Текст книги "Два товарища (сборник)"

6

Когда-то в детстве от учителя физики я узнал про Джеймса Уатта. Еще маленьким он увидел кипящий чайник, потом вырос, вспомнил про чайник и изобрел паровую машину. Услышав это, я поднял руку и спросил:

– А кто изобрел чайник?

Этот вопрос занимает меня до сих пор. Когда я учился в институте, разные профессора преподавали нам множество сложных наук, которые я за пятнадцать лет успел благополучно забыть. Ни эвклидова геометрия, ни теория относительности не пригодились мне в жизни, хотя наши профессора считали, что каждый из этих предметов обязательно надо знать будущему строителю. Они много знали, эти профессора, но ни один из них не смог бы решить простейшую задачу – как достать ящик гвоздей, когда их нет на складе или когда у Богдашкина неважное настроение.

Богдашкин – это начальник снабжения нашего стройуправления, человек совершенно бестолковый. Пока у нас был главный инженер, отдел снабжения работал довольно сносно, был хоть какой-то порядок. Теперь главный ушел на пенсию, Богдашкиным никто не руководит, и он совсем распоясался. С утра до вечера ему звонят прорабы, выколачивая разные материалы. Богдашкин вконец запутался в этой неразберихе и решил упростить дело: посылает кому что придется. Тому, кто просил у него алебастр, он шлет электрический шнур, а тому, кто хотел иметь электрический шнур, посылает дверные ручки. Мне он недавно прислал второй газосварочный аппарат. Я долго не знал, что с ним делать, потом обменял его у Лымаря на электромотор для растворомешалки.

Конечно, можно позвонить Богдашкину и спросить у него насчет олифы, но из этого едва ли что выйдет. У него никакой олифы нет, и делай с ним что хочешь, все равно ничего не добьешься. Поменяться бы с кем… Я взял клочок бумаги, сделал раскладку:

Если позвонить Ермошину и обменять у него плиты на оконные блоки, вместо блоков взять у Лымаря кафель, Сидоркин уступит за кафель кровельное железо, после этого позвонить Филимонову… Ничего не выйдет. Я вспомнил, что Филимонов отдал свою олифу Ермошину, не знаю за что. А зачем Ермошину олифа, когда он еще не начинал отделку?

Я смотрю на свою раскладку. Целый стратегический план. И все для того, чтобы достать одну бочку олифы.

7

Явление второе: те же и Сидоркин. Он открывает дверь и вваливается в прорабскую во всем своем великолепии – длинный, тощий, в зеленой помятой шляпе, потрепанном синем плаще и брюках неимоверной ширины. Желтые ботинки до щиколоток залеплены грязью. И в таких ботинках Сидоркин прется прямо к столу.

– Хоть бы ноги вытер, – говорю я ему. – Все-таки в приличный дом входишь.

– В приличных домах персидские ковры стелют под ноги. – Он садится на стул, стаскивает с себя один ботинок, вытягивает ногу. – Совсем промокли носки.

– Не можешь резиновые сапоги купить? Жмешься все.

– Не жмусь, – ворчит Сидоркин и жмурится. – Ревматизм у меня от этих сапог. В Карелии все в них шлепал.

Он вытаскивает из моей пачки сигарету, закуривает, достает из кармана колоду потрепанных карт, лениво перекладывает их.

– Сыграем?

– На что?

– На мешок цемента.

– Не выйдет. Ты передергиваешь.

– Ну давай тогда в веревочку, – он достает из кармана веревочку, складывает ее двумя кольцами, приговаривая: – Трах-бах-тарарах, приехал черт на волах, на зеленом венике из своей Америки. Кручу-верчу, за это деньги плачу. Сюда поставишь – выиграешь, сюда поставишь – проиграешь. Замечай глазами, получай деньгами. Куда ставишь?

– Знаешь, Сидоркин, – говорю я, – давай я тебе подарю мешок цемента с дарственной надписью, и после этого ты сделаешь так, чтобы я тебя больше не видел.

– Ну что ты, – великодушно возражает Сидоркин, – я не могу тебя лишить такого удовольствия за какой-то мешок цемента. Если ты мне подаришь парочку, пожалуй, подумаю.

