Текст книги "Тайна озера Кучум"

– Проворный аскыр лови твоего слугу. Храбрый Асылзак отомстил хищному зверю, упил сополя. Закбой стреляй росомаху. Пашто ты посылаешь на нас свои проклятия? – закончил охотник и, раскинув руками, как бы случайно уронил в дыру, где была мёртвая росомаха, свою рукавицу.

Асылзак похолодел, присел на ногах: вот ещё одна неудача, Загбой потерял рукавицу. Юноше и невдомёк, что меховую вещь следопыт бросил специально. Он всё ещё ждёт какой-то невидимой кары, которая упадёт с небес ему на голову. А Загбой вскинул руки к небу, закачал головой, наигранно запричитал:

– Ой, бое! Эко! Что я нателал? Уронил в тыру свою любимую рукавицу! Как мне теперь без неё шиви? Замёрзнут руки, – зябко подергивая плечами, он потёр ладонями, – а без рук охотнику в тайга никак незя, – и уже вполне серьёзно, обращаясь к гольцу. – Великий хан Кучум! Разреши мне тостать мою рукавицу!..

Молчит Кучум. Где-то в стороне спокойно нахохлились вороны. Подобный знак – что согласие Великого Духа на просьбу охотника. Засуетился Загбой, вытащил пальму, стал рубить снег, а сам спокойно лопочет себе под нос:

– Мы пыстро, мы чичас. Только тостанем рукавицу и уйтём, – а сам украдкой шепчет Асылзаку: – Что стоишь, как гнилой пень? Давай, копай. Нато росомаху тоставать…

Понял юноша хитрость учителя, схватил пальму. Рубят плотный снег топорами, выкидывают его взад себя, только комья мелькают. Асылзак сбоку от Загбоя, хочет его заменить, но тот не пускает вперёд, оставляя самую тяжёлую работу для своих рук.

А вот и росомаха. Завалилась мохнатым мешком на дно норы, бесполезно оскалилась, глаза остекленели, а у самого уха рваная рана. Меткая пуля следопыта принесла зверю мгновенную смерть. Потянулся эвенк рукой, схватил за палевую шубу лёгкую добычу, подал в руки Асылзака, шепчет негромко:

– Клади в котомку, завязывай здесь, наверх не показывай.

Понял юноша, согласно кивнул, достал сверху кожаный мешок. Осторожно оглянулся по сторонам – нет ли поблизости злых духов – и быстро спрятал росомаху к соболям. Когда завязал котомку, вопросительно взглянул: ну что теперь, пошли назад? Но тот даже не посмотрел в его сторону, продолжает рубить снег и выкидывать его на Асылзака. Юноша удивился, зачем Загбой копает яму дальше? Росомаха в мешке, что, может, там, внизу ещё какая-то добыча притаилась? Ах да, надо же достать рукавицу. А Загбой молчит, упорно работает, добираясь всё глубже к земле. Парню ничего не остаётся делать, как помогать.

Вот наконец-то следопыт остановился, что-то прочистил рукой и застыл камнем. Асылзак в нетерпении:

– Што там?

Подался вперёд, посмотрел из-за спины Загбоя вниз. В темноте не сразу смог разобрать. Какие-то чёрные или бордовые куски. Может, камни… или опять лошадь мёртвая. Присмотрелся внимательно и… замер от ужаса. Под ногами Загбоя лежат два изъеденных человеческих трупа.

Агафон

Дружно звякнуло тонкое железо. Агафон выставил на прилавок в ряд шесть кружек, с хитрой улыбкой выхватил из ящика гранёную четверть крепкой водки, содрал ножом сургуч, ловко ударил ладонью по дну бутылки, выбил пробку. Говорливым ручейком зажурчала по посуде горячительная жидкость из кружки в кружку. Налил всем поровну, по половине. Закончив разливать, отставил в сторону бутыль, взял крайнюю посудину, предложил всем поддержать:

– С удачным окончанием охоты, Калтан!

Невысокого роста, с залоснившейся, скомканной бородой хакас сверкнул глазами, растянул на плоском лице довольную улыбку, обнажив на голове патлатую шевелюру густых волос, сорвал с головы заношенную соболью шапку, живо протянул за водкой грязную руку:

– Пасипа, трук Кафон! Карашо сополя топывали. Пелки много, лиса, колонок есть. Торговать путем.

