Текст книги "Два товарища (сборник)"

11

Около восьми часов мы выходим на улицу. Дождь перестал, но, видимо, ненадолго, сырой ветер забирается под плащ и пронизывает насквозь тело. Сидоркин поднял воротник и придерживает его рукой, защищая от ветра больное ухо.

Кто-то предложил «раздавить бутылку» – возражений особых не было. Взяли в магазине три поллитровки, пошли в столовую ткацкой фабрики, которая хороша тем, что в ней всегда есть жигулевское пиво, и тем, что в ней можно сидеть, не раздеваясь.

Пока мы носили пиво и котлеты с макаронами, Сидоркин под столом разлил водку в стаканы и закрасил пивом. Сделал он это быстро и незаметно.

Подошла уборщица Маруся и, посмотрев на нас, покачала укоризненно головой:

– Ой, мальчики, опять водку принесли. Тут дружинники ходят, полчаса как двоих забрали.

– Ничего, Маруся, – сказал Сидоркин, – не бойся, нас не заберут. – Он положил на угол стола полтинник.

Маруся смахнула монетку тряпкой в ладонь и, успокоившись, отошла. Теперь она не боялась дружинников.

– Выпьем за дружбу, – сказал Ермошин. – За то, чтобы мы всегда оставались друзьями. – И посмотрел на меня.

– Далеко пойдешь, – сказал Сидоркин и выпил свою водку первым.

Мы тоже выпили. Сидоркин разлил по стаканам вторую бутылку и, так же как первую, поставил под стол. Снова выпили. Ермошин, который всегда знал все новости, сказал, что слышал разговор в тресте, будто с нового года переходим на крупноблочное строительство.

– Давно пора, – сказал Филимонов, который пришел к нам всего два месяца назад, прямо из института, и горой стоит за передовые методы. – Вот будет здорово. Что ни месяц, то дом.

– Чего ж хорошего, – сказал Сидоркин. – Вот и будешь бегать с места на место. Для прораба ничего нет хуже, чем бегать с места на место. Скажи, Ермошин.

– Я за прогресс, – сказал Ермошин.

– Ну и валяй, – охотно согласился Сидоркин. – Ну что, еще по капельке? У кого бутылка?

Третья бутылка была у меня, но вытащить ее я не успел: в столовую вошли двое дружинников – один высокий и плечистый, с всепонимающим взглядом, другой маленький и щуплый. У дверей огляделись и направились прямо к нашему столику.

– Ну что, ребята, выпьем жигулевского, – радушно пригласил Сидоркин и наполнил свой стакан пивом.

– В другой раз, – сказал высокий дружинник и, отогнув скатерть, заглянул под стол.

Я замер и посмотрел на Сидоркина. Сидоркин отхлебнул из стакана пива и тоже заглянул под стол. Ермошин вдруг вскочил с места и, сказав, что надо бы принести чаю, не спеша пошел к окну выдачи.

Сидоркин и высокий дружинник разогнулись одновременно и посмотрели друг другу в глаза. Дружинник – удивленно и испытующе, Сидоркин – дружелюбно и доверчиво.

– Да, – сказал высокий дружинник, – извините, пожалуйста.

– Ничего, не стоит, – вежливо сказал Сидоркин, – заходите еще.

– Извините, – повторил высокий дружинник. – Пошли, Олег.

Они уже дошли до дверей, но Сидоркин позвал их:

– Ребята!

Дружинники снова подошли. Ермошин получил свой чай, но, увидев, что дружинники вернулись, остался у окна выдачи и читал приклеенное к стене меню.

– Ребята, – сказал Сидоркин дружинникам, – хотите, покажу фокус?

– Какой фокус? – спросил маленький, и глаза его заблестели от любопытства.

– Ну какой. Обыкновенный, как в цирке, – пообещал Сидоркин. – Только между нами. Идет?

– Идет, – сразу же согласился маленький, и высокий нехотя подтвердил:

– Идет.

– Ну ладно, – сказал Сидоркин, – глядите под стол.

Дружинники посмотрели. Сидоркин поднял ноги. На полу остались две пустые бутылки.