До чего же нахальный тип! Пока он снова натягивает свой грязный ботинок, я набираю номер Богдашкина. Там снимают трубку.

– Богдашкин? – спрашиваю я.

– Нет его, – меняя голос, отвечает Богдашкин и вешает трубку.

– Сволочь, – говорю я и смотрю на Сидоркина.

Сидоркин смотрит на меня.

– Опять шутит? – спрашивает он участливо. – Но не волнуйся. Мы с ним тоже пошутим.

Он подвигает к себе аппарат и набирает номер. Талантливый человек Сидоркин! Выбери он вовремя артистическую карьеру, цены б ему не было.

– Алло, это Дима? – говорит он грудным женским голосом.

Богдашкина я не вижу, но хорошо представляю себе, как его одутловатое лицо расплывается в сладчайшей улыбке. Старый дурак! Ему уже скоро на пенсию, а он все еще охотится за молодыми девушками. Ни годы, ни алименты, на которые уходит половина зарплаты, не могут заставить его образумиться.

– Здравствуй, Дима, – ласково щебечет Сидоркин. – Это твоя маленькая Пусенька. Я уже сказала папе о нашем решении, папа хочет с тобой поговорить. Передаю папе трубку.

Я беру трубку, злорадствую:

– Hv что, попался?

В трубке слышно тяжелое сопение – Богдашкин думает.

– Кто это? – наконец спрашивает он.

– Это папа твоей маленькой Пусеньки, – продолжаю я начатую Сидоркиным игру.

– Чего надо-то? – Богдашкин меня уже узнал, голос у него недовольный.

– Ничего особенного. Бочку олифы.

– Олифы? – Богдашкин воспринимает это как личное оскорбление. – Вы ее с хлебом, что ли, едите? Я тебе на прошлой неделе отправил две бочки. Больше нет.

– Может, все-таки найдешь? – прошу я без всякой надежды.

– Как же, найдешь, – сердится Богдашкин. – Одному одно найди, другому другое. И все к Богдашкину. Этому нужен Богдашкин и этому Богдашкин, а Богдашкин всего один во всем управлении.

В конце концов я выхожу из себя и говорю ему несколько слов на родном языке. Богдашкин не обижается, ему все говорят примерно то же самое.

– Будет ругаться-то, – ворчит он довольно миролюбиво. – Высшее образование имеешь, а такие слова говоришь. Алебастру немного могу дать, если хочешь.

Можно послать его еще куда-нибудь, но за это денег не платят. А алебастр – это все-таки нечто вещественное. Для обмена на что-нибудь он тоже годится.

– Черт с тобой, – соглашаюсь я, – давай алебастр, с паршивой овцы хоть шерсти клок.

Пока я говорил с Богдашкиным, Сидоркин сидел и терпеливо ждал. Теперь поднялся.

– Значит, я беру три мешка?

– Совсем обнаглел, – говорю я. – Сначала один просил, потом два, теперь тебе и двух мало.

– Мало, – сказал Сидоркин. – Один по дружбе, один, чтоб ты меня больше не видел, один за Богдашкина. Законно?

– Ладно, – сказал я, – бери четыре мешка и проваливай.

– Бусделано, – сказал Сидоркин, подражая Аркадию Райкину. – Сейчас я подошлю машину.

Я тоже собрался выходить вместе с Сидоркиным, но в это время появился Ермошин, который приехал на самосвале. Он долго стоял на подножке, потом нерешительно поставил ногу на лежащую в грязи узкую доску и пошел по ней, словно канатоходец. Я и Сидоркин с интересом следили за ним, надеясь, что он поскользнется. Но он благополучно одолел одну доску, перешел на другую и явился перед нами чистенький, словно его перенесли по воздуху. Усы, бакенбарды и шляпа придают его лицу умное выражение.

– Слыхал новость? – обратился Ермошин к Сидоркину. – Его назначают главным инженером, – он кивнул в мою сторону.

Это было неожиданностью не только для Сидоркина, но и для меня самого. Правда, слухи о моем назначении давно ходили по тресту, но слухи оставались слухами, никакого подтверждения им не было, если не считать двух-трех намеков, слышанных мной от Силаева.

– Брось, – недоверчиво сказал Сидоркин. – Что, управляющий утвердил?

