Текст книги "Сын погибели"

Глава 9

Если не испытываешь желания преступить одну из заповедей, значит, с тобой что-то не так.

Торквемада

Фра Гуэдальфо огляделся и приоткрыл калитку сада.

– Ты все запомнил? – тихо спросил он.

– Да, монсеньор. Как только прибуду в Палермо, я должен найти вашего дядю Луиджи ди Бенчи – он проведет к королю. Чтобы ваш почтенный родственник опознал меня, надлежит показать ему вот этот крест.

– Все верно. Что ты скажешь государю?

– Что пират Анджело Майорано, похитивший сокровища Форментера, сейчас находится в Парме.

– Передай также, что я постараюсь задержать его дней на десять, но вряд ли мне удастся морочить ему голову дольше. Пусть Его величество поторопится, если желает узнать, куда подевалась захваченная нами добыча.

– Сделаю все, как вы велели, монсеньор.

– Ступай же, и да пребудет с тобой благословение Господне. – Фра Гуэдальфо перекрестил собеседника.

Тот, поклонившись, вышел из сада. Настоятель храма Девы Марии, какое-то время поглядев ему вслед, еще раз перекрестил его и запер калитку. Перепуганная лязгом сдвигаемого засова, вскрикнула ночная птица, и фра Гуэдальфо, не сдержавшись, погрозил кулаком в сторону росших у ограды деревьев.

Между тем гонец Его преподобия миновал сад, вскочил на оставленного у коновязи легконогого неаполитанского скакуна и, сопровождаемый новым криком переполошенной обитательницы древесной кроны, направился к городским воротам. Отдыхавшая в караулке стража с великой неохотой подчинилась требованию Его преподобия опустить мост и выпустить гонца за ворота. Это было запрещено наставлением о караульной службе, но всякий в Парме знал, что уже свыше четверти века после вероломной измены епископа Пармского личный представитель Его Святейшества имеет право отсылать посланца в Рим в любое угодное ему время.

Правда, за минувшие годы такое случалось впервые, но все в жизни бывает в первый раз. Стражники, несомненно, удивились бы и насторожились, когда б узнали, что ночной вестник отправляется не к престолу святого Петра, а в королевство Обеих Сицилий. Но об этом они не догадывались.

Пользуясь ночной тьмой, всадник мчал по дороге, не забитой, как в дневные часы, возами, стараясь как можно скорее доставить известие королю Роже. Он скакал, положив обнаженный меч поперек седла, дабы при случае незамедлительно пустить его в ход, но округа спала, точно вымершая, лишь в близкой лесной чаще, пугая недобрым предзнаменованием, ухал филин.

Всадник слегка поежился от этого крика, но вновь дал шпоры коню, спеша как можно быстрее пересечь лес. Он почти миновал опасное место и уже видел перед собой освещенную луной опушку, когда в полном молчании кто-то ухватил его сверху за плечи и, выдернув из седла, бросил наземь. В тот же миг раздался громкий свист, и перепуганная лошадь, не чувствуя больше тяжести седока, припустила в галоп.

– Этот готов, дон Анджело! – сообщил насмешливый голос с толстой, простиравшейся над лесной дорогой, дубовой ветки.

Рухнувший на спину посланец хотел было вскочить, но тут же увидел острие меча у носа.

– К чему торопиться? Ты уже приехал, – еще мгновение, и жертва исчезла с тропы.

Судя по тому, как быстро и ловко был проведен захват, чувствовалось, что подобный способ знакомства на большой дороге отнюдь не внове соратникам дона Анджело. Несколько рук умело обшарили гонца, и чей-то голос объявил:

– Хозяин, письма нет.

– Вот как? – Барон ди Гуеско показался из ночной тьмы и, подойдя вплотную к пленнику, сжал ему горло. – Ты ведь хочешь рассказать, куда и зачем отправил тебя глухой ночью достойнейший фра Гуэдальфо?

Глаза пленника вылезли из орбит, он захрипел и что есть силы пнул капитана в колено. Дон Анджело, взвыв, завалился набок. Гонец быстро опустил кованый сапог на ногу одного из негодяев, рванулся, пытаясь садануть его локтем в лицо, и тут же, захрипев, упал на землю.

– Кретин! – держась за ушибленное колено, процедил дон Анджело. – Ты что наделал?

– Но он же… – начал было его соратник, кинув взгляд на окровавленный кинжал.