– Видели? – спросил Сидоркин. – Больше не увидите. – И, опустив ноги, снова прикрыл бутылки штанинами.

Дружинники растерянно поглядели друг на друга, не зная, как им вести себя в таком случае, но потом, видимо, вспомнили о своем обещании.

– Ладно, – сказал высокий дружинник, – в другой раз будем знать. До свидания.

Они ушли. Ермошин подождал, пока дверь за ними не закрылась, и вернулся к столу.

– Ну как чаек? – спросил Сидоркин. – Не остыл?

– Остыл, – сказал Ермошин, глядя в сторону. – Вы, ребята, на меня не обижайтесь. Если б что вышло, мне было бы больше всех неудобно.

– Что ж так? – спросил Сидоркин.

– Ну, понимаешь. Я же веду общественную работу. Меня знают. Скажут: «Сам выступаешь на собраниях, и сам же…»

– А ты одно из двух, – сказал Сидоркин, – или не пей, или не выступай. Женька, давай твою бутылку.

Не помню, почему это произошло, но после третьей бутылки мы вдруг стали спорить о честности. Ермошин сказал, что, если говорить откровенно, прораб и честность несовместимы, как гений и злодейство. Можешь играть в честность сколько угодно, но все равно тебе придется выкручиваться, заполнять липовые наряды, составлять липовые процентовки.

– Вот уж на что Самохин, – сказал Ермошин, – а и тот не лучше нас. Приказали ему сдать дом к празднику – и он сдаст его как миленький, в каком бы состоянии этот дом ни был.

Если бы это сказал не Ермошин, а кто-нибудь другой, я, возможно, и промолчал бы. Но здесь я вдруг распалился и стал говорить, что сдам дом тогда, когда он будет полностью готов, и что мне плевать на Силаева и плевать на всех остальных, я поступлю так, как мне подсказывает совесть.

Я поспорил с Ермошиным на бутылку коньяку, что поступлю именно так, как сказал. После этого мы разошлись.

12

Вернувшись домой, я застал моего соседа Ивана Адамовича Шишкина, как обычно, на кухне за чтением любимой книги. Как называется книга и кто ее написал, узнать невозможно – обложки у нее давно нет, а листы порядком порастрепались и рассыпаются. Но через эту книгу, и только через нее, Иван Адамович постигает всю мудрость и простоту нашей жизни.

Увидев меня, Иван Адамович, как всегда, вскочил и следом за мной прошел в мою комнату. Книгу, раскрытую посредине, он держал в обеих руках.

– Женя, гляди-ко чего написано, – сказал он, как всегда, с удивлением. – Ты думаешь, что ты есть. А на самом деле тебя нет. То ись как? – Помолчав, Иван Адамович сам ответил на свой вопрос: – А вот так. Ни тебя, ни комнаты, ни стола – ничего. Все – одно наше воображение. Всемирный вакуум. Об этом же надо задуматься.

Мне сейчас задумываться об этом не хотелось.

– Иван Адамович, – сказал я, – не надо меня сразу убивать такими открытиями. К этому надо приходить постепенно.

– То ись как?

– Ну вот так. Сначала представим себе, что здесь нет вас. А стол, комната и я пока остаемся на месте. Частичный вакуум.

Иван Адамович внимательно посмотрел на меня, пытаясь сообразить, правильно ли он понял мою мысль.

Он ее понял правильно.

– Ну хорошо, – сказал он обиженно, – я уйду.

– В добрый путь.

13

Засыпаю я всегда быстро, но сплю чутко. Если за стеной включат радио, если Иван Адамович хлопнет дверью, если по улице проедет пожарная машина – я просыпаюсь.

В этот раз меня разбудил телефонный звонок. «Только бы не меня», – подумал я, затаив дыхание, словно это могло спасти.

К телефону подошел Шишкин.

– Алле. А кто его спрашивает? Клава? Нет, он спит. Сейчас я его позову.

Он постучал ко мне в дверь и, не услышав ответа, постучал снова:

– Женя, тебя к телефону.

Я сунул ноги в комнатные туфли и вышел в коридор. Шишкин, вероятно, уже собирался спать, он стоял возле телефона в подштанниках и в очках. Его лицо сияло от злорадства.