Проворная рука Ченки схватила свою дозу спиртного. Желая задобрить гостя, торопливо затараторила:

– Калтан – кароший окотник! Много зверя допыл, всегда к нам на покруту ходи. У Агафона лавка кароший, много добра, всё что надо таст.

Следом за ними разобрали кружки остальные: добродушная, несколько перепуганная или, скорее всего, забитая жена Калтана Наталья, широкоплечий восемнадцатилетний сын Харзыгак и не пропускающий такого удобного момента Иван.

Дружно выпили. Хакасы шумно задышали, едва не задохнулись от крепкой водки. Калтан схватил ковш с водой, Наталья замахала руками, Харзыгак вытаращил остекленевшие глаза. Ченка громко захохотала, схватила с прилавка солёного хариуса, стала учить друзей, как надо закусывать. Агафон и Иван молча крякнули, не поморщившись, и стали посмеиваться над гостями.

Агафон спокойно крутил усы, гладил бороду и удовлетворительно крякал в кулак. Иван закурил самокрутку. Ченка бесперебойно лопотала о своих хозяйских делах, о прошлогодней покруте Калтана и ещё о многом другом, что может взбрести в голову подвыпившей женщине, когда у неё развязывается язык. Хакасы проворно намазывали на хлеб икру, мёд, сахар, клали поверх дольки нечищеного чеснока, едучего лука, заливали весь «деликатес» сгущённым молоком и, не морщась, уплетали щедрое угощение хозяина лавки.

Агафон ухмылялся: «Жрите, чалдонское отродье, пока я добрый. Завтра за всё вычту». А сам тем временем разлил по кружкам ещё.

– Ну что, дорогие гости. – И широко развёл руками. – Приглашаю!

Никто не отказался. Все выпили по второй, уже не закусывая, перебивая друг друга, заговорили на разные голоса.

Агафон понял, что пришло его время, задумчиво почесал затылок, медленно, нараспев заговорил:

– А что, Калтан, долг-то принёс?

– Как же! – воскликнул осмелевший охотник. – Калтан никогда не врал. Всегда долг отдавал. Так, Ченка?

Тунгуска утвердительно закачала головой, искоса поглядывая на водку:

– Калтан кароший друг. Сказал, стелал. Никогта не врал.

Хакас строго посмотрел на жену, топнул ногой:

– Натаська! Тавай котомку!

Послушная женщина выскочила на улицу и уже через минуту возвратилась с мешком. Калтан развязал верёвочку, выкинул на прилавок пять соболей. Все удовлетворительно закачали головами: да уж, аскыры как на подбор! Пять котов, и все тёмные, с проседью. Агафон покраснел от удовольствия, однако вида не показал, взял соболей и поочерёдно рассмотрел каждого опытным взором. Да уж, ничего не скажешь, хороша пушнина!

Для солидности, поддерживая напряжение и набивая себе цену, хозяин лавки ещё какое-то время крутил шкурки, осматривал мех, мездру, прострелы. Но не к чему докопаться, добрые аскыры, первый сорт!

Наконец-то Агафон согласно улыбнулся, связал шкурки прочной, суровой ниткой, небрежно бросил их в угол, где уже возвышалась гора скупленной пушнины:

– Ладно. Так и быть, соболей принимаю. А где белка?

Калтан проворно сунул руку в мешок, поочередно выдернул и бросил на прилавок три десятка белок и огненную лисицу:

– Вот! Как каварил, допыл, принёс. А лиса – тебе на шапку! Дарю! Кароший ты друг, Кафон, никогда не обманываешь. Всегда много водки наливаешь, и в голодный год в долг даёшь. Знай Калтана!

Агафон расцвёл, широко улыбнулся. Хоть и знал, что хакас каждый год задабривает его какими-то подарками, но всё равно приятно, когда о тебе не забывают. Не зря в прошлом году выставил лишнюю четверть спирта. Однако не забыл поблагодарить охотника. Люди тайги чувствуют отношение. Тут уж ничего не скажешь. Приходится льстить и стелиться перед каждой тварью, чтобы все знали его как доброго и щедрого купца, да, не дай бог, не пронесли пушнину мимо его лавки на Покровский прииск, где другие, такие же предприимчивые, купцы возьмут драгоценный товар уже по другой, более высокой цене.