– Дерьмо Вельзевула! Ты думаешь, я не заметил? Эта тварь мне нужна была живой! Погляди, может, он еще дышит.

Папский гвардеец с сомнением приложил пальцы к пульсу на горле посланца:

– Не может быть – я таким ударом многих на тот свет отправил. Безнадежно.

– Проклятие! Ты мне, что ли, теперь ответишь, какое поручение дал ему святоша? Дьволово копыто! Надо было прикончить ди Бенчи еще на галере! В который раз страдаю из-за собственного благородства!

– Хозяин, зато эта груда мяса точно не выполнит приказ монсеньора…

– Молчи, дубина! Не хватало мне твоих рассуждений! Что при нем было?

– Кошелек… Оружие… И вот этот крест.

– Кошелек и оружие – понятно. Крест… – Майорано принял из рук соратника небольшое, усеянное рубинами, золотое распятие. – Скорее всего он – опознавательный знак, на нем герб ди Бенчи. Но кому и для чего этот несчастный его вез, нам может рассказать только сам монсеньор Гуэдальфо.

Он сжал крест в кулаке.

– Суньте ему кинжал в руку да изрубите покрепче. Когда его найдут – решат, что гонец погиб в схватке с разбойниками. А теперь помогите мне встать. Нам следует до рассвета вернуться в город.

* * *

В виду берега капитан лег в дрейф и зажег сигнальные огни на клотике[27]27
  Клотик – верхушка мачты.


[Закрыть] мачты и нок-рее.[28]28
   Нок-рея – конец реи.


[Закрыть] Спустя мгновение со скалы, прикрывавшей вход в устье реки, замахали фонарем, давая ответный сигнал. А еще через несколько минут лодка с шестью гребцами причалила к борту пиратского судна.

Один из гребцов – кряжистый, с обветренным багровым лицом – приветствовал капитана и привычно направился к кормовому веслу корабля.

– Что нового слышно? – крикнул капитан в спину лоцмана.

– Песку опять намыло, – через плечо бросил тот. – Придется левым бортом почти к самому берегу притираться.

– Повозки готовы? У нас тут хороший улов: вино из Франции, ткани…

– Ждут возы, – скупо ответил лоцман, неопределенно взмахнув рукой в сторону берега.

– Ты что-то неразговорчив нынче, – удивился капитан.

– Устье занесло, – нахмурился лоцман. – Осторожным надо быть. Очень осторожным.

– Ну, осторожным так осторожным. – Капитан отдал команду гребцам спустить весла, и корабль медленно начал входить в реку.

Невзирая на предупреждения знатока местных вод, все шло заведенным чередом: судно бросило якорь у берега, опустило сходни и начало разгрузку. Капитан удовлетворенно глядел, как приближается к месту выгрузки товара караван запряженных двуконь возов. Он потер руки, предчувствуя благополучное окончание коммерческого предприятия, но тут с берега послышалась резкая команда на незнакомом чужестранном языке.

Возы замерли на месте, покрывавшие их тенты слетели, точно сорванные бурей паруса, и в матросов, скатывающих наземь бочки, дождем посыпались стрелы. Те, кто оставался на борту, схватились было за оружие, но второй смертоносный шквал – на этот раз с вершины скалы – ударил по палубе.

– На весла! Назад! – заорал капитан и тут же осекся. Молчаливые гребцы, пришедшие вместе с лоцманом, выхватив из-под дерюжных плащей кинжалы, обступили пиратского вожака.

– Командуй сложить оружие! – на плохом нормандском приказал один из «гребцов».

Капитан хмуро покосился на окружавшие его клинки. Выбора не было. Вскоре сам хозяин корабля и те из членов его экипажа, кто на свою беду остался в живых, понуро стояли перед несколькими бородатыми всадниками в странных, но дорогих доспехах, покрытых алыми плащами.

– Знаете ли вы, злыдни, что положено за разбой? – подъезжая вплотную к пиратам, грозно поинтересовался один из всадников.

– Знаем, – послышалось в ответ, – да уж чего там…

– Ну, стало быть, и вопрос решен. Повесить негодяев.

– Да, армигер… – оглядываясь на бледного юношу, придерживающего рукой окровавленную рубаху, криво усмехнулся шкипер, – не довелось тебе вольного житья хлебнуть.

