боренбойм быстро закурил. Снял очки. Потер свои надбровья кончиками пальцев.

– Со льдом? – Савва достал стакан.

– Straight.

Савва налил ему:

– Чего стряслось?

Боренбойм молча выпил залпом.

– Одна-а-ако, отче! – пропел Савва на церковный манер. Налил еще.

Боренбойм отпил. Повертел стакан:

– На меня наехали.

– Так. – Савва сел напротив.

– Но я не знаю, кто они и чего они хотят.

– Ихь бин не понимает. – Савва пошлепал ладонями по своим пухлым щекам.

– Я тоже. Не понимает. Пока.

– И… когда?

– Вчера вечером. Я вернулся домой. И возле двери мне какой-то хер пушку приставил. Вот. А потом…

На кухню вошла заспанная Сабина: 38 лет, рослая, спортивная.

– Zum Gottes Willen! Боря? У вас мужское пьянство уже? – заговорила она с легким немецким акцентом.

– Бинош, у Бори проблема.

– Что-то случилось? – Она пригладила взлохмаченные волосы. Наклонилась. Обняла Боренбойма. – Ой, ты совсем грязный. Это что?

– Так… мужские дела. – Он поцеловал ее в щеку.

– Серьезное?

– Так. Не очень.

– Хочешь есть? У нас там салат остался.

– Не, не. Ничего не надо.

– Тогда я спать пойду, – зевнула она.

– Schlaf Wohl, Schützchen. – Савва обнял ее.

– Trink Wohl, Schweinchen. – Она шлепнула его по лысине. Ушла. Боренбойм взял папиросу. Прикурил от окурка. Продолжил:

– А потом вошел со мной в квартиру. Надел мне наручники. Вошла одна баба. Они вбили в стену два таких кронштейна. На них – по веревке. И распяли меня, блядь, на стене, как Христа. Вот. И потом… это вообще… очень странно… они открыли такой… типа кофра… а там лежал такой странный молоток какой-то… странной такой архаической формы… с такой рукояткой из палки простой… неровной такой. Но сам молоток этот был не стальной, не деревянный, а ледяной. Лед. Не знаю – искусственный, натуральный, но лед. И вот, представь, этим молотком эта баба стала меня молотить в грудь. И повторяла: скажи мне сердцем, скажи мне сердцем. Но! Самое странное! Они мне рот залепили! Такой клейкой лентой. Я мычу, она меня лупит. И лупит, блядь, изо всех сил. Так, что лед этот просто разлетался по комнате. Лупит и говорит эту хуйню. Дико больно, прямо пронизывало всего. Никогда такой боли не чувствовал. Даже когда мениск полетел. Вот. Они меня лупят, лупят. И я просто отрубился.

Он глотнул из стакана.

Савва слушал.

– Сав, это вообще на бред похоже. Или на сон. Но – вот, посмотри… – Он расстегнул рубашку. Показал обширный синяк на груди: – Это не сон.

Савва протянул пухлую руку. Потрогал:

– Болит?

– Так… когда давишь. Голова болит. И шея.

– Выпей, Борь, расслабься.

– А ты?

– Я… мне рано ехать завтра, то есть сегодня.

Боренбойм допил виски. Савва сразу налил еще.

– Но самое интересное началось потом. Я очнулся: сижу в джакузи. Со мной две бабы. Вода бурлит. И эти бабы начинают меня гладить потихоньку и плести мне что-то про братство какое-то, что мы с ними братья-сестры, про искренность, про непосредственность и так далее. Их, оказывается, тоже пиздили такими же молотками в грудь, они мне шрамы показывали. Реальные шрамы. И пиздили до тех пор, пока они не заговорили сердцем. И что у нас у всех, у нашего ебаного братства, свои имена. У них – Вар, Map, не помню. А меня зовут – Мохо. Понимаешь?

– Как?

– Мохо!

– Мохо? – Савва смотрел маленькими подслеповатыми глазами.

– Меня зовут Мохо! – выкрикнул Боренбойм и захохотал. Откинулся на спинку стула из нержавеющей стали. Схватился за грудь. Сморщился. Закачался.

