Текст книги "Сюжетная типология русской литературы XI-XX веков (Архетипы русской культуры). От Средневековья к Новому времени"

Итак, в полном виде структурно-типологическая модель мученического жития включает в себя:

1) структуру биографии героя-мученика;

2) структуру биографии героя-мучителя;

3) структуру мученического конфликта.

Следует выделить основные элементы модели жизнеописания героя-мученика:

– предварительные сведения (исторические или легендарные) о событиях, которые привели к гибели мученика (экспозиция);

– рождение от «блаженных» («святых», «благочестивых», «христолюбивых») родителей;

– раннее проявление любви к Богу, интереса к христианскому учению, грамоте и книжности (будущий мученик читает прежде всего жития-мартирии);

– желание мученической смерти;

– конфликт с иноверцем:

– заключение,

– суд,

– отказ выполнить языческий (нехристианский) обряд,

– защита догматов христианской веры,

– приговор,

– казнь;

– посмертные чудеса231231
  Разумеется, что в данное описание, как и в описание структуры преподобнического жития, вероятно внесение определенных корректировок, исправлений и дополнений.


[Закрыть].

Жизнеописание героя-мучителя рассмотрено в разделе 1.1. Его структурные составляющие:

– рождение от блуда (греховное, злое);

– злая судьба (ложь = блуд, соблазн, убийство – основные функции, закрепленные за героем и раскрывающие семантику зла в его судьбе);

– злая смерть (в том числе самоубийство) – возмездие Божие.

Взаимоотношения между мучителем и мучеником реализуются через конфликт (казнь, убиение).

Объем содержания жития-мартирия непостоянен, он может изменяться, варьировать в определенных границах. Рассмотренный выше материал служит бесспорным доказательством данного тезиса.

Определяя пределы, в которых варьирует содержание мученического жития, мы можем говорить о макси– и мини-структуре как о верхней и нижней его границах. Первая есть не что иное, как полная структура. Она включает в себя развернутые жизнеописания героев-антагонистов. Вторая сводится к структуре конфликта. Мученик и мучитель присутствуют как персонажи, но при этом текст не содержит их жизнеописаний. Что касается примеров соответствия текста минимуму содержания (мини-структуре), то таковыми, например, являются приведенные в следующей главе летописные сообщения о событиях 1238 года в г. Владимире и описание гибели князя Олега Ингваревича (см. далее раздел 2.1).

Выпадение элементов структуры в конкретных текстах – вещь вполне закономерная. К тому же мы имеем дело с жанром биографии. С. С. Аверинцев, говоря о биографии в античной литературе, замечает: «Произведение это может иметь любой объем – от ничтожно малого до монументального, от краткой заметки, сообщающей несколько скудных сведений, до нескольких “книг” в античном значении слова»232232
  Аверинцев С. С. Жанр как абстракция и жанры как реальность: диалектика замкнутости разомкнутости // Взаимосвязь и взаимовлияние жанров в развитии античной литературы. М., 1989. С. 7–8.


[Закрыть]. Отмеченное качество можно отнести к жанру биографии в целом, оно не зависит от того, к какому периоду литературы она принадлежит.

Итак, в состав жития-мартирия могут входить две различных по своему типу биографии, содержащие жизнеописания означенных выше героев-антагонистов. Объем сообщаемых в тексте биографических сведений в обоих случаях может колебаться, но эти колебания происходят, как мы заметили, не произвольно, а от минимума до максимума по известной структурной шкале. Соответственно, основное содержание конкретного жития-мартирия не может выходить за рамки той информации, которая содержится в полной (макси-) структуре, и быть меньше объема информации, заключенной в мини-структуре.

1.4. Модель и канон

Ни одно из рассмотренных мученических житий не содержит объема информации, представленного полной жанровой моделью. Существенно, что в конкретных произведениях «выпадают» не только отдельные элементы, но целые жизнеописания. Так, жизнеописание мучителя мы обнаружили лишь в цикле об убиении Бориса и Глеба, и то не во всех текстах, а только в Ск. и Лп. Автор Чт. опустил историю рождения и прочие сведения о Святополке. Его задачей было написание жития, в наибольшей степени отвечающего каноническим требованиям. Включение в текст жизнеописания Святополка вступало в противоречие с данной задачей. А потому следует отличать структурно-типологическую жанровую модель от канонической, то есть собственно канона, на который ориентируется агиограф.

Несомненно, в рассуждениях о жанровом каноне мученического жития есть определенная доля условности, но все же, на наш взгляд, видеть его следует в первую очередь в полном жизнеописании мученика и в конфликте классического типа, где герой жертвует своей жизнью за веру. Образ мучителя-иноверца при этом, как и положено, нарисован черной краской, однако его развернутое жизнеописание вне данного канона.