– Пока не утвердил, но затребовал проект приказа. Я только что от Силаева, сам слышал весь разговор по телефону.

– За что бы это ему такая честь? – Сидоркин критически оглядел меня. – Толстый, рыжий и в лице ничего благородного. А тебя что ж, обошли, выходит?

– Я на профсоюзную работу перехожу, – важно сказал Ермошин. – Романенко увольняется, я на его место.

– Ну и валяй, – сказал Сидоркин и, поднявшись, обратился ко мне: – Значит, ты мне даешь гипсолитовые плиты?

– Какие плиты? – удивился я.

– Ну как же. Только что ведь мы договорились: ты даешь мне плиты, я тебе бочку олифы. Или ты на радостях ничего не помнишь?

Сидоркин мне усиленно подмигивал, и я понял, что он хочет разыграть Ермошина.

– Нет, – сказал я, – за одну бочку не отдам.

– Это вы о чем? – с деланым равнодушием поинтересовался Ермошин.

– Да так, пустяки, – пояснил я, – тут у меня завалялись гипсолитовые плиты, сотни полторы. Он хочет взять у меня за бочку олифы.

Клюнет или не клюнет? Но куда же он денется? Приманка слишком аппетитно пахнет. Сто пятьдесят гипсолитовых плит! Попробуй-ка вырвать их у Богдашкина.

– Я тебе могу дать полторы бочки, – наконец говорит он, стараясь не смотреть на Сидоркина.

– Да тебе зачем? – говорит Сидоркин. – Ты ведь уже перегородки поставил. Вчера докладывал на летучке.

– Мало ли чего я докладывал, – отмахивается Ермошин и снова поворачивается ко мне: – Ну, берешь полторы бочки?

– Смеешься, что ли? Сто пятьдесят плит за полторы бочки олифы. Помажь ею себе волосы.

– Но у меня больше нет.

– Иди к Богдашкину. Может, он даст тебе сто пятьдесят плит.

– Ну, хорошо, – решает Ермошин. – Бери две бочки – и по рукам.

– Мало. Вези свои бочки Богдашкину.

Я неумолим, хотя знаю, что олифы у него в самом деле больше нет. Но ведь есть на свете и другие не менее ценные вещи. В конце концов мы сходимся на том, что Ермошин дает мне еще десять пачек паркета и немного флюса для газосварки.

Мы оба довольны сделкой: он думает, что ловко обвел меня вокруг пальца, я думаю то же самое о нем, и оба по-своему правы. И он, и я выжали друг из друга все, что было возможно, направив на это всю свою энергию и все свои умственные способности. Все было бы гораздо проще, если бы Богдашкин дал каждому из нас что нам полагается.

Только ушел Ермошин – зазвонил телефон. Я подумал, что это опять Силаев, и попросил Сидоркина взять трубку.

– Если Силаев, меня нет.

Сидоркин снял трубку:

– Алло. Одну минуточку. Главный инженер Самохин занят, но я попробую вас соединить… Она, – сказал Сидоркин, передавая мне трубку, и прикрыл глаза от нахлынувшего на него счастья.

В трубке я услышал голос Клавы:

– Это ты?

– Это я.

– Я тебе звоню просто так – поболтать.

– Ты нашла для этого самое подходящее время, – вежливо сказал я.

– Не сердись. Ты когда появишься? Я вчера ждала тебя весь вечер, потом пошла на «Иваново детство». Ты не видел?

– Нет.

Чего доброго, она мне сейчас начнет пересказывать содержание фильма.

– Возможно, я сегодня зайду, – сказал я.

– Правда?

– Может быть, – уточнил я. – А сейчас, извини, я тороплюсь.

Из прорабской мы вышли с Сидоркиным вместе.

Дождь моросил по-прежнему.

– Значит, я подошлю машину и возьму пять мешков, – сказал Сидоркин, поднимая воротник плаща.

– Десять, – сказал я. – Возьми десять. Ты заслужил их сегодня.

8

Когда я вошел, Силаев сидел за столом один и разбирал настольную лампу. Когда-то давным-давно он работал на заводе слесарем, очень любил вспоминать об этом и любил ремонтировать разную технику. Ничем хорошим это обычно не кончалось, и потом приходилось вызывать монтеров или лифтеров – в зависимости от того, что именно брался ремонтировать начальник.