Савва внимательно смотрел на него.

Боренбойм нервно хихикал. Раскачивался на стуле. Достал платок. Вытер глаза. Высморкался. Потер грудь.

– Когда смеюсь – больно. Вот, Савочка. Но и это не все. Сидели мы, сидели в этой джакузи. И вдруг вошла девочка. Совсем еще маленькая… ну, лет одиннадцать, наверно. Русая такая, с большими голубыми глазами. И с такими же шрамами на груди. Вошла и так рядом села со мной. Думаю: так, щас будут мне малолетку на хуй насаживать. Но она просто сидит. И я вдруг вижу – все они голубоглазые и блондинки. И те двое, что пиздили меня молотом, тоже были голубоглазые и блондины. Как и я! Понимаешь?

Савва кивнул.

– И до меня дошло, что это не совсем обычный наезд. Я говорю: девушки, хватит плескаться, зовите ваших бычар, я спрошу, чего они хотят. Они говорят: а бычар тут и нет никаких. И я сразу поверил. Да! А эта девочка… Дюймовочка эта голубоглазая, она повторяла как кукла одно и то же: дай я поговорю с твоим сердцем, дай поговорю, дай поговорю… И я просто встаю и иду оттуда на хер! Одежда моя была там. Оделся я. Осмотрелся. Это такой кондовый новорусский домина, жирный такой. Никого там нет, кроме служанки. Вышел я на участок, иду к воротам. А эта девочка голенькая – за мной. А служанка ворота отперла: пожалуйста. Я вышел. Улица, нормальная такая дачная, это все в Кратово. А девчонка голая – за мной! И опять: дай мне поговорить с твоим сердцем. Ну, хер с тобой – давай говори! Она так подошла ко мне, обняла и прилипла к груди, как мокрица. И ты знаешь, Савва, – голос Боренбойма задрожал, – я… ну ты знаешь меня двенадцать лет… я взрослый деловой человек, прагматик, я, бля, знаю, откуда ноги растут, меня развести вообще-то трудно, но… понимаешь… то, что было потом… – тонкие ноздри Боренбойма затрепетали, – я… это… я не знаю до сих пор, что это было… и что это вообще такое…

Он замолчал, достал платок и высморкался. Отпил из стакана.

Савва налил еще:

– Ну и?

– Щас… – Боренбойм выдохнул, облизал губы. Вздохнул и продолжил: – Понимаешь, она обняла меня. Ну, обняла и обняла. А потом вдруг такое странное чувство возникло… словно… все во мне стало… как-то медленней, медленней. И мысли, и вообще… все. И я как-то остро почувствовал свое сердце, как-то охуительно остро… очень такое… острое и нежное чувство. Это трудно объяснить… ну, вот есть как бы тело, это просто мясо какое-то бесчувственное, а в нем сердце, и это сердце… оно… совсем не мясо, а что-то другое. И оно стало так очень неровно биться, как будто это аритмия… вот. А девочка… эта… застыла так неподвижно. И я вдруг почувствовал своим сердцем ее. Просто как своей рукой чужую руку. И ее сердце стало говорить с моим. Но не словами, а такими… как бы… всполохами, что ли… всполохами… а мое сердце как-то пыталось отвечать. Тоже такими всполохами…

Он налил себе виски, выпил. Взял из коробки папиросу, размял. Вздохнул. Положил в коробку.

– И когда это началось, все вокруг, вообще все, весь мир – он как бы остановился. И все стало как-то… сразу… так хорошо и понятно… так хорошо… – он всхлипнул, – я… никогда так… никогда так… никогда ничего такого… не чувствовал…

Боренбойм всхлипнул. Зажал рукой рот. Волна беззвучного рыдания накатила на него.

– Слушай, может, тебе… – начал привставать Савва.

– Нет, нет… нет… – затряс головой Боренбойм. – Сиди… по… посиди… – Савва сел.