– Спасибо, Калтан Иванович! – тут же придумал охотнику звучное отчество, так как знал, что люди тайги любят, когда их величают, как русских. – Не забуду твоей доброты, – полез под прилавок, вытащил на стол ещё одну четверть водки. – А это тебе от меня, в знак нашей дружбы и признательности!

Тут же повернулся назад, взял долговую книгу, карандаш, полистал страницы, что-то вычеркнул:

– Вот, всё. Весь твой прошлогодний долг списан. Теперь ты мне ничего не должен…

Вздулся Калтан глухарём: шутка ли, сам Агафон его щедро потчует! Заходил по лавке, как медведь с ульем. Языком щёлкает, руками размахивает, надул губы, как налим на нересте. Вот как хорошо все получается, не зря всю осень соболевал на ульских россыпях! Тут тебе и уважение, и почёт, и доброе внимание. Хорошо русский купец гостя принимает, теперь он всегда будет ходить к купцу с пушниной. Наконец-то немного остыл, с гордостью смотрит на окружающих:

– Теперь тавай товар. У Калтана ещё сополя есть. Отнако надо муку, крупу, провиант, моей Натаське платье, вон-то, цветное. А Харзыгаку новый винтовка тавай! Парень польшой, метветя бьёт, сохатого, сополя. Как на медведя с ношом ходи? Зверь сильный, заломать мошет…

– Да что ты, Калтан Иванович! Торопишься куда? Разве дорогих гостей так принимают? Пойдём в гостевую избу. Гулять надо, а товар отпускать завтра будем. Неси сюда всю свою пушнину, клади в угол, здесь никто не тронет, ты меня знаешь. Я лавку на замок закрою, никто не зайдёт…

Калтан согласен. От выпитого захмелел, ему хочется продолжения праздника. Так уже было не раз, каждый год его здесь хорошо встречают, поят, кормят. Гулять, так гулять! А пушнина что? Кто её здесь тронет? Все люди честные, сам Агафон лавку на замок закроет. Заорал на жену:

– Что стоишь, как пень? Таскай в лавку котомки!

Покорная Наталья топчется на месте. Не отводит глаз от цветного платья. Очень уж хочется ей сегодня вырядиться перед окружающими.

Видит Агафон, назревает проблема. Широко улыбнулся женщине, снял с вешалов платье, бережно подал Наталье:

– Это тебе, дарю!

Та ошалело схватила обновку руками, благодарно сверкнула глазами в ответ, загадочно посмотрела на Ченку. Будет теперь чем похвалиться перед подругой!

Харзыгак тоже мнётся, чуть не плачет. Смотрит в угол, где пирамидой составлены ружья. Агафон понял и этот намёк. Подошёл к стене, долго перебирал ружья. Наконец-то взял новый, короткий шомпольный карабин, подал парню:

– Бери. Завтра рассчитаемся…

Наконец-то все довольны. Шумная компания дружно вываливается из лавки и направляется в гостевую избу. Впереди всех важно шагает Ченка. В ее руках две четверти с водкой. За ней торопится Иван, несёт сумку с закуской. Следом шагает Харзыгак. Сегодня он самый счастливый человек. На его плече висит тяжёлый, новенький, короткоствольный карабин. Его пытается обогнать пьяненькая Наталья. Трясущимися руками женщина прижала к своей груди платье. В голове мелькают мысли о том, где можно переодеться.

Сзади всех Калтан и Агафон. Хакас внимательно смотрит, как купец показательно закрывает на большой амбарный замок свою лавку: нет, тут точно никто не залезет. Разве можно попасть за дверь, если на ней висит железо?

Калтану и невдомёк, что сзади лавки есть ещё одна дверь, чёрный вход, про который знают немногие. И что сегодня же ночью хитрый и жадный Агафон проверит всё, что находится в мешках у простодушного охотника. Проверит и по возможности заменит черных соболей на более светлых.

А хозяин лавки ухмыляется:

– Пойдём, Калтан, водка киснет. Раз такой дорогой гость пришёл, значит, гулять будем всю ночь, до самого утра!

Хакас преданно смотрит Агафону в глаза, негромко просит:

– Скажи Ивану, пусть на гармошке играет. Я танцевать хочу. Натаська хочет. Харзыгак хочет.