Фульк Анжуйский молча кивнул. В голове его мутилось от боли и потери крови. Две стрелы, вошедшие в дюйме друг от друга, мучительно отзывались даже при самом слабом движении.

– Эй, рыцарь, – глядя на него, крикнул капитан, – кто бы ты ни был, прошу тебя, пощади мальчишку! Он с нами не ходил – кого хошь спроси. Его только вчера в море подобрали.

– Пощади его, Гарольд, – услышал Фульк и, повернув голову, увидел восседавшую на гнедой кобылке девушку, показавшуюся ему в тот миг ангелом, сошедшим с небес.

В глазах у него помутилось, и он рухнул наземь.

Ведро холодной воды привело его в чувство. И оно было явно не первым. Фульк открыл глаза – прямо над ним раскачивались на ветвях дерева тела недавних «соратников». Он застонал, вновь смежил очи и вдруг услышал тот самый нежный спасительный голос:

– Как твое имя, юноша?

– Я Фульк, граф Анжуйский, – прошептал он и потерял сознание.

Князь Святослав хмуро смотрел на движущуюся в степи колонну.

– Поспешай, поспешай! – неслось из конца в конец ее, но криком и понуканиями мало что можно было изменить. Груженые возы, запряженные медлительными волами, тянулись к далекому морю так, будто русичам некуда было спешить.

Но великий князь прекрасно осознавал, что спешить есть куда.

«Начало сентября – отнюдь не лучшая пора, чтобы обнажать меч на соседа. До Тмуторокани путь неблизкий, пока эдаким шагом дотянешься – уже и дожди пойдут, а там дороги раскиснут, подвоз станет – как бы под мощной крепостной стеной нам самим в западню не попасть! А до весны тож откладывать дело негоже. За долгу зиму ворог укрепится так, что из тмутороканских земель ни копьем, ни дубьем не вышибешь. А стоит под стенами надолго застрять – всякого роду-племени кочевники на Русь двинут, подобно степному пожару. Вот и решай, что тут делать да как быть…»

– Поспешай! Поспешай! – разносилось над степью.

Святослав пристально, не мигая, глядел на всадников старшей дружины, молодцевато носившихся взад-вперед мимо колонны, стремясь явить перед другими свою удаль и владение конем.

«Штурмовать стены Тмуторокани – дело нелегкое. Лесов в тех землях негусто, да и те, что есть, по большей части для костра лишь пригодны. Ни осадную башню из тех деревьев не соорудишь, ни камнемет. А с собою везти прилады осадные за тридевять земель – и вовсе к самой зиме поспеем. Так что измыслить надо, как онука Гореславичева из стен в чисто поле выманить, иначе получится головой, да в капкан медвежий: по одну руку Давид, по другую – касоги, числом несметные…»

– Надежа Великий князь, – боярин Андрей Болховитин вывел Святослава из раздумий, – посланник из Царьграда прибыл. Говорит – от самого василевса к тебе приветное слово имеет.

– Слово? – Мономашич удивленно поднял брови. – Что ж, коли столько верст с ним проделал, зови, выслушаю, с какими делами василевс на Русь гонца шлет.

Святослав нехотя спешился: принимать верхом чужеземного посла – недобрый знак. Таким образом лишь ворога, слагающего оружие, встречать достойно. «И послу цареградскому верхом являться не след, ежели только владыка ромеев, – князь сдвинул брови, – войною на нас идти не удумал. Однако ж ныне меж Русью и Царьградом вроде как причин для брани нет…»

Посланец явился пешим, в сопровождении проводника-херсонита и нескольких знатных цареградских воинов в плащах с широкой патрицианской каймой.

– Мое имя Ксаверий Амбидекс, – гордо представился ромей, обводя присутствующих тем надменным взглядом, которым имперские патрикии жаловали всякого чужака – от последнего водоноса до короля франков. – Мой государь, Великий созидатель и хранитель веры христианской, славному кесарю Киявы богатые дары шлет, а с ними – родственное приветствие и пожелания здравия и всяких благ.

С этими словами посол склонил голову и протянул Святославу опечатанный красным воском свиток. Святослав ловко развернул императорское послание и углубился в чтение.

– Здесь твой господин глаголет, – отвлекаясь от написанного, обратился к послу князь, – что готов заедино с нами выступить против Матрахи, которую у нас именуют Тмутороканью. Отчего василевсу заблагорассудилось помогать нам, да еще так скоро? Я, кажется, к нему за подмогой не посылал.