Приподняв очки, Боренбойм вытер глаза. Шмыгнул носом:

– И это еще не все. Когда у нас все кончилось, она ушла в дом. Я там… стоял и стучал. В ворота. Очень хотел… чтобы она была со мной еще. Не она. А ее сердце. Вот. Но никто не открыл. Таковы, блядь, правила игры. И я пошел. Вышел к станции. Нанял там лоха одного. Да! А когда в карман полез, в бумажнике нашел вот что…

Боренбойм достал бумажник. Вынул карточку VISA Electron. Бросил на стол.

Савва взял.

– И вот теперь – все, – выпил Боренбойм. – У меня предчувствие, что это не просто кусок пластика. Там что-то лежит. Видишь, в уголке там?

– Пин-код?

– А что еще?

– Вполне может быть. – Савва вернул ему карточку.

– Юграбанк. Ты знаешь такой?

– Слышал. Газпромовская контора. В Югорске. Далековато.

– Знаешь там кого-нибудь?

– Нет. Но это не проблема найти. Хотя а чего ты узнать хочешь?

– Ну, кто положил. Я уверен, что там есть деньги.

– Чего гадать. Дождись утра. Слушай, а эти… которые тебя молотили?

– Я их больше не видел.

Савва помолчал. Пожевал губами. Тронул свой маленький нос:

– Борь, а как он тебе мог пушку приставить, если ты с охраной ходишь?

– В том-то и дело! Вчера я отдал охранника одной сотруднице. Она руку ошпарила, не может водить. Н у, я и… помог девушке человечинкой. Мудак человеколюбивый.

Савва кивнул.

– Ну, что скажешь?

– Пока – ничего.

– Почему?

– Слушай, Борь. Только не обижайся. Ты… нюхаешь часто?

– Уже месяц ни пылинки.

– Точно?

– Клянусь.

Савва наморщил лоб.

– Ну, что мне делать? – Боренбойм взял папиросу. Закурил. Савва пожал мясистыми плечами:

– Позвони Платову. Или своим.

Захмелевший Боренбойм усмехнулся:

– Я это и так сделаю! Часика через три. Но мне хочется понять… хочется услышать твое мнение. Что ты об этом думаешь?

Савва молчал. Разглядывал острый подбородок Боренбойма. На подбородке выступили бисеринки пота.

– Сав?

– Да.

– Что об этом думаешь?

– Как-то… ничего.

– Почему?

– Не знаю.

– Ты что, не веришь мне?

– Верю. Верю, – закивал головой Савва. – Борь, я теперь во все верю. Третьего дня ко мне в банк санэпидемстанция приперлась. В соседнем подвале морили тараканов. Ну и у нас заодно. Начали-то с тараканов, а нашли горы крысиного дерьма. И знаешь где? В вентиляционной системе. Горы просто, залежи. Пиздец какой-то! И самое замечательное – этих крыс никто никогда не слышал. Ни сотрудники, ни охрана, ни уборщицы. Да и питаться у нас им нечем было. С чего б они так много срали? Или что – они жрали где-то, а ко мне в банк залезали, чтобы просраться? Мистика! Я подумал-подумал. И собрал совет директоров. Говорю, господа, похоже, что это провокация. Крыс-то ни хера не было! А дерьмо есть. Значит, его кто-то специально подложил. Нам намекают на что-то? На что? Все молчат. Ты же знаешь, мы от Жорика только-только отбились. А Гриша Синайко, толковый парень, он в «Кредит Анштальдте» просидел четыре года, посмотрел так на меня внимательно и говорит: «Савва, никакой это не намек. Если бы подложили человечье дерьмо – вот это был бы явный намек. Тогда бы надо было париться. А крысиное дерьмо – никакой не намек. Это просто кры-си-ное дерь-мо! И если есть крысиное дерьмо, значит, его высрали крысы. Обыкновенные московские крысы. Поверь моему опыту». Борь, я подумал. И поверил.

Боренбойм резко встал. Поднял пиджак с пола. Пошел в прихожую:

– Дай мне рублей на такси.

Савва тяжело приподнялся. Двинулся за ним.