– Что ж так поздно? Курьеров за тобой посылать, – недовольно проворчал Силаев и, не дожидаясь ответа, кивнул на кресло, стоявшее у стола: – Садись.

Я в кресло садиться не стал – оно слишком мягкое. В нем утопаешь так глубоко, что даже при моем росте я едва достаю подбородком до крышки стола. Может быть, такие кресла делают нарочно для посетителей, чтобы, сидя в них, посетители в полной мере ощущали свое ничтожество. Я взял от стены стул и придвинул его к столу.

– Как жизнь? – спросил начальник, снимая с лампы матовый абажур.

– Спасибо, – сказал я, – течет потихоньку.

– Как здоровье жены? – Силаев вынул из лампы кнопочный выключатель и ковырял в нем отверткой.

– Спасибо, здорова, – мне уже надоело говорить ему, что я не женат.

– Ну хорошо, – сказал начальник и положил отвертку на стол. – Ты, конечно, знаешь, зачем я тебя вызвал?

После разговора с Ермошиным я догадывался, но на всякий случай сказал, что не знаю.

– Тем лучше, – сказал Силаев, – пусть это будет для тебя сюрпризом.

Он нажал кнопку звонка, и почти в то же мгновение в дверях появилась секретарша Люся, очень красивая девушка, только ресницы подведены слишком густо.

– Люсенька, принесите, пожалуйста, проект приказа на Самохина, – глядя на нее, попросил Силаев.

Люся исчезла так же бесшумно, как и появилась. Силаев посмотрел на закрывшуюся за ней дверь и почему-то вздохнул.

– Как у тебя дела? – спросил он, помолчав. – Что-то я давно на твоем участке не был. По плану у тебя когда сдача объекта?

– К Новому году.

– А по обязательствам?

– К первому декабря.

Это все он знал не хуже меня, и я подумал, что он задает вопросы, лишь бы поддержать разговор. Начальник посмотрел на меня и сказал, помедлив:

– Так вот. Сдашь его к празднику.

– Неготовый? – спросил я.

– Зачем же неготовый? Подготовишь и сдашь.

В дверях снова появилась Люся. Постукивая тонкими каблучками, она прошла к столу, положила перед Силаевым лист бумаги.

– Все? – спросила она, усмехаясь, как всегда, когда говорила с начальством.

– Нет, не все, – строго сказал Силаев. – Объявите по участкам, что сегодня в семнадцать тридцать состоится производственное совещание. Нет, объявите, что ровно в семнадцать. Все равно меньше чем за полчаса их не соберешь.

Люся стояла, выжидательно опустив ресницы.

– Можно идти? – спросила она.

– Когда я скажу, тогда пойдете, – рассердился начальник. Видимо, он был не в духе и искал, к чему бы придраться. – Что вы стоите как вкопанная и хлопаете своими ресницами? Вы что, меня соблазняете, что ли?

– Вас – нет, – тихо сказала Люся.

Ее ответ совсем вывел начальника из себя.

– Я вот возьму мокрую тряпку, – сказал oн, – и вымою вам эти ваши ресницы.

– Не имеете права.

– На вас у меня хватит прав. Я вам в отцы гожусь.

– У меня есть свой папа, – напомнила Люся.

– Ну и очень плохо, – сказал Силаев, но тут же поправился: – То есть плохо то, что ваш папа не следит за вами. Идите.

Люся повернулась и простучала каблучками по направлению к двери. Во время этого разговора она ни разу не изменила тона, ни один мускул на ее лице не дрогнул.

Я понял, что у Силаева какая-то неприятность. Всегда в таких случаях он срывает злость на своей секретарше, которая эти припадки терпеливо выносит. Может, он за это и держит ее.

– Черт знает что, – проворчал он, когда дверь за Люсей закрылась. – Дура.

Он раскрыл пачку «Казбека» и, закуривая, молча подвинул ко мне бумагу, которую принесла Люся. Это был тот самый проект приказа, в котором говорилось, что я назначаюсь главным инженером.

– Прочел? – спросил Силаев. – Дела примешь после сдачи объекта.

– Значит, в декабре, – сказал я.

– Раньше, – сказал Силаев. – Объект сдашь до праздника, а после праздника примешь дела. Можешь считать это приказом, который нужно выполнять.