– Не мог сказать, что меня нет, – прошипел я, сгорая от ненависти.

– Не мог, – сказал Шишкин. – Как же я скажу, что нет, когда ты есть. – Иван Адамович никого еще не обманывал, особенно из женского полу.

Я снял трубку и услышал:

– Как ты думаешь, что для человека труднее всего?

– Труднее всего разговаривать по телефону, когда хочется спать.

Я начал потихоньку беситься.

– Да, правильно, – согласилась она, будто я сказал что-то мудрое. – Слушай, ты почему не приехал?

– Я был занят.

– Но сейчас ты не занят?

– Сейчас я хочу спать. И уже поздно.

– Еще только одиннадцать часов.

Я гляжу на часы: верно. Мне казалось, что уже гораздо больше.

– Слышишь, я очень хочу тебя видеть. Очень, очень!

При этом она, конечно, закрывает глаза и покачивает головой. Эта театральная самодеятельность раздражает меня, но я все-таки соглашаюсь:

– Хорошо, я приеду.

Мне жалко Клаву.

14

Когда-то Клава была замужем. Семь лет она прожила с одним учителем, который активно участвовал в художественной самодеятельности, но потом выдвинулся, был приглашен в областную филармонию. После этого он ушел от Клавы, решив, что теперь их интересы не совпадают. Клава тогда уехала на Печору, где я с ней и познакомился четыре года тому назад.

Она работала в нашей амбулатории, и все у нее одалживали спирт, когда его не было в магазинах. Наши отношения начались еще там и теперь продолжаются – по инерции.

Сейчас она работает в поликлинике участковым врачом. Живет на окраине города в вытянутом сером строении, в том самом, где когда-то жила вместе с мужем. Ее комната находится на втором этаже в конце узкого коридора с дверями, расположенными в шахматном порядке по обеим его сторонам. Все соседи меня давно знают. Когда я иду по коридору, двери поочередно открываются, и я на ходу кланяюсь направо и налево, как бы раскачиваясь из стороны в сторону.

Клаву застаю всегда в одной и той же позе: она лежит на низкой тахте, обложенная книгами. Книги она проглатывает в огромном количестве, и я ей немного завидую. Но нельзя же читать все без разбору. Все, что в Клаве есть деланного и наигранного, – это от них.

Когда я прихожу к ней, у нас начинается вечер вопросов и ответов.

– Ты на чем приехал?

– На такси.

– На улице холодно?

– Так себе.

– А помнишь, какие морозы были на Печоре?

Если не прекратить это вовремя, мне придется ответить на вопросы об изменении климата и о видах на урожай, поделиться впечатлениями от последнего фильма и высказать свое отношение к алжирской проблеме.

– Слушай, согрей, пожалуйста, чаю, – прошу я только для того, чтобы прервать эту бесконечную цепь вопросов.

– Ой, прости.

Она торопливо вскакивает и, запахнув полы халата, бежит на кухню. Я отодвигаю в сторону книжки, ложусь на тахту, курю и стараюсь ни о чем не думать.

Блаженное состояние. Так бы, кажется, лежал целую вечность, но через семь часов меня снова разбудит будильник и снова, проклиная все на свете, мне придется тащиться к себе на объект, выколачивать из Богдашкина материалы, ругаться с рабочими, начальством или скучать на производственном совещании, для которого, наверное, и завтра найдется повод.

Впрочем, все это можно было бы вынести, если бы меня не торопили со сдачей объекта. Можно бы сдать его в том виде, как он есть. Но уж больно хочется сделать что-нибудь настоящее, чтоб было не стыдно.

Конечно, можно и отказаться от сдачи, именно так я и делал два раза. Но тогда я был помоложе и посмелее. Я легко переезжал с места на место и, живя в палатках или временных бараках, с презрением относился к коммунальным удобствам.

Клава внесла чайник, налила мне чай и пододвинула тарелку с пряниками собственного производства. Cама села напротив и, подперев голову руками, смотрит на меня, как я ем и пью.

– Что-то ты плохо выглядишь, – сказала она. – Ты, по-моему, нездоров.