Тот увлекательно хохочет:

– Конечно, конечно, друг! Скажу. А вон, слышь, Ванька и сам взялся за музыку.

Слышит Калтан – точно, из гостевой избы уже несутся переливы двухрядки. Эх! Для охотника звуки гармони – что мёд для медведя! Бросился на звуки, как глухарь к капалухе, только пятки засверкали.

Агафон с отвращением плюнул вслед: гуляй, лохматье, пока я добрый. Сегодня ваш праздник, завтра будет расчёт…

В гостевую избу Агафон не пошёл. Что там делать? Смотреть на пьяные рожи да целоваться с рассопливившейся хакасней? Нет, это не для него. Он своё дело сделал, затравил чалдонов водкой, как марала солью. Теперь долго не оттащишь. Будут пить и просить водку, пока со двора не прогонишь. Будут полоскаться, пока бутылки не опустеют. А там и Ченка, и Иван, хрен с ними. И на их долю хватит. Пушнина того стоит. Здесь, в тайге, взял по одной цене, а в городе соболя уйдут в десятикратном размере. Икряной таймень того стоит. Вот только жаль, что товар-то Набоковский. Эх, развернуться бы самому, да не по зубам конфетка. Надо сидеть, молчать и скрываться до поры, как карасю от щуки. А скоро это время настанет. Агафон чувствует это всей своей прожжённой душонкой.

Он покосился на окна дома, увидел спрятавшееся женское лицо. Сжал кулаки, тяжело задышал. Эх, время пришло. Надо идти. Прикинул, что Иван в гостевой будет, пока у бутылки дно не отвалится. А потом пойдёт к своим лошадям. Ух, как уж он без них не может! Любит навоз нюхать. Опять будет Буланку седлать да по ограде скакать. Ну и ладно, хорошо. А он тем временем…

Направился к дому, тяжело забухал по ступеням крыльца – хозяин идёт! А сам ухмыляется: эх, кто-то сейчас дрожит телом! Заиграла кровь, как в молодости. Вошёл в избу, дверь за собой на засов. Огляделся, на кухне никого.

– Пелагия! – рявкнул басом. – Накрой на стол, жрать охота.

В ответ тишина, как будто пустой дом, никого нет. «Неужели успела удрать? – думает. – Да нет же, только сейчас видел в окошко».

Прошёл в чулан, к запасному выходу. Нет, закрыто, где-то в избе. Вернулся в дом, заглянул в комнаты, под кровати, тоже никого. Да где же она? Никак на втором этаже… Дожидается… Прислушался к потолку, а где-то сзади, на кухне тихо – шлёп-шлёп. Что это? Да то же босые ноги! Бросился назад, а Пелагия уже у двери, засов открывает.

– Не сметь! – заорал. – Хуже будет!

Женщина отдёрнула руки, осела, сжалась в комочек, на глазах выступили слёзы.

– Ты что же это, хорошая моя, – приближаясь к ней, смягчил голос Агафон. – Ну, будет. Будет хныкать-то! Удрать хотела? Зачем? Ты что, меня боишься?

Пелагия молчала, опустив голову. Он подошёл к ней, осторожно погладил по голове. Она задрожала гибким прутиком, робко попыталась отстраниться:

– Не надо… Иван…

– Что Иван? Он водку жрёт с чалдонами, – глухо ответил Агафон, вдруг резко подхватил её на руки и быстро понёс на второй этаж.

Она не противилась, уже привыкла к насилию. Просто скомкала на груди загрубевшие от работы ладошки. И даже тогда, когда он бросил её на кровать, безропотно запрокинула голову.

А Агафон уже стягивал с неё заношенное платье, тяжело вздыхая, прикусывал кедровые орешки сосочков на молодой, упругой, не знавшей детского рта груди и грузно наваливался на обнажённое тело.

Почувствовав себя подвластной, Пелагия негромко застонала, вцепилась руками в его могучие, бычьи плечи, отвернулась к окну и закрыла глаза.

…Вечер. Сквозь оконные стёкла бьёт багряный закат. Маленькое солнце, прощаясь с уходящим днём, зацепилось за рубцы гор. В комнате тихо, спокойно, темно, как в погребе. На полу, у печи чистит шубу лохматый сибирский кот. Пелагия, сидя на кровати, заплетает распущенную косу. Агафон на своём месте у окна, на массивном кедровом стуле. Покуривая папироску, взором строгого хозяина смотрит на широкий двор. Перед ним на столе стоит початая бутылка дорогого коньяка, пустой стакан и несколько видов таёжных разносолов. Пыхнув дымом, он берёт бутылку, наливает в стакан очередные сто граммов, одним махом глотает коньяк, неторопливо закусывает крохотными груздочками, черемшой, красной икрой.