– Мудрость Иоанна Комнина безгранична, и мысль его прозревает сквозь дни и годы быстрее стрелы огненной.

– Красива речь, да только колокольный звон – и тот разумнее. О чем слова твои, посол?

– Моего василевса крайне огорчила и встревожила злокозненная вылазка севаста Давида. Тебе, кесарь, лучше всякого известно, что и сам Давид, и отец его долгие годы жили в Константинополе, пользуясь нашим христианским милосердием. Что было между вашими отцами – меж ними и осталось: Империя дала приют беглецу, но не более того. Должно быть, также достославному кесарю ведомо, что мать Давида происходит из знатного рода Музалонов – одного из первейших в ромейских землях. Как прознал император, Давид через богатства родни своей улестил золотом касожского властителя Тимир-Каана, дабы тот помог ему овладеть Матрахой. Сие весьма огорчительно для василевса, ибо если Музолоны пожелали укрепиться на северном берегу Понта вне земель Империи, то, стало быть, имеют замысел скрытно набрать силы для иного деяния. Мудрейший из мудрых Иоанн Комнин полагает, что таким деянием может стать попытка захватить его трон. – Посол прямо глянул в глаза Великого князя. – Однако же это еще не все. Традиционно почитая отца твоего своим родичем и почтенным собратом, василевс желает крепчайшей дружбы и с тобою, кесарь Святослав. А потому всякая причина розни, какая может возникнуть меж твоей и моей державами, для василевса несносна. Любая обида тебе есть также ему обида. Так что если вдруг Святослав почтет, будто не Музолоны, а сам василевс Давида на злодеяние толкнул, то предложение оружною рукой поддержать руссов есть лучшее о непричастности к тому доказательство. Стоит ли говорить тебе, кесарь, что лишь птица с посланием долетит до Константинополя, и наши дромоны в немалом числе устремятся к Матрахе – с воинством и боевыми машинами.

– Что ж, – Святослав забрал бороду в кулак, – предложение дельное. А что за то хочет Иоанн?

– Как я сказал уже, первейшее, что желательно моему государю, – это тесная дружба меж Константинополем и Киявой.

– О том я уже слышал, – заторопил Великий князь. – Далее-то что?

– В знак дружбы и доверия меж нашими державами василевс предлагает дозволить поставить в Матрахе свой гарнизон, дабы не дать кочевому сброду впредь безнаказанно нападать на земли руссов и тревожить Херсонесскую фему.

– Ведомое ли дело?! Ежели там стоять будет ромейский гарнизон, будет ли Тмуторокань землей руссов?

– Матраха – край неплодородный, лесов там нет, торговлишка убогая. К чему василевсу такие владения? Только защитой от общего врага можно объяснить желание прийти на помощь сородичу. Если кесарь опасается пускать ромеев в крепостные стены, что можно понять, памятуя о тех негораздах, кои имели место в прежние годы меж руссами и ромеями, то дозволь в стороне от Матрахи иную крепость нам заложить, чтобы своевременная помощь тебе, кесарь, и всем потомкам твоим могла прийти незамедлительно.

Святослав молча внимал речам патрикия. Невзирая на высокий ромейский титул, которым тот именовал князя, заметить легкую пренебрежительность в голосе было несложно. Но… «Десятки огненосных дромонов, тысячи обученных солдат со сведущим военачальником, боевые машины, продовольствие. О такой помощи сейчас можно только мечтать! И все же подозрительно. Очень подозрительно. Бросать этакий флот да войско, чтоб только помочь соседу отвоевать Тмуторокань?.. Вроде как не друг, не брат. Впрочем, и с братьями в Константинополе расправа недолгая. Отчего ж тогда? Ох, чует мое сердце, задумали что-то ромеи. Да вот только что? Пойди пойми…»

– Я обдумаю слова твои, посол, – гордо объявил Святослав, – и вскоре дам тебе ответ. Пока же хошь в Киев езжай, хошь при войске оставайся. Правда, тут дворцов да теремов нет…

– На то она и война, что о довольстве только поминать. Я останусь с вами, достойный кесарь, – вновь склонил голову посланник. – Ромеи умеют переносить лишения и трудности не хуже руссов. Но поспешите с ответом, если желаете до зимы войти в Матраху.