– Хорошие пряники, – сказал я, – как тебе удается такие делать?

– Выпьешь чай, я тебя, пожалуй, послушаю. Что-то мне твой вид очень не нравится, – сказала Клава.

– Нечего меня слушать, – сказал я, – я не патефонная пластинка. Вид мой мне самому не нравится.

Клава взяла мою руку в свою и подержала недолго.

– Пульс у тебя совсем паршивый, похоже, предынфарктное состояние.

– Прошлый раз ты говорила то же самое, – сказал я. – У любого прораба каждый день предынфарктное состояние. Особенно перед праздником.

– Если ты не веришь мне, – обиделась Клава, – сходи к другому врачу.

– Я бы сходил. Если б знал, что меня положат в больницу.

Про себя я подумал, что в больницу лечь сейчас было бы очень неплохо, пускай Силаев сам сдает мой объект, раз уж он ему так нравится.

– Хорошие пряники, – сказал я. – Где ты достала муку?

– Хорошая хозяйка все достанет. Правда, я хорошая хозяйка?

– Не хвастайся, я все равно на тебе не женюсь.

Она засмеялась:

– Потому что это зависит не только от тебя. Между прочим, как там поживает Зоя?

– Какая Зоя?

– Ну, твоя симпатия. Которая работает в забегаловке. Я думаю, ты имел бы у нее успех.

Все это говорится в подчеркнуто шутливом тоне, но при этом она бросает на меня быстрый и тревожный взгляд. Она боится, что в шутке есть доля истины.

Между прочим, пока я пью чай, происходит такой эпизод. Клава вдруг бледнеет и прикладывает ладонь к груди возле горла.

– Что с тобой? – вскакиваю я.

Она ни слова не говорит. Закрыв глаза, машет рукой. Потом, переводя дыхание, улыбается:

– Да так… ерунда.

– Тебе дурно?

– Немножко. Не обращай внимания.

Я смотрю на нее подозрительно. Это уже не из книжек. Клава вздыхает:

– Дурачок. В конце концов, я врач и знаю, что надо делать в таких случаях.

– Ты знаешь это не как врач, а как баба.

– Хотя бы и так, – согласилась Клава. – И поэтому знаю.

Ну что ж, в ее возрасте она имеет право на такой опыт, но все равно это мне кажется оскорбительным. Роза бы так не сказала.

Я отодвинул стакан и встал.

– Ты хочешь уйти? – тихо спросила она.

– Да, – сказал я.

В глазах у нее показались слезы, но она не заплакала.

– Если тебе надоело, ты можешь уйти, – сказала она, помолчав. – Я не буду тебе мешать. Господи, какая я идиотка. Зачем я заставляю тебя нервничать? Ты хороший, добрый, талантливый человек.

Если бы она закричала или заплакала, я бы, пожалуй, ушел. Сейчас я не мог этого сделать.

– Ты опять говоришь глупости, – проворчал я, успокаиваясь. – Никакой я не талантливый. Обыкновенный серый человечишка. И зачем тебе нужно, чтобы я был талантливым? У тебя был уже один талантливый. Разве тебе мало?

Стрелки подошли к двенадцати. Клава долго думала о чем-то своем, потом спросила:

– Скажи, ты меня хоть немножечко любишь?

– Сколько можно спрашивать об одном и том же?

– Не сердись. Просто мне кажется, что ты ходишь ко мне из жалости. Жалость – самое отвратительное человеческое чувство.

– Неправда, – сказал я устало. – Это ты прочла в своих книжках. Было бы совсем неплохо, если бы мы побольше жалели друг друга.

Я уже совсем засыпал, когда Клава толкнула меня в бок:

– Ты знаешь, о чем я думаю?

– О чем? – Я не в состоянии был даже сердиться.

– Я думаю о том, как хорошо знать, что всегда рядом с тобой есть такой человек.

Это она обо мне. Книжки не доведут ее до добра.

15

На другой день погода немного улучшилась, с утра показалось солнце. Рабочие сидели на бревнах возле растворомешалки, курили. Большинство из них было мне незнакомо – их прислали другие прорабы по приказанию Силаева. Кто из них чем занимается – видно было по инструментам. Вместе с