Есть ли среди рассмотренных жизнеописаний мучеников канонические варианты? Что касается Бориса и Глеба, то их подвиг смущал уже константинопольских иерархов233233
  См., например: Федотов Г. П. Святые Древней Руси. С. 40–41.


[Закрыть]. Хотя старший из братьев и молится о том, чтобы «веру съблюсти»234234
  Сказание о Борисе и Глебе. С. 284.


[Закрыть] (Ск.), но, по справедливому замечанию исследователя, «вере Бориса никто не угрожал»235235
  Еремин И. П. Лекции и статьи… С. 20.


[Закрыть]. Добавим: и вере Глеба. Подвиг братьев выразил не только идею религиозную, но более идею политическую236236
  Тем не менее совершенно закономерно имя Святополка может вставать в ряд с именами иноверцев, внешних врагов, мучителей православных христиан. Например, великий князь Дмитрий Донской выступает «на злочестиваго Мамаа, втораго Святоплъка» (Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича. С. 212.) Равно как и всякий русский князь, «занявший» место мучителя, внешнего врага, может быть уподоблен Святополку. См., например, Олег Рязанский, ставший на сторону Мамая, – «Святополк новый» или «второй» (Сказания и повести о Куликовской битве. Л., 1982. С. 18, 28, 77, 106, 143).


[Закрыть]. «Автор “Сказания” <…> политическую доктрину покорности старшим князьям поднял до уровня Божественной заповеди»237237
  Еремин И. П. Лекции и статьи… С. 20.


[Закрыть]. Междоусобные войны и преступления были главной внутриполитической проблемой в Киевской Руси. У великих князей не было возможности как-то реально им воспрепятствовать. В этих условиях резко возрастала роль христианской, нравственной установки и примера, которые, в частности, явил подвиг Бориса и Глеба. «Высокая мораль была потребностью распадающегося общества. <…> Моральная сила должна была заменить силу государственную»238238
  Лихачев Д. С. Сочинения Владимира Мономаха // Лихачев Д. С. Избранные работы : в 3 т. Л., 1987. Т. 2. С. 141. (См. также: Лихачев Д. С. Некоторые вопросы идеологии феодалов в литературе ХI–ХIII вв. // ТОДРЛ. М.–Л., 1954. Т. 10. С. 89.) (Данное высказывание откомментировано А. М. Ранчиным. «В отечественной медиевистике советского времени господствовала идея об утверждении принципа подчинения старших князей младшим как о лейтмотиве Борисоглебских памятников». А. М. Ранчин, в частности, ссылается на статью Д. С. Лихачева 1954 года. И далее: «Сторонники противоположной точки зрения интерпретировали Борисоглебский культ и тексты (в том числе Сказание о Борисе и Глебе) как воплощение мотива о добровольной жертве в подражание Христу». См. сноски в цитируемой статье на работы Г. П. Федотова и В. Н. Топорова. (Ранчин А. М. К герменевтике древнерусской словесности // Ранчин А. М. Вертоград златословный… С. 17–18.) Не нуждается в обосновании утверждение, что в работах советского периода приоритет отдавался социальной тематике. Духовная точка зрения действительно являет противоположный подход. Оба подхода в данном случае, на наш взгляд, не противоречат, а дополняют друг друга. Доминанта же, несомненно, лежит в сфере духовного.)


[Закрыть]. Культу святых, Бориса и Глеба, «изначально присущ миротворческий настрой и в личных отношениях взаимосогласия и взаимопрощения обид, и в общественном масштабе межкняжеских отношений в пределах русских земель и их защиты от нашествий поганых»239239
  Поппэ А. В. Земная гибель и небесное торжество Бориса и Глеба. С. 332.


[Закрыть]. «Не случайно именно в вышгородской святыне у рак святых князей-родичей встречались и мирились враждующие между собой князья»240240
  Там же. С. 334.


[Закрыть].