– Приказы, Глеб Николаевич, должны быть разумные, – сказал я. – Вы ведь знаете, что у меня еще штукатурные работы не закончены и малярные. И паркет еще надо стелить.

– Все сделаешь.

– Но ведь даже штукатурка не высохнет.

– Меня это не касается. Дом должен быть сдан. Ты думаешь – это моя прихоть? Мне приказано оттуда, – он раздавил окурок о край пепельницы и показал на потолок. – В райкоме решили, что надо сделать подарок комсомольским семьям. Праздник, барабаны, вручение ключей. А ты должен радоваться, что тебе дают идею.

– Я бы радовался, – сказал я, – если бы эту идею можно было обменять на бочку олифы. Хороший будет подарок. Сейчас сдадим, а через месяц в капитальный ремонт. А что, если я не сдам все-таки дом?

– Не сдашь? – Силаев посмотрел мне в глаза. – Тогда все меры. Вплоть до увольнения. Так что выбирай. Или сдача объекта вовремя и все остальное. Или… Выбирай. – Он встал и протянул мне руку: – Извини, мне пора к управляющему.

9

Я неудачник. Во всяком случае, так считает моя мама. Я неудачник, потому что не стал ни ученым, ни большим начальником. Я все еще только старший прораб. Старший прораб применительно к армейским званиям что-то вроде старшего лейтенанта. Если к сорока годам ты не шагнул выше этого чина, маршальский жезл из своего рюкзака можешь выбросить.

Мне уже сорок два. В сорок два года мне предлагают должность главного инженера, хотя могли это сделать гораздо раньше. Пятнадцать лет прошло с тех пор, как я окончил строительный институт, почти все пятнадцать я работаю в одной и той же должности – старшим прорабом. За это время я полысел и обрюзг, стал нервным и раздражительным.

Моя работа ничем не лучше, но и не хуже других. Мое это призвание или не мое, я до сих пор не знаю и, если признаться, мало интересуюсь этим. Призвание проверяется в деле, где нужны какие-то особые способности. Прорабу излишние способности ни к чему – ему достаточно умения доставать материалы, читать чертежи и вовремя закрывать рабочим наряды. Я не могу, скажем, сделать дом лучшим, чем он должен быть по проекту.

Но иногда меня заставляют делать хуже, чем я могу, и это мне не нравится. Когда я возражаю, это не нравится начальству. Из двух мест я уже ушел «по собственному желанию». Можно бы уйти и отсюда – на этом городе свет клином не сошелся, – но мне уже надоело скитаться. Надоело жить в палатках и вагончиках или снимать койку в «частном секторе». Когда тебе уже за сорок, хочется пожить нормальной человеческой жизнью, иметь свой угол, может быть, свою семью.

У меня дома на тумбочке под стеклом стоит фотография девушки лет восемнадцати. Удлиненное лицо, большие темные глаза, темные косы, аккуратно уложенные вокруг головы. Это Роза. Я с ней познакомился в Киеве в начале сорок первого года, когда приезжал на зимние каникулы. Она училась в десятом классе (подумать только, сейчас у меня могла бы быть такая дочь!) и собиралась поступать в пединститут на исторический факультет.

Когда немцы подошли к Киеву, она почему-то не уехала и теперь лежит, наверное, в Бабьем Яру. Она была молода и красива – это видно по фотографии. Но она была еще и умна, и добра. Она была необыкновенно чуткой и нежной. Впрочем, может быть, я уже не помню, какой именно была Роза, и в моей памяти живет только образ, нарисованный мной самим? Но с тех пор я не встречал женщины, которая хоть сколько-нибудь напоминала бы этот образ. Может быть, поэтому я до сих пор не женат.

10

Ровно в половине шестого мы, прорабы, один за другим входим в кабинет Силаева. Занимаем места за длинным столом, стоящим перпендикулярно к столу начальника. Пока рассаживаемся, Силаев, склонившись над бумагами, что-то пишет и не обращает на нас никакого внимания.

Совещание только начинается, времени впереди много, и каждый старается провести его с большей пользой. Лымарь вытащил из-за пазухи книжку «Атом на службе человеку», Сабидзе положил перед собой лист бумаги и уже кого-то рисует. Тихон Генералов, многодетный угрюмый человек, сидит слева от меня и составляет план воспитательной работы среди собственных детей:

«План

1. Иван – применить телесное наказание (ремень).