Король Богемии Отакар числился самым мудрым среди прочих имперских князей. Годы его уже перевалили за шестой десяток, но монарх еще сохранил телесную крепость, а убеленная сединами голова, резкие мужественные черты лица поневоле внушали почтение к богемцу как на совете, так и в военном лагере. Сейчас он с умилением глядел на юную супругу герцога Швабского, как смотрит лев на резвящегося у самых его лап котенка. Впрочем, назвать котенком герцогиню можно было лишь условно. При всей своей прелести юная девица демонстрировала природный ум и немалую восприимчивость, то же, с каким вниманием чужестранная красавица слушала речи Отакара, и вовсе льстило старому королю.

– …Ответьте мне, государь, как произошло так, что большая часть некогда великой империи теперь занята войнами внутри своих провинций? И это в часы, когда враги, откровенные враги христианской веры окружают нас со всех сторон! Еще там, в Константинополе, я читала, будто бы один из императоров не так давно захватил Рим и едва не пленил самого Папу. И будто бы Папа, дабы защитить себя, призвал на помощь богомерзкого Робера Гвискара, с коим прежде вел войну и трижды отлучал от Церкви. В этой летописи также говорилось, что на помощь римскому понтифику Робер Гвискар привел войско сицилийских почитателей Магомета. Может ли быть такое?! Ведь кто есть император, как не управитель земель, врученных ему святейшим престолом? Вера есть столп, коим держится Империя.

– Это так, милая девочка, – согласился седовласый король, – но в жизни натура человеческая всегда возобладает над верой в божественное Провидение.

– Но это путь к погибели! – со слезою в голосе воскликнула Никотея. – Бросьте взгляд за горизонт – туда, где простираются земли Восточной Римской Империи. Все, что сохранено по сей день, невзирая на удары множества врагов и внутренние распри, сохранено только силою веры! Не так ли, мой славный герой?

– Пожалуй, ты права, девочка, – несколько смущаясь от столь лестного обращения, вздохнул Отакар. – Что может быть лучше, нежели одна вера, одна Империя, один народ? Ну да, все это лишь мечты. А ныне – сколько князей, столько и народов. Про веру же – мне ли тебе рассказывать?

– О нет, не мне. – Никотея глубоко вздохнула, демонстрируя на прелестном личике подобие глубокой печали. – Конечно же, я знаю, что христианская вера расколота, точно мечом разрублена, надвое. Но меня не оставляет мысль, быть может, дерзкая… – Она замялась, испытующе глядя на короля. – Но вы же не выдадите меня?

– Я все же надеюсь, что ничего особо крамольного в твоей милой головке нет. Но будь осторожна – враг рода человеческого всегда ходит поблизости, аки лев рыкающий…

– Ища кого пожрать, – закончила его мысль Никотея. – О нет, ничего такого. Я просто хорошо помню, с чего началась распря, приведшая к прискорбному распаду единой христианской церкви. В этой истории тоже не обошлось без Робера Гвискара и его проклятых братьев. Тогда, помнится, они только начали прибирать к рукам земли Южной Италии, в том числе и принадлежавшие ромеям.

– Ну да, в Ломбардии, я помню.

– Святейший Папа тогда заключил союз с патриархом Константинопольским. Вернее, с императором… – чуть помедлила она, – против нормандских разбойников, сменивших лесные дороги на герцогские дворцы. Но в решающий час мои соплеменники не поспели к битве, и Его Святейшество был вынужден сражаться против Отвиллей в одиночку. Его войско было разбито, сам он попал в плен. Именно оттуда, из плена, горечью и обидой были продиктованы послания патриарху Константинопольскому, Михаилу Керуларию, в конце концов приведшие к взаимному отлучению. Быть может, Папа и был прав, видя в нерасторопности ромейских войск личную неприязнь патриарха, но уж и Михаил Керуларий давно был отставлен от дел и почил в бозе, и злополучные братья Отвилли, все как один, наконец, упокоились в земле, и Святейший Папа обрел последний приют в базилике святого Петра, а Церковь, прежде единая, так и осталась расколота ударом меча. И ежели жива она еще, – а крестовые походы недвусмысленно свидетельствуют, что жива, – то не вопиет ли она о единстве?

– Все так, девочка. – Отакар едва удержался, чтобы не погладить Никотею по блистающим золотистым волосам. – Да вот только как же всего этого достичь?