Борис и Глеб – страстотерпцы, они пострадали не за веру (в том смысле, что никто не требовал от них отречения от Христа, совершения языческого обряда) и не от язычника, а от сродника241241
  Хотелось бы особо подчеркнуть, что, говоря о конфликте в текстах борисоглебского цикла, мы подчеркиваем его специфику (междоусобный и пр.). При этом мы согласны с размышлениями о культе Бориса и Глеба А. В. Поппэ. «…В историографии ХХ столетия прочно утвердилось мнение, что оба князя не могут рассматриваться как мученики ради Христа либо ради веры, так как они стали святыми по политическим мотивам, не имевшим отношения к их вероисповеданию: их подвиг состоял лишь в непротивлении насилию и смерти. Борис и Глеб были якобы зачинателями “парадоксального чина русских святых страстотерпцев”. (Далее примечание автора, данное в сноске: «Это мнение принадлежит выдающимся исследователям русской религиозной и церковной жизни Е. Е. Голубинскому и Г. П. Федотову, а за ними повторяемо многократно <…> Попытка приписать слову “страстотерпец” какое-то особое для русского христианства значение покоится на отрыве от его основного и первоначального смысла подражания страстям Христовым (Christi imitation). Если даже писали и говорили в сокращении “страстотерпец”, то всегда мыслился “страстотерпец во (о) Христе”, “страстотерпец Христов”, поборник, последователь Христа (athleta Christi), подражатель Христу в его крестных страданиях. В мире средневекового христианина Борис и Глеб всегда и только воспринимались Христовыми страстотерпцами. Потеря осязания языковой связи обоих слов началась в новое время вплоть до “омирщения” страстотерпца».) Это заключение – результат модернизации восприятия мировоззрения и миропонимания средневекового христианина. В агиологии нашего времени досадно то, что, обращая внимание на политический факт гибели Бориса и Глеба, игнорируют религиозное мышление и осмысление того, что стало известно древнерусскому христианину уже в ХI–ХII столетии и позволяло ему воспринимать подвиг святых князей как последование Христу вплоть до страдания во имя Христа за веру, проявленную не только на словах, но в своих поступках, на деле. Именно такой подход свидетельствует, как формировалась христианская религиозность на Руси, не случайно усматривающая в пролитой крови князей-мучеников свидетельство о принадлежности Руси к христианству, дабы их самих определить как апостолов – “основоположников святому крещению”» (Поппэ А. В. Земная гибель и небесное торжество Бориса и Глеба. С. 335–336).
  Существенно замечание А. М. Ранчина, снимающее обвинение с Е. Е. Голубинского и Г. П. Федотова. (См.: Ранчин А. М. Сказание и Чтение о Борисе и Глебе в составе Великих Миней Четиих митрополита Макария // Ранчин А. М. Вертоград златословный… С. 306.)
  Соглашаясь с А. В. Поппэ, хотелось бы сказать следующее. Наследницы Киевской Руси – Русь Московская, а затем царская и коммунистическая империи, с их глубочайшим социальным и духовным расколом, сделали тип «страстотерпца», страдающего от сродников, основным, именно национальным. ХХ век пополнил русский пантеон святых «Собором святых новомучеников и исповедников Российских», убиенных после большевистского переворота 1917 года. Канонизации продолжатся. В пантеон должны бы войти не тысячи, а миллионы мучеников. Впрочем, «неофициальное» понимание святости в данном случае часто не сходится с «официальным». Исследовательская проблема, по крайней мере, в этом точно есть. «…сонм “новомучеников” ХХ века, пострадавших за веру при большевиках (более чем в два раза превышающий количество святых Древней Руси!), может показаться совершенно неожиданным. Если же в будущем мы примем в расчет (проведя соответствующую изыскательскую работу) мучеников и исповедников, пострадавших от церковно-государственного террора при Романовых либо за верность старым церковным обрядам, либо за “имяславие” – людей, ценивших вечную жизнь со Христом больше, чем временную жизнь, и дополним наш перечень и наш график соответствующими именами и цифрами, тогда, вероятно, не будет на графике такого глубокого, как сейчас, провала, предшествующего “пику” ХХ столетия, и мы лучше поймем и историю России, и ее современность» (Прохоров Г. М. Святые в истории Руси Х–ХVII вв. С. 83–84).


[Закрыть]. По той же причине вне канона и подвиг князя Андрея Боголюбского. К числу канонических принято относить жизнеописание Михаила Тверского242242
  «В сочетании острополитического содержания и строгой житийной формы своеобразие этого произведения начала ХIV века и его интерес для истории житийного жанра, его функций, тематических и художественных особенностей в древнерусской литературе старшего периода» ([Охотникова В. И.] Пространная редакция Повести о Михаиле Тверском. С. 16; Ср.: Конявская Е. Л. Житие Михаила Ярославича Тверского // СКИК. Вып. 1. (ХI – первая половина ХIV в.). С. 168).


[Закрыть]. Однако обвинения, выдвинутые против него в Орде, не имели никакого отношения к вере: «Многы дани поимал еси на городех наших, а царю (хану) не дал еси»; «…противу послабилъся еси, а княгиню Юрьеву повелел еси уморити»; «Поносы и узами стяжим его и смертию нелепотною осудим его, яко неключим есть нам, не последует нравом нашим»243243
  [Охотникова В. И.] Пространная редакция Повести о Михаиле Тверском. С. 22.


[Закрыть].