– Слушай, Борь, – он положил тяжелую руку на худое плечо Боренбойма, – я тебе очень советую…

– Дай мне рублей на такси! – перебил его Боренбойм.

– Борь. Хочешь, я Мишкарику позвоню, в ФСБ? Они тебе точно чего-то скажут…

– Дай мне рублей на такси!

Савва вздохнул. Скрылся в темных комнатах.

Боренбойм надел пиджак, ударил ребром ладони по стене. Сжал кулаки. Со свистом выдохнул.

Вернулся Савва с пачкой сотенных купюр.

– Надень мое пальто. Тебе же холодно так будет.

Боренбойм вытянул из пачки две сотни. Вынул из кармана две смятые в комок стодолларовые купюры, с силой вложил в Саввину ладонь:

– Thanks a lot, honey child.

Открыл дверь. Вышел.

Крысиное сердце

4.00.

Тверская улица, д. 6

Боренбойм отпер дверь своей квартиры. Вошел. Включил свет.

Зазвучала музыка. И привычно запел Леонард Коэн.

Боренбойм стоял возле приоткрытой двери.

Смотрел в квартиру. Все было по-прежнему.

Он закрыл дверь. Прошел по комнатам. Заглянул в ванную. На кухню.

Никого.

В японской гостиной на низком столе лежали: портфель, мобильный, зажигалка.

Он посмотрел на стену. Все три свитка висели на прежних местах. Он подошел. Сдвинул левый свиток. Дыра от вбитого костыля была тщательно заделана. Влажная водоэмульсионная краска еще не высохла. Вторая дыра под другим свитком была заделана так же.

– Ну, бля… – покачал головой Боренбойм. – Безотходное производство. Фирма веников не вяжет.

Усмехнулся.

Открыл портфель. Полистал бумаги: все на месте. Достал трубку. Набил табаком. Закурил. Подошел к полукруглому аквариуму. Свистнул. Рыбки оживились. Всплыли к поверхности.

Он вынул из ниши в стене китайскую чашку с крышкой. Открыл. В чашке был корм для рыбок. Он стал сыпать корм в аквариум:

– Голодающие мои…

Рыбки жадно хватали корм.

Боренбойм закрыл чашку. Поставил в нишу.

Выключил музыку. Вынул из японского шкафчика бутылку виски «Famous Grouse». Налил полстакана. Отпил. Сел. Взял мобильный. Положил на стол. Встал. Пошел на кухню. Открыл холодильник.

Он был пуст. Только на второй полке стояли четыре одинаковые чаши с салатами. Закрытые прозрачной пленкой.

Он взял чашу со свекольным салатом. Поставил на стол. Достал ложку. Сел. Стал жадно есть салат.

Съел весь.

Поставил пустую чашу в мойку. Вытер губы салфеткой.

Вернулся в японскую комнату. Взял телефонную трубку. Набрал номер. Махнул рукой:

– Shutta fuck up!

Кинул трубку на стол. Налил еще виски. Выпил. Выбил погасшую трубку. Стал набивать табаком. Бросил. Встал. Подошел к аквариуму.

Смотрел на рыб.

– Darling, stop confusing me with your wishful thinking… – пропел он.

Вздохнул. Печально скривил тонкие губы. Щелкнул по толстому стеклу.

Рыбки метнулись к нему.

Он прошел в ванную. Пустил воду. Поставил стакан с виски на край ванны. Разделся. Посмотрел на себя в зеркало. Потрогал синяк на груди.

– Говори, сердце… говори, митральный клапан… Козлы!

Устало рассмеялся.

Залез в ванну.

Допил виски.

Закрыл воду.

Откинул голову на холодную впадину подголовника.

Облегченно вздохнул.

Заснул.

Ему приснился сон: он подросток, на даче отчима в Сосенках, стоит у калитки и смотрит на улицу. По улице к нему приближаются Витька, Карась и Гера. Они должны вместе пойти на Саларевскую свалку. Ребята подходят. У них в руках палки для ворошения помойки. Он берет свою палку, стоящую у забора, выходит на улицу. Они быстро и весело идут по улице. Раннее утро, середина лета, сухая нежаркая погода. Ему очень приятно и легко идти. Они доходят до свалки. Она огромная, до самого горизонта.