– Мудрый король, которого я была бы рада величать своим наставником в делах правления, помнится, сказал не так давно: «Единая Империя, единая вера, единый народ». Быть может, молодость моя еще диктует говорить наивно, но разве не хотел Карл Великий в венце могущества своей власти вновь объединить Империю, как в благословенные годы цезарей? Разве не желал он жениться на императрице Ирине, и только смерть ее, устроенная шайкой оголтелых заговорщиков, не дала сбыться этому грандиозному замыслу. Не о том ли сказано: «Жившие благочестиво и разумно удивлялись божьему суду. Как попустил он, чтобы свинопас[29]29
   Свинопас – император Никифор I в юности был свинопасом.


[Закрыть] лишил престола ту, которая подвизалась за истинную веру?»

– Все верно, – вздохнул Отакар. – Увы, нечасто Господь дает людям второй шанс.

– Но, мой почтеннейший наставник, разве сегодня не такой день? Разве у Конрада нет всего, чтобы стать славнейшим императором, в котором мир увидит нового Карла Великого и нового Оттона? Разве я не обладаю всеми правами на константинопольский трон в силу происхождения? Благодаря вашей мудрости и опыту, разве не сможем мы свершить то, о чем более трех веков мечтает каждый разумный человек, верующий в Бога и не желающий, подобно зверю, пожирать ближнего своего? Вразумите меня, если это не так.

Отакар Богемский согласно кивнул.

– Что же мешает нам воплотить сей восхитительный замысел?

– Ну-у…

Король замялся, раздумывая, с чего начать длинный список помех, однако Никотея не собиралась останавливаться, дожидаясь его ответа.

– Кто те злодеи, которые явно и тайно вдребезги разбили империю Карла Великого, кто изрезал багрянец мантии, дабы нашить себе колпаков поярче? Не французы ли? Они ни во что не ставят Империю, их король просто выскочка, ничего более. Сейчас он вступил в открытый союз с племянником злокозненного Робера Гвискара – королем Обеих Сицилий, злобным пауком притаившимся среди мусульман и иудеев в Палермо. Совсем не просто так он передал французскому толстяку цветущую Нормандию. Из его логова по дорогам Европы изольется скверна, потоки скверны, которые сметут все, что свято истинно верующим, дабы установить на земле единое царство Антихриста!

– Свят-свят-свят! – перекрестился король.

– О, простите! – Никотея закрыла руками лицо. – Я не могу говорить об этом без рыданий. – И тут же из-за сомкнутых рук послышались всхлипы, и плечики герцогини Швабской задергались.

– М-м-милая девочка… Я покуда оставлю вас и позову служанок, – растерянно сказал Отакар.

– О да, прошу вас, – сквозь слезы выдохнула Никотея.

Как и большинство отважных, уверенных в себе мужчин, король Отакар не выносил женских слез. Они выбивали из седла, заставляя чувствовать вину там, где ее не было и не могло быть. Отакар выскочил за двери залы так, будто ему на спину плеснули кипятком, и бедняга пытался убежать от боли. А спустя мгновение за шпалерами в покоях герцогини открылась дверь, и в комнате показался глумливо усмехающийся Гринрой:

– Моя герцогиня желает отмыть пальцы от лука?

– Конечно же, – опуская ладони, улыбнулась в ответ Никотея. – Он еще больший дуралей, чем я думала. Только и хватило ума твердить: «Девочка, девочка…» Но, как бы то ни было, уверена, что этот отдаст голос за Конрада.

– Полагаю, что так. Вы были прекрасны, госпожа! Я сам чуть не плакал, – оскалился Гринрой. – И это было очень кстати, поскольку смеяться хотелось ничуть не меньше, чем плакать.

– Что ж, вот и прекрасно. – Никотея смерила его долгим взглядом. – Смех был бы тут весьма неуместен.

– Еще бы! Это даже мне понятно. А вот не могу сообразить, обрадует ли ваше высочество известие, только что доставленное мне верным человеком из Бергамо.

– Смотря какое известие.

– Добрый знакомец сообщает, что на турнир, который мой господин устраивает в вашу честь, едет некий дивный рыцарь из ромейских земель.

– Вот даже как? – напряглась Никотея.

– Да. Он знатный вельможа и, возможно, прежде вам приходилось встречаться. В Генуе его величали герцог Сантодоро, но бергамец также списал его имя из ратушной книги Милана. – Гринрой достал из рукава небольшой кусок пергамента и медленно прочел непривычно звучащие слова: – Симеон Гаврас.