Из представленных выше героев за веру пострадали только Михаил Черниговский и боярин Федор. Их подвиг, как он описан в «Сказании», каноничен. Однако в тексте отсутствуют некоторые мотивы полного жизнеописания.

Таким образом, среди рассмотренных жизнеописаний мучеников нет ни одного, включающего весь набор канонических мотивов, а значит, нет ни одного абсолютно канонического жития.

Если же критерием каноничности считать соответствие текста описанной структурно-типологической модели в ее полном виде, следует признать, что таковых среди проанализированных нами произведений также нет. Этому критерию отвечают Лп. и Ск., но только в части жизнеописания мучителя, Святополка.

1.5. Выводы

Наиболее общими этическими категориями являются категории Добра и Зла. В силу своей всеобщности и универсальности они обладают определенной долей абстрактности. (Важнейший психологический факт заключается в том, что современному человеку они представляются едва ли не полной абстракцией.) В русской культуре категории эти изначально заданы христианством. В христианстве же они получили предельно конкретное выражение.

Основные идеальные принципы, которым должен следовать христианин (идущий или, вернее, подвигающийся по пути Божьему, подобящийся Христу), изложены в Нагорной проповеди (см. главы 5–7 Евангелия от Матфея и главу 6 Евангелия от Луки). Сама жизнь Христа, несущая смыслы жертвы-искупления, спасения, истины, пути святости и достижения бессмертия, также конкретизировала представления о том, что есть добро (свято), а что есть зло (греховно) в жизни человека. В основе практики христианства лежит идея следования Христу – истинный христианин своею жизнью, деяниями подобится Сыну Божию. Жизнь Иисуса (выступающая как священное предание, сакральный текст, евангельская притча, жизнеописание, сюжет) неизбежно должна была стать начальным образцом (моделью)244244
  Образцом для средневековых авторов должен был стать текст Священного Писания в целом, с множеством «положительных» и «отрицательных» жизнеописаний, сцен, ролей, образов, символов и т. д. Но это мог быть только открытый ряд, который пополнялся текстами становящейся христианской культуры. Отсюда множественность отсылок к различным сочинениям в последующих христианских произведениях. Потенциально образцом может выступать любой предшествующий текст-аналог. Например, авторы борисоглебского цикла воспринимают судьбу своих героев (Владимира, Святополка, Бориса и Глеба) в свете сюжетов: 1) об Евстафии Плакиде, украшавшем себя праведными делами и в язычестве, а затем обратившемся в христианство, 2) о подвиге императора Константина Великого, утвердившего христианство в Римской империи, 3) о первом на земле братоубийце, Каине [см.: Бытие 4, 1–12], 4) о следующем убийце из его рода Ламехе [см. Бытие 4, 18–24], 5) об Авимелехе, сыне Гедеона от наложницы, ради воцарения убившем после смерти отца семьдесят своих братьев (законных сыновей) и погибшем – «воздаде Бог» – от брошенного в голову женщиной отломка жернова [см.: Суд. 8, 31–9, 56], 6) о предателе Христа Иуде, 7) о судьбе Юлиана Отступника, который во время своего недолгого императорства (361–363 гг.) попытался возродить прежний языческий культ, но закончил «горькой и нечеловеческой смертью», 8) о мучении Никиты, казненного отцом-язычником, 9) о святой Варваре, претерпевшей такую же смерть, 10) о святом Вацлаве, убитом братом Болеславом I, и др. В. В. Кусков, называя данное явление «ретроспективной исторической аналогией», справедливо замечает, что она «позволяла глубже раскрыть значение того или иного исторического события, дать оценку поведения его участников, прославить их или осудить, установить своеобразную типологическую общность событий Древней Руси с событиями мировой истории и тем самым указать на их определенную закономерность» (Кусков В. В. Ретроспективная историческая аналогия в произведениях куликовского цикла // Куликовская битва в литературе и искусстве. М., 1980. С. 39; См. здесь же об исторических аналогиях в произведениях борисоглебского цикла: с. 40–41).
  Подводя итоги своим размышлениям над «поэтикой уподоблений», О. В. Панченко пишет: «Принцип уподобления героев их агиотипам был представлен во всех жанрах древнерусской литературы, посвященных прославлению святости, – в агиографии, эпидейктике, гимнографии. Отдельные приемы “уподоблений” <…> являются лишь конкретными проявлениями единого “типологического” метода, который может быть охарактеризован как метод изобретения (в смысле inventio) “агиологических типов” и создания их литературных “подобий”. Но, что еще важнее, “типологический” метод является, по-видимому, одним из основных методов в агиологии вообще, включая как литературное, так и изобразительное творчество» (Панченко О. В. Поэтика уподоблений (к вопросу о “типологическом” методе в древнерусской агиографии, эпидейктике и гимнографии) // ТОДРЛ. Т. 54. С. 533–534). Далее автор замечает, что «“типологический” метод не ограничивается рамками одной только древнерусской литературы. Он широко представлен и в творчестве многих русских писателей XVIII–XX вв.» (Там же. С. 534).
  В связи со сказанным акцентируем внимание еще раз на очевидном: основания типологии кроются в самой природе человеческого мышления, соответственно, в природе его продукта – текста. А потому проблемы типологии не могут быть частными, окказиональными, периферийными и т. п.