– Будем ворошить с юга на север, – говорит Карась. – Там турбины лежат.

Они ворошат помойку. Боренбойм проваливается по пояс. Потом еще ниже. Там подземелье. Нестерпимая вонь. Тяжкий и липкий мусор колышется, как болото. Боренбойм кричит от страха.

– Не бзди! – хохоча, ловит его за ноги Гера.

– Это положительные катакомбы, – объясняет Витька – Тут живут родители ускорителей.

По катакомбам ходят люди, двигаются причудливые машины.

«Надо найти компьютерное тесто, тогда я дома сделаю сапоги перемещения для супермощных тепловозов», – думает Боренбойм, вороша мусор.

В мусоре мелькают всевозможные предметы. Вдруг Карась с Герой проламывают палками стену. Из проема несется угрюмый гул. «Это турбины», – понимает Боренбойм. Он заглядывает в проем и видит громадную пещеру, посередине которой высятся голубоватые турбины. Они угрюмо ревут, дым стелется от них. Он ест глаза.

– Валим отсюда, пока не сплющили! – советует Витька.

Они бегут по извилистому ходу, увязая в липком, хлюпающем мусоре. Боренбойм натыкается на кусок компьютерного теста. Серебристо-сиреневое, оно пахнет бензином и сиренью. Он вытягивает тесто из груды мусора.

– Ты его слепи по форме, а то распаяется! – говорит Карась.

Вдруг из компьютерного теста выпрыгивает крыса.

– Сука, она программу сожрала! – орет Витька.

Витька, Гера и Карась начинают бить крысу палками.

Серое тело ее сотрясается от ударов, она жалобно пищит. Боренбойм смотрит на крысу. Он чувствует ее трепещущее сердце. Это нежнейший комочек, от которого по всему миру идут волны тончайших вибраций, прекрасные волны любви. И что самое замечательное – они никак не связаны с агонией и ужасом погибающей крысы, они – сами по себе. Они пронизывают тело Боренбойма. Его сердце сжимается от сильнейшего приступа умиления, радости и счастья. Он расталкивает ребят, поднимает окровавленную крысу. Он рыдает, склоняется над ней. Влажные крысиные глазки закрываются. Сердце ее трепещет, посылая последние прощальные волны любви. Боренбойм ловит их своим сердцем. Ему понятен язык сердец. Он непереводим. Он прекрасен. Боренбойм рыдает от счастья и жалости. Крысиное сердце содрогается в последний раз. И останавливается: НАВСЕГДА! Ужас потери этого маленького сердца охватывает Боренбойма. Он прижимает окровавленное тельце к груди. Он рыдает в голос, как в детстве. Рыдает долго и беспомощно.

Боренбойм проснулся.

Голое тело его вздрагивало в воде. Слезы обильно текли по щекам. Он с трудом поднял голову. Сморщился: грудь и шея болели еще сильнее. Сел в остывшей воде. Вытер слезы. Вздохнул. Глянул на часы: он спал 1 час 21 минуту.

– О-ля-ля… – Он тяжело вылез из ванны. Снял со змееобразной сушилки полотенце. Вытерся. Повесил полотенце на место. Повернулся к зеркалу. Приблизился. Заглянул в свои голубые глаза. Черные зрачки напомнили ему влажные крысиные глазки.

– Компьютерное тесто ела… – пробормотал он. Всхлипнул: – Ела… ела и ела… сволочи…

Лицо его исказилось судорогой. И слезы хлынули из глаз.

Вдребезги

00.44.

Клуб «Точка»

Заканчивался концерт группы «Ленинград». Вокалист Шнур пропел:

 
В черном-черном городе черными ночами
Неотложки черные с черными врачами
Едут и смеются, песенки поют.
Люди в черном городе, словно мухи, мрут!
А мне все по хуй…
 

Шнур направил микрофон в зал. Там стояли и танцевали сотни три молодых людей. Зал закричал:

– …Я сделан из мяса!!!