Сзади с кровати встала Пелагия, негромко зашлёпала босыми ногами к лестнице.

Агафон повернул голову:

– С хозяйством управишься, поднимешься. Ждать буду. Да недолго там…

Пелагия шумно вздохнула, пошла вниз, загремела посудой. Агафон опять уставился в окно, равнодушно глянул на гостевую избу, на озеро, на холодный голец. Скучно. Кругом тайга. На тысячи километров. Всё одно и то же. Как на каторге. Хоть и живет он здесь как у Христа за пазухой, но всё одно, как соболь в капкане. Вроде всё есть: и еда отменная, и женщины, и власть, и воля. Да только где она, воля? В тайге. В город нельзя, с законом нелады. Тем более, на родину, на вольные Поволжские земли. Там – смерть. В лучшем случае, каторга. А это всё едино. Собрать бы капиталец – да за границу. Там ещё можно пожить. Да только разом капитал не наберёшь. Лавка вон и то хозяйская, Набоковская. С царского стола достаются только объедки. Конечно, можно откупить пару приисков, деньги уже есть. Да только документов нет. Ну, ничего, придёт время. Дела потихоньку идут, осталось совсем немного. Подвалил бы фарт – взять казну, да мохнатую. Тогда и можно удила закусывать, пробираться на запад. И тогда своё заточение на прииске он будет вспоминать как страшный, нелепый сон. Время ещё есть, он не стар, всего лишь сорок семь лет. Двадцать годов ещё можно протянуть, где-нибудь у тёплого моря, с молодой женой под боком. Нет, надо выбираться, и не позднее этой весны. Иначе можно совсем одряхлеть, застопориться навсегда в этой дикой Сибири.

Агафон шумно вздохнул, налил ещё сто граммов, выпил, закусил. Опять задумался. Вспомнил Дмитрия: «Вот хитрый плут. Пригвоздил на месте. А так бы, глядишь, сейчас бы где был? А может, и к лучшему. Загнил бы на каторге, или кости парил… Нет уж. Всё равно, годы недаром прошли…»

Он наморщил лоб, явственно припоминая тот майский день, когда он познакомился с Дмитрием. Это было перед Троицей. Когда душеприказчики с приисков набирают наёмных рабочих на сезонные работы. Тогда ему было некуда деваться, а тут хоть обещали хорошую пайку да оплату. Подошёл, записался. Дмитрий тогда сидел в конторской избе, оценивал мужиков, а может, что и высматривал. На него он не обратил особого внимания. Мужик да мужик, что такого? Таких сотни. Порой каждого и не упомнишь. И ростом невелик, как все. Ну, широк в плечах, кряжист, под рубахой – медвежьи мускулы. Однако все бергалы – старатели так выглядят. Тяжёлый физический труд делает людей богатырями. Только вот в отличие от мужиков как-то выделялся: тогда ещё не пил, не курил, был замкнут, скрытен и хитёр. Но это ещё не всё. Главной, особо заметной чертой было то, что Агафон любил чистоту и порядок. Он не выносил грязную одежду, коротко постригал волосы на голове, следил за бородой и усами, носил с собой ножницы, расчёску, мыло и даже зубной порошок и щетку. Это выделяло его в массе народа: наряду с грязными и оборванными бергалами, видавшими воду только по баням, он был всегда чист и опрятен. Его речь и манеры вести себя благопристойно и культурно вызывали у всех удивление и любопытство. Никто не знал, что в жилах Агафона текла белая, барская кровь, а в годы своей былой юности он учился, но не закончил офицерский кадетский корпус.

Уже на следующий день перехода, когда он вместе с двумя сотнями бергалов шёл сюда, на Новотроицкий прииск, к нему присохло вполне подходящее прозвище – Чистоплюй. Отнёсся он к этому вполне равнодушно, как к кедровой шишке, которая случайно упала ему на голову. Однако очень быстро прозвище кануло в неизвестность, так как на смену ему пришло другое, более весомое и уважительное, – Кулак. А случилось это при обстоятельствах, мгновенно сделавших его знаменитым на всех приисках.