[Закрыть]. (Христос «намъ образъ давъ»245245
  Жития святых мучеников Бориса и Глеба… С. 2.


[Закрыть], – писал в Чт. Нестор.)

Мир добра и мир зла зеркально отражены друг в друге. Отражением жизнеописания Христа является жизнеописание Антихриста. Сын Божий, призванный спасти человечество от первородного греха, рождается непричастным к нему – непорочно. Естественно, его противник может родиться только от блуда. Образу, воплощающему судьбу-искупление, истину и спасение (святость), мог быть противопоставлен только образ, воплощающий злую судьбу – искушение, ложь и погибель. Финальной теме воскресения и жизни вечной противопоставлена тема злой смерти – проклятия, возмездия Божьего (в частности, реализующегося в самоубийстве) и вечной погибели.

Итак, категории Добра и Зла не только персонифицированы в христианстве, то есть воплощены в образах, они воплощены и в сюжетах. Архетипический сюжет о Христе и Антихристе предстает генетически исходной точкой для литературного сюжета (не для всякого, но входящего в типологический ряд). В ходе творческого процесса, предстающего как бессознательный акт (!), сюжет-архетип выполняет моделирующую, сюжетообразующую функцию.

Рассмотренные тексты позволяют наглядно убедиться в том, что у Христа в литературных текстах есть сюжетный заместитель – святой (праведник). Сюжетным заместителем Антихриста является незаконнорожденный, «злой человек», мучитель. А потому закономерен вывод: в основе любого типа жизнеописания святого («преподобнического», «мученического», «святительского», «княжеского», «юродивого» и т. д.), героя любой разновидности жития лежит архетипический сюжет о Христе. Универсальность данного образца, в частности, выражается в том, что в реальной жизни любой человек (святитель и постриженник, князь и юрод, воин и крестьянин, мужчина и женщина и пр.) на своем месте и в своем деле по-своему может подобиться Сыну Божью, идти путем подвижничества. Отсюда – разнообразие типов подвига во имя Христа и разнообразие типов жанра жития, идеальных агиографических образов в средневековой и новой культурах.

Постоянная ошибка многих пишущих об агиографии заключается в ссылке на некий якобы существующий литературный канон жития. Такого канона не существует (он никем и никогда не описан), так как не существует, собственно говоря, и жанра жития «вообще». В реальности имеются конкретные жанровые разновидности, каждая из них обладает специфическим, только ей присущим сюжетно-композиционным строением, каноном. Кроме расхождения (специфики) между разновидностями есть и тождества, сходства. Учитывая последние, можно выстроить некую общую модель жития, но она будет не более чем абстрактным построением.

Сюжет-архетип представляет собой два параллельных антиномичных сюжета. В полном виде потенциально он способен реализоваться, как мы видели, в житии-мартирии. Из представленных текстов пример такой реализации являют два произведения борисоглебского цикла – Лп. и Ск. Кроме того, архетипический сюжет об Антихристе обнаружен нами, казалось бы, в более чем далеком от агиографической проблематики произведении ХХ века – рассказе В. М. Шукшина «Сураз».

Стоит остановиться на таком качестве природы творчества, как бессознательность. Из него следует, что в ходе творческого акта произведение кодируется на бессознательном уровне, то есть в нем есть смыслы, недоступные для понимания не только читателя, но и самого автора, будь то средневековый книжник или писатель нового времени246246
  С этой точки зрения текст (литературное произведение) можно определить как сверхсложный объект, который в своих глубинных, окончательных смыслах недоступен для понимания и читателю, и автору, и исследователю.


[Закрыть]. Отсюда значимость той функции, которую начинают выполнять модель сюжета-архетипа и связанные с ней генетически архаичные жанровые модели, после того как они выявлены и описаны (описана их форма и семантика) в науке. Функция эта заключается в декодировании – проникновении в скрытые, бессознательные смыслы текстов, их эвристическое прочтение, формирование в определенной мере нового знания о литературе в целом (о Боге, жизни и человеке)247247
  Учебная практика показывает, что после усвоения материала студенты начинают самостоятельно работать с описанными моделями – «помимо своей воли» воспринимать соответствующие литературные тексты (или фрагменты текста) через призму архетипической модели. Таким образом, можно говорить и о функции модели в процессе обучения. Обучающая функция тесно связана с научной: модель выступает в качестве технологического информационного комплекса, задающего процедуру декодировки – выявления неявных смыслов текста в процессе чтения.