2. Наташа – поставить в угол на 30 мин. за сломанный телевизор.

3. Алла+Люба – купить билеты в кукольный театр.

4. Сергей – проверить дневник.

5. Поговорить с женой насчет грязного белья (можно отнести в прачечную)».

Справа от меня садится Васька Сидоркин. Он достает из кармана маленькие дорожные шахматы с дырочками в доске для фигур.

– Сыграем?

– Давай.

Сидоркин ставит доску на края стульев между мной и собой так, чтобы не видно было из-за стола. Начальник поднимает голову:

– Все собрались?

– Почти, – отвечает Ермошин, который всегда садится ближе всех к начальнику.

– Начнем, пожалуй.

Начальник придвигает к себе папиросы. Все тоже достают папиросы, а Сидоркин, у которого их никогда не бывает, тянется к моей пачке. Через пять минут в кабинете все померкнет от дыма, но пока что довольно светло.

– Кто первый будет докладывать? – спрашивает начальник. – Ермошин?

Ермошин как самый бойкий докладывает всегда первым. Он встает, приосанивается, поправляет галстук.

– На сегодняшний день на вверенном мне участке…

Начальник от удовольствия закрывает глаза. К тому, что говорит Ермошин, он испытывает не практический, а чисто литературный интерес: речь Ермошина льется гладко и плавно, словно он читает газетную заметку под рубрикой «Рапорты с мест».

– Коллектив участка, – привычно тарабанит Ермошин, – включившись в соревнование за достойную встречу сорок четвертой годовщины Октября…

– Сорок третьей, – с места хрипит Сидоркин.

Ермошин озадаченно умолкает, медленно шевелит губами, подсчитывая. Начальник растерянно смотрит то на Сидоркина, то на Ермошина и тоже подсчитывает. Первым подсчитал Ермошин.

– …за достойную встречу сорок четвертой годовщины Великого Октября, – продолжает он твердо и бросает презрительный взгляд на Сидоркина.

– Погоди, – перебивает его Силаев. – Сидоркин, вы там опять в шахматы режетесь?

– Никак нет! – рявкает Сидоркин и нагло ест начальство глазами.

– Смотрите у меня.

– Слушаюсь! – ревет Сидоркин и незаметно передвигает фигуру.

После Ермошина выступают другие. Все подробно перечисляют успехи и вскользь упоминают о недостатках. Как водится, ругают начальника снабжения Богдашкина. Богдашкин сидит за отдельным столиком возле стены и невозмутимо заносит все замечания в толстую общую тетрадь в коленкоровом переплете. Так он делает каждый раз на всех совещаниях, планерках и летучках. Если бы издать отдельно все записи Богдашкина, получилось бы довольно объемистое собрание сочинений.

Наконец очередь доходит до Сидоркина. Он впопыхах делает не тот ход, что нужно, и встает.

– Ну, у меня, значит, полный порядок, – говорит Сидоркин, подтягивая штаны. – Только вот Богдашкин радиаторы не дает. Богдашкин, запиши.

Богдашкин покорно записывает.

Начальник терпеливо ждет, потом поворачивает голову в мою сторону.

Последним выступаю я.

Меня уже никто не слушает, всем надоело, все хотят по домам. Сидоркин нехотя собирает шахматы. Сабидзе сломал карандаш и сидит скучает.

Начальник ковыряется отверткой в замке стола. Он ждет окончания моего доклада только для того, чтобы спросить:

– Ну как, сдадим к празднику объект?

– Вряд ли.

– Опять заладил свое. Товарищи прорабы, к празднику объект Самохина должен быть сдан. Если сдадим, годовой план по управлению будет в основном выполнен. Поэтому предлагаю каждому со своего участка направить завтра же в помощь Самохину по три человека. Богдашкин, при распределении стройматериалов завтpа в первую очередь учитывайте нужды Самохина. Вопросы есть?

– Есть, – сказал Ермошин.

– Твой вопрос решен, – сказал начальник, – в oтпуск пойдешь зимой. На этом совещание считаю закрытым. Будьте здоровы, товарищи.