Кто не знает, что старатель-золотарь большую часть своей сознательной жизни проводящий в тайге, на приисках, при тяжёлых физических нагрузках и условиях, сопоставимых с жизнью каторжника-кандальника, крепок духом, широк костью, жилист, да и силой сравним разве что с медведем? Молва о бергалах как о истинно русских богатырях до сего дня передаётся из уст в уста оставшимися в живых старожилами.

Одним из самых наиболее видных личностей на таёжных приисках, выделявшийся ростом, силой, надменными манерами, уважаемый среди своих, был Архип по кличке Шкворень. Почему его так звали – неизвестно. Благодаря своей медвежьей силе был он неимоверным занудой, драчуном и, как это иногда бывает у людей, главенствующих в кругу какого-то общества, хвастуном. Он не имел себе равных, к людям относился свысока, в полной уверенности в своём превосходстве. И так случилось, что в первый же день по прибытии сюда, на Новотроицкий прииск, между ним и Агафоном случился конфликт. Теперь не понять, что стало причиной ссоры, может, манеры новенького возмутили Архипа, или он просто хотел поставить его на место. Вышло так, что Шкворень как-то обозвал Чистоплюя.

Далее всё произошло непредсказуемо. Всегда равнодушный к обидам, Чистоплюй вдруг налетел на Шкворня коршуном и, не давая ему опомниться, в три удара завалил громилу себе под ноги. Как потом оказалось, он сломал Архипу переносицу, разломил в двух местах челюсть и отключил его на добрых десять минут. Четверо верных друзей и помощников Шкворня на какой-то миг открыли рты, но потом, совладав с собой, бросились на помощь товарищу. Превосходство сил старателей было явно налицо, и исход драки был предрешён заранее. Однако случилось невероятное. Ловко лавируя телом и головой от широких размахов сыпавшихся на него кулаков, Чистоплюй избежал всех ударов, одновременно посылая противникам короткие, точные и очень сильные зуботычины. В несколько секунд вся бравая команда защитников уже лежала под его ногами с разбитыми рожами.

Все, кто находился рядом с местом происшествия, были повержены в шок. Более всего произошедшему изумился Дмитрий. Всю короткую драку от начала до конца он наблюдал с мезонина своего нового дома. Он был поражён спокойствию, хладнокровию и мастерски отточенным ударам Чистоплюя, что в некотором роде походило на отторжение собачьей атаки посаженным на цепь хищным, матёрым волком. Да, это было похоже на драку домашних животных со зверём, где первые бросаются на своего врага с визгом и лаем, а он, молча, полный спокойствия и решимости, хладнокровно отбивает атаку. Глаза! Его глаза поразили Дмитрия больше всего. Лёд, гнев, злоба и смертельная угроза читалась в глубоких, узких, проницательных зрачках. Уверенность в своих действиях в сочетании с твёрдой верой в победу повергли в страх окружающих.

Дмитрий понял, что для достижения своей цели Чистоплюй не остановится ни перед чем. Окажись в ту минуту в его руке нож, ружьё, топор или еще какое-то другое оружие, он бы убил не задумываясь. И это внушало ужас старателям и самому хозяину прииска. Дмитрий прекрасно понял, что своим дерзким поступком Чистоплюй мгновенно стал неоспоримым авторитетом. Именно такой человек был ему необходим, нужен, но уже не как разнорабочий на заимке, а как смотритель, охранник и поверенный в его делах. Дмитрий сразу же назначил его приказчиком и очень быстро понял, что не ошибся в своём выборе.

Агафон-Кулак оказался грамотным человеком, хорошо разбирающимся в делах торговли и надсмотра. В короткий период времени он удивил хозяина своей находчивостью и стал незаменим в обсуждении всех существующих проблем на прииске, если точнее выразиться, – правой рукой Дмитрия. Однако дальше старшего – во время отсутствия Набокова, – на прииске Кулак продвинуться не мог. Он довольствовался положенной ему властью, но выезжать в город отказывался по разным причинам.

Теряясь в догадках от скрытного образа жизни своего подчинённого, Дмитрий не единожды пытался выяснить причину самовольного заточения в тайге, но всегда натыкался на неприступную стену таинственности, которая окружала прошлое Агафона и вообще всю его личность. Из любопытства Дмитрий попытался навести о нём справки. И очень скоро через знакомого пристава узнал, что это совсем не Чистоплюй, и тем более не Агафон-Кулак, а знаменитый на всю Россию Василий Николаевич Русаков, матёрый бандит, насильник и убийца, главарь разбойничьей шайки – Васька-Удавка, некогда державшей в страхе весь Урал. И своё прозвище он получил за то, что при каждом нападении на обоз любил душить свою жертву уздечкой или вожжами. Позже, в силу складывающихся обстоятельств и усилий Государственного департамента полиции, шайка была поймана и уничтожена. Оставшиеся члены банды были осуждены к пожизненной каторге в Сибири. Непонятно каким образом Агафон с этапа бежал, скрылся в неизвестном направлении и теперь находился в российском розыске.

Поразившись бурному прошлому Агафона, боясь такого страшного человека, Дмитрий хотел сразу же сдать его властям. Однако быстро понял выгоду от сотрудничества с разбойником. Хозяину была нужна власть, крепкая власть на прииске в его отсутствие, и он умолчал об Агафоне, стал ему покровительствовать и даже укрывать от всевозможных домогательств со стороны тайных агентов полиции.

И стал Васька-Удавка жить припеваючи, как бурундук при орехе. Но только боялся, что кара настигнет его за грехи прошлые. Живёт, а сам каждого куста боится…

Агафон нервно налил ещё коньяку, махом выпил, закусил. Тоскливо посмотрел на закат, нахмурил брови: что-то Пелагия долго копошится, никак хочет заставить его ждать. Надо бы пойти поторопить, гавкнуть разок, а то запрячется где-нибудь у Ченки, вытаскивай её потом оттуда!

На широком дворе возникло движение. Закрутили хвостами собаки, из дверей избы эвенкийки вышла Уля. Посмотрела на особняк, поправила косы, заторопилась к гостевой избе.

«Ах ты, красота ненаглядная! – хмельно подумал Агафон. – Выросла. Однако пора тебе настала. Как бы кто другой не перехватил… А что это так намалевалась? Рожу накрасила, бирюльки на себя понавешала. Никак перед кем рисуется? Не к добру это, надо посмотреть, а то, может, этот хакасёнок Харзыгак вперёд залезет…»

Он встал, подошёл к стене, где за потайной доской лежала заветная шкатулка. Открыл ларчик, достал тяжёлую жестяную коробку, хлопнул крышкой. Какое-то время жадно смотрел на украшения, гладил ладонью кольца, серёжки, подвески, цепочки. Выбрал небольшие серьги с рубиновым камушком посередине. Хороши! Не много ли будет? Да нет, в самый раз, клюнет, да и девственность того стоит…

Спрятал серьги в карман, остальные драгоценности убрал на место. Спустился вниз по ступеням. Навстречу в двери вошла Пелагия с ведром, полным молока. Агафон ухмыльнулся: знать, к удаче…

– Что так долго? – косо бросил женщине.

– Так пока управишься, всех накормить надо. Иван-то – вдрызг, – подавленно ответила Пелагия, проскальзывая мимо него.

– Ну, ты тут это, того, печь топи да на стол накрывай. А я пойду, посмотрю, что они там… – выдавил он и, не договорив, хлопнул дверью.

Торопливо зашагал к гостевой – подмораживает. Не доходя до избы, услышал брань, какие-то разговоры да непонятный шум. Открыл дверь – заулыбался. Ульянка здесь, тормошит пьяную Ченку, хочет увести её домой. Та весело хохочет, заваливаясь из стороны в сторону, пытается обнять и расцеловать дочь. Посреди комнаты дерут друг друга за волосы Калтан и Харзыгак. В углу за печкой в новом, уже до неузнаваемости грязном платье сидит Наталья. Она плачет, под левым глазом огромный синяк. Пытается подняться, но не может, до такой степени пьяная. За столом спит Иван. «Вот и ладно, хорошо, – с удовольствием подумал Агафон. – Как всё и надо…» И уже Уле ласково:

– Домой поведёшь? Подожди, я тебе помогу.

Сам к столу, собрал все ножи, ружьё, открыл двери, выбросил в снег: не убили бы друг друга по пьянке. Взял початую бутыль с водкой, сунул в карман тулупа. Подхватил Ченку на руки, скомандовал Уле:

– Открывай двери!

Девушка, как подмороженная осина, удивлённо приподняла руки, широко открыла глаза. Шутка ли, Агафон впервые в своей жизни взял мать на руки, хочет нести домой. С чего бы это? Однако собралась сознанием, торопливо бросилась вперёд, широко открыла дверь, пропустила его на улицу, проворно засуетилась:

– Вот, тятя Агафон. Кладите её на нарты, здесь я сама увезу.

– Да будя, – туманно ответил тот. – Что, я и сам донесу, лёгкая…

Уверенно, твёрдо направился с Ченкой на руках к дому. Пьяная женщина хохочет, брыкается, машет руками, как ветками на ветру, хочет идти сама. Уля быстро идёт сбоку, уговаривает мать, чтобы та успокоилась. Перед избой специально, громко заговорила:

– Пасипо, тятя Агафон! А то я бы с ней мучалась. А так вот, пыстро… Отпускайте её на землю, тут я сама…

– Да что там, – глухо бухнул тот в ответ. – До места доставлю. Отворяй творило!

Уля нервно затопала ногами, какое-то время перебирала руками по двери, изображая, что не может открыть избу. Наконец-то распахнула скрипучую дверь. Агафон медведем ввалился в помещение, бросил Ченку на шкуры, шумно выдохнул:

– Ну вот, однакось, пришли!

Уля бросилась укладывать мать спать, а сама косо смотрит, когда хозяин заимки уйдёт прочь. Но Агафон и не думает. Бухнул на стол четверть с водкой, вальяжно снял с себя собачью шубу, повесил её на стену, а сам важно сел на чурку около стола:

– Давай, Ульянка, кружки. Пить будем!

Подобные слова – что приказ. Проворная Ченка вмиг отрезвела, оттолкнулась от дочери, вскочила на пьяных ногах, едва не падая, подскочила к столу:

– Ай, Гафонка! Молотес, отнако! Карашо говорил, Ченка тоже вотка хочет.

– Ну, раз хочешь, значит, нальём, – Агафон забулькал по берестяной посуде прозрачной жидкостью. Себе налил половину, Уле так же, а третью, Ченке, до краев. Девушка замотала головой:

– Нет, я не буду…

– Пей, пока я прошу, – тепло, наигранно ласково протянул Агафон. – Что, ты не хочешь со мной выпить? Немного можно…

– Пей, доська. Гафонка кавари – пить нато, а-то опижайся путет, – едва ворочая языком, подначила мать и сама схватила свою кружку.

Уля нерешительно подошла к столу, протянула руку к водке, поднесла посуду ко рту, слегка примочила губы. Агафон обиженно закачал головой:

– Э-э-э нет, мы так не договаривались. Надо до дна, а то удачи не будет!

– Так-то так, – залопотала Ченка. – Нато пить всё, а-то плохо путет, – и потащила кружку к губам. – Мотри, как нато…

Подражая русским, запрокидывая голову, женщина стала медленно пить, однако до конца не осилила, поставила кружку на стол, с шумом задышала, потянулась рукой за солёным хариусом:

– Эко! Крепко, отнако, как смола…

Уля долго отнекивалась, отставляла посуду, но под натиском Агафона и Ченки сдалась, сделала несколько быстрых глотков, едва не захлебнувшись, замахала руками, запила водой. Довольный хозяин заимки тоже пригубил несколько глотков, стал расспрашивать девушку об охоте. Ченка какое-то время поддерживала разговор, даже пыталась вставить несколько слов. Но потом как-то вдруг разом замолчала, осоловело закрыла глаза и повалилась на пол. Уля едва успела подхватить её на руки и с помощью Агафона перенести на лежанку в углу избы.

Когда остались вдвоём, Агафон настоял выпить ещё. Девушка долго упрямилась, но тот, прищурив свои проницательные глаза, заставил ее повторить «угощение». Уля заметно захмелела, раскраснелась, покачиваясь из стороны в сторону, держалась за край стола. А хозяин достал из кармана золотые серёжки, важно обошёл стол, приложил украшения к девичьим ушам. Уля посмотрелась в маленькое настольное зеркальце, ахнула. А Агафон уже ласково гладил её по голове, осторожно притянул к себе, посадил на колено.