[Закрыть]. Примеры, приведенные в настоящей работе, как представляется, наглядно иллюстрируют данный вывод.

В научной литературе отмечены мотивы природной греховности Святополка248248
  См.: Еремин И. П. Лекции и статьи… С. 22; Топоров В. Н. Об одном архаичном индоевропейском элементе… С. 233; Ср.: Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. I. С. 495–496, (ср.: Ранчин А. М. Пространственная структура в летописных повестях. С. 82–83; Ранчин А. М. «Дети дьявола»: убийцы страстотерпца. С. 123–124.); Калугин В. В. Андрей Курбский и Иван Грозный. (Теоретические взгляды и литературная техника древнерусского писателя). М., 1998. С. 171–173; Успенский Б. А. Борис и Глеб: Восприятие истории в Древней Руси. М., 2000. С. 35, 73. Интересной и содержательной является статья А. А. Шайкина «Святополк, Борис и Глеб». Автор проанализировал образ и судьбу князя-преступника на материале Лп., отметив мотивы предопределенности его пути от рождения, такое качество, как архетипичность сюжета. (Cм. в кн: Литература Древней Руси. М., 1986. С. 41–48.) О происхождении сыновей Владимира, участников конфликта: Поппэ А. В. «А от болгарыне Бориса и Глеба» // От Древней Руси к России нового времени : сб. ст.: к 70-летию А. Л. Хорошкевич. М., 2003. С. 72–76. Наша статья, в которой был представлен анализ жизнеописания Святополка, вышла в 1989 году. (См.: Васильев В. К. Век ХI и век ХХ: два сюжета русской литературы // Материалы ХХVII Всесоюзной научной студенческой конференции «Студент и научно-технический прогресс». Филология. Новосибирск, 1989. С. 78–84.)


[Закрыть], однако в подлинном своем обличии герой не разгадан, ясность текста в данном случае кажущаяся. Приведем в качестве примера мнение специалиста об одном из произведений борисоглебского цикла: «Есть древнейший памятник, не требующий напряженного внимания при чтении. В нем все растолковано, авторские чувства выражены открыто и понятно, сюжет совершенно ясен. Это “Сказание о Борисе и Глебе”, подробно и взволнованно повествующее о том, как был заколот молодой князь Борис, как был зарезан совсем юный Глеб, как наказали (?!) их старшего брата Святополка, организовавшего невиданное убийство своих братьев, по-христиански покорных и уважительных перед старшими»249249
  Демин А. Что это такое – древнерусская литература // Древнерусская литература. М., 1996. С. 7.


[Закрыть].

Та же ситуация и со Спирькой Расторгуевым, героем рассказа В. М. Шукшина. Показательно отношение шукшиноведов к данному произведению. «Разлад [героя] с окружением может принимать трагический характер, причем трагическое выступает в оболочке странного. Неожиданным, необъяснимым с первого взгляда выглядит для окружающих, да и для читателя, самоубийство Спирьки Расторгуева (“Сураз”) <…> Трагическое событие происходит неожиданно, не вытекает непосредственно из хода вещей, не соответствует сложившейся ситуации <…> Трагический исход Спирьки Расторгуева <…>, некоторая его загадочность, неподготовленность сюжетным развитием событий, до сих пор порождает противоречивые трактовки рассказа в литературной критике»250250
  Биличенко Н. А. Структура характеров в прозе В. Шукшина // Структура литературного произведения. Л., 1984. С. 86.


[Закрыть]. «До сих пор “Сураз” остается одним из наиболее “загадочных” произведений. Некоторые авторы даже монографических работ о Шукшине оставляют рассказ фактически за пределами внимания (Емельянов, Горн, Коробов, Вертлиб, Козлова), говорят о нем косвенно, избегая прямой интерпретации (Апухтина, Карпова, Черносвитов) <…> Пожалуй, смерть Спирьки Расторгуева, в сравнении с другими персонажами Шукшина, самая “необъяснимая”, “непредсказуемая”, “необязательная”»251251
  Сигов В. Русская идея В. М. Шукшина. М., 1999. С. 198–199.


[Закрыть].

Таким образом, и сюжет о Святополке, и рассказ «Сураз» представляют классические примеры «закодированных», а потому непонятых, непрочитанных в литературоведении текстов252252
  К сожалению, при подготовке данной монографии нам оказались недоступны тома энциклопедического словаря-справочника «Творчество В. М. Шукшина» и 8-томного собрания сочинений писателя, изданные в Барнауле.