Все запрыгали и запели.

Лапин прыгал и пел со всеми. Рядом прыгала и пела Илона: 17 лет, высокая, худая, с живым смешливым лицом, кожаные брюки, ботинки на платформе, белая кофта.

– Прощай, «Точка»! – выкрикнул Шнур. Зал засвистел.

– Чума, правда? – Илона толкнула Лапина кулаком в бок.

– Пошли бухалова возьмем, пока все не набежали! – закричал он ей в ухо.

– Давай.

Они подошли к стойке.

– Бутылку шампанского, – протянул Лапин деньги.

Бармен открыл бутылку, протянул вместе с фужерами.

– Двинем туда, в угол! – потянула Илона Лапина.

В углу край грубого деревянного стола был свободен. Они сели за стол. Лапин стал разливать шампанское в фужеры. Рядом сидели двое парней и девушка.

– Ну что, мастер? – Илона подняла бокал. – За что?

– Давай… за встречу. – Лапин чокнулся.

– Может, за Шнура?

– Давай за Шнура. – Выпили.

– А ты их в первый раз слушал? – Илона закурила.

– Живьем – да.

– В записи – не то. Нет кайфа такого. Bay! – Она взвыла. – Чума, ну чума! Фу… Сейчас бы косяка забить.

– Хочется? – опустошил свой бокал Лапин.

– Ага. Я всегда, когда прикалываюсь, травы хочу.

– А тут… нельзя достать? – оглянулся Лапин.

– Я тут всего второй раз. Никого не знаю.

– А я первый.

– Правда? Ты по-деловому на «Ленинград», да?

– Ага. Узнал случайно, что они тут зажигают. И приехал.

Лапин закурил.

– Ничего место, а? – осматривалась Илона. Быстро хмелела.

– Большой зал, – потер грудь Лапин.

– По-крутому, а? Блин, как покурить хочу! Слушай, ты при бабках?

– Вроде.

– Давай в одно место поедем. Там всегда есть. Много чего. Только это не близко.

– Где?

– В Сокольниках.

– А чего там?

– Там просто хата съемная. И друзья живут.

– Ну чо, поехали.

– До свиданья, наш плюшевый Мишка!

Илона встала, потянулась. Лапин взял ополовиненную бутылку. Они двинулись к выходу через танцующую толпу.

В гардеробе получили одежду. Вышли в полутемный проход с грубыми стенами из сваренных стальных кусков. Здесь маячили редкие фигуры.

– Уаах! Холодно… – Илона поежилась. Пошла вперед. Лапин обнял ее. Грубо и неловко притянул к себе.

– Нежности? – спросила Илона.

Лапин стал целовать ее тонкие холодные губы. Она ответила. Свободной рукой он сжал ее грудь. Бутылка выскользнула из другой руки. Разбилась возле их ног.

– Блин… – вздрогнул Лапин.

– Ауч! – посмотрела вниз Илона.

Лапин рассмеялся:

– Стекло во множественном числе… а по-русски – вдребезги.

– Гуляем? – спросил какой-то парень. Сидел на корточках у стены. Курил.

– Давай новую возьмем? – дохнул ей в ухо Лапин.

– Хватит! – Илона с силой наступила темно-синей платформой на осколки. Осколки хрустнули.

Она взяла Лапина за руку. Потянула к выходу из прохода:

– Шампанское – штука хорошая. Но там будет круче.

Лапин задержал ее:

– Подожди…

– Чего? – остановилась она.

Он обнял ее. Замер, прижавшись. Они постояли минуту.

– Холодно, – тихо усмехнулась Илона.

– Подожди… – Голос Лапина задрожал.

Она замолчала. Лапин прижался к ней и вздрагивал.

– Ты чего? – Она слизнула языком слезу с его щеки.

– Так… – прошептал он.

– Чего, кумарит, что ли?

Он отрицательно покачал головой. Шмыгнул носом:

– Просто… как-то херово.

– Тогда поехали. – Она решительно взяла его за руку.