[Закрыть]. Осмелюсь сказать, что рассказ В. М. Шукшина – одно из самых уникальных произведений русской литературы. Если есть какая-то мерка, пользуясь которой можно посмотреть, насколько глубоко писателю дано проникать в тайны мироздания, человеческой души, бессознательного, то подобного рода тексты позволяют такую мерку найти.

В литературоведении давно укоренилось мнение, по крайней мере, о проблематичности применения метода, подобного пропповскому, к литературным текстам. Это мнение можно назвать одним из мифов современной филологии. Особые трудности возникают при работе с текстами новой литературы. Не ясно, что могли бы из себя представлять структурные элементы, например, классического романа ХIХ века. Обнаружимы ли они вообще? Возможно ли построение общей типологии романа? Как быть с другими жанрами? Возможно ли решение сверхзадачи – построения структурно-типологической истории русской литературы!? И т. д. и т. п. – вопросов здесь возникает очень много.

Вот что пишет, например, Ю. М. Лотман о данной проблеме в связи с изучением русского классического романа ХIХ века. «Роман представляется столь живым, многообразным и текучим явлением, он настолько связан с изменчивыми формами злободневной реальности, что опыты типологического изучения произведений этого жанра могут показаться заранее обреченными на неудачу. Естественным представляется вывод: сколько крупных художественных произведений в жанре романа, столько и различных сюжетов. Такое представление имеет тем большее основание, что авторы XIX в. сознательно стремятся к неповторимости своих сюжетов. <…> Тем более заметны неудачи применения к роману модели, разработанной В. Я. Проппом для волшебной сказки. Все опыты расширительного толкования пропповской модели и применения ее к нефольклорным повествовательным жанрам (от чего решительно предостерегал сам В. Я. Пропп) дали, в общем, негативные результаты. Причину этого следует искать в принципиальном отличии сказочного и романного текста. Структура волшебной сказки отличается простотой и устойчивостью. Она имеет “закрытый” характер и, если говорить не о генезисе, а о взаимодействии с миром внехудожественной реальности, на протяжении своего тысячелетнего бытования предохранена от контактов»253253
  Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 325–326.


[Закрыть]. Мы совершенно согласны с тем, что не стоит тратить время и пытаться применить модель волшебной сказки к роману (а попытки сделать это продолжаются и сегодня). Надо применять не модель, а метод, который позволяет описать имманентные повествовательные структуры литературных текстов и создать на их основе соответствующие модели. Метод, продемонстрированный нами при анализе литературных текстов, можно сблизить с «методом В. Я. Проппа». (Собственно, в обоих случаях это структурно-типологический метод.) Модели и преподобнического, и мученического жития легко описать через понятие «функция». При этом сходными окажутся и некоторые выводы. Например, постоянными величинами будут функции (или описанные нами элементы), переменными – действующие лица. Только количество функций будет в обеих моделях меньше, чем в пропповской, количество же персонажей, наоборот, не ограничено.

В. Я. Проппом выстроена одна модель. Она предстает как жанровая и сюжетная одновременно (заключает в себе сюжет, присущий одному жанру, – волшебной сказке). Мы столкнулись с ситуацией более сложной.

Структура сюжета о Христе и Антихристе сама по себе является моделью. Ее основные характеристики состоят в том, что она архетипическая, генетически исходная254254
  В. Я. Пропп, отвечая К. Леви-Стросу, писал о своем исследовании: «Полученная схема [волшебной сказки] – не архетип, не реконструкция какой-то единственной никогда не существовавшей сказки <…> а нечто совершенно другое, это единая композиционная схема, лежащая в основе волшебных сказок» (Пропп В. Я. Структурное и историческое изучение волшебной сказки // Пропп В. Поэтика фольклора : собр. трудов. М., 1998. С. 219). «Композиционную схему» В. Я. Пропп именует также моделью. (См.: Там же. С. 222).


[Закрыть].

К ней восходит целый ряд литературных моделей, например, как мы могли убедиться, модели жанровых разновидностей жития. В данной главе мы рассмотрели только две разновидности и, соответственно, выстроили две модели: модель преподобнического жития и полную модель жанра жития-мартирия.

В работе В. Я. Проппа сюжетный, жанровый и типологический ряды совпадают. В нашем случае – нет. Жития подразделяются на сюжетно-жанровые разновидности, образуя смежные типологические ряды. Кроме того, в один типологический ряд неожиданно попадают разные по жанру и отстоящие друг от друга почти на тысячелетие произведения – средневековое «житие» и современный «рассказ». Эти разножанровые произведения объединены общим сюжетом. В целом выявленную типологию следует назвать сюжетной, межжанровой.

Закономерно, что В. Я. Пропп не стал включать в типологический ряд все тексты. Повторим уже цитированное: «На первый взгляд кажется, что необходимо привлечь весь существующий материал. На самом деле в этом нет необходимости. Так как мы изучаем сказки по функциям действующих лиц, то привлечение материала может быть приостановлено в тот момент, когда обнаружится, что новые сказки не дают никаких новых функций»255255
  Пропп В. Я. Морфология сказки. С. 27.


[Закрыть]. В нашем же случае необходимо рассмотреть все тексты, потому что задача состоит не в том, чтобы выстроить модель (она уже выстроена), а в том, чтобы при помощи ее декодировать смыслы текстов, попадающих в типологический ряд. Это задача будущего исследования. А потому типологию, представленную нами в данной работе, следует назвать также частичной, неполной. Типологические ряды только намечены. Однако, забегая вперед, скажем, что в русской литературе есть единый сюжет, который проходит через весь тысячелетний путь ее развития. Он восходит к архетипическому сюжету о Христе и Антихристе. Построение полной типологии означало бы описание исчерпывающего количества текстов типологического ряда, то есть описание тысячелетней истории русской литературы на предложенных структурно-типологических принципах. (О некоторых произведениях, дополняющих типологический ряд, см. в последующих главах.)

«Метод Проппа» в связи с проблемой объяснения генезиса сюжетной модели волшебной сказки потребовал выхода из рамок одной научной дисциплины (фольклористики) в сферу истории, архаичной культуры, мифологии и пр.256256
  См.: Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986.


[Закрыть] Для нас также оказалось необходимым выйти из сферы литературоведения в сторону «аналитической» или «глубинной психологии». Таким образом, налицо формирование междисциплинарного поля исследования, которое не является ни собственно литературоведческим, ни психоаналитическим. Его нужно определить как культурологическое257257
  Культурологическое предметное пространство по природе своей носит междисциплинарный характер. В нашем случае в нем сошлись не только литературоведение и аналитическая психология, но и факт исторический, вопросы религиоведения (и богословия), данные лингвистики, искусствоведения, философии и пр. Это пространство синтеза, оно потенциально открыто и для других смежных дисциплин.


[Закрыть]. Как видим, здесь открываются новые, неизведанные возможности прочтения, казалось бы, давно прочитанных и исследованных текстов.

Сторонники идей К. Г. Юнга склонны ограничивать представления об архетипическом пределами мотива, образа, идеи и т. п., при этом с сомнением относясь к наличию архетипических сюжетов. См., например, определение Е. М. Мелетинским архетипических мотивов как «постоянных сюжетных элементов, которые составили единицы некоего “сюжетного языка” мировой литературы». Исследователь вполне справедливо замечает, что данное ограничение вытекает из работ самого К. Г. Юнга. «Сразу бросается в глаза, что юнговские архетипы, во-первых, представляют собой преимущественно образы, персонажи, в лучшем случае роли и в гораздо меньшей мере сюжеты»258258
  Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 5, 6.


[Закрыть]. Выявление архетипического сюжета – сложной конструкции, включающей множество мотивов, различные образы и роли, – означает (с определенными оговорками), что в научный оборот вводится архетип, не описанный К. Г. Юнгом и его последователями. Тем самым существенно проясняются, конкретизируются наши представления об архетипическом.

После всего изложенного мы с полным основанием можем утверждать, что житие, написанное в ХI веке, рассказ, увидевший свет во второй половине ХХ века, в сущности (то есть в своем структурном основании), выстроены по одному и тому же сюжету. В своей глубинной семантике это тождественные (не абсолютно) тексты. В этот ряд мы можем включить роман ХIХ века и многое другое. (Подчеркнем еще раз, что выявление специфики каждого конкретного произведения всякий раз необычайно важно. В ней – пульс и живой дух эпохи.) Сюжеты, реализовавшиеся в русской литературе ХIХ–ХХ веков, возникли тогда, когда не было не только новой литературы, но даже письменности на Руси, более того – не было самой Руси. Если бы данные положения были сформулированы в начале работы, они, без сомнения, показались бы весьма сомнительными. Современное гуманитарное сознание не всегда готово к буквальному восприятию такого рода тезисов. (Это мы хорошо знаем по опыту.) Хочется надеяться, что представленный материал делает их доказательными.

И еще одно следствие из всего сказанного: изучение начального этапа развития русской литературы (ХI–ХVII веков) является предпосылкой и совершенно необходимой основой изучения литературы ХVIII–ХХI веков. Принцип историзма – неотменимая составляющая научного подхода. Выясняется, что можно всю научную жизнь посвятить изучению какого-либо периода или творчества классика нового времени и оказаться вне понимания изучаемого предмета только потому, что ты не знаком с архетипическим основанием культуры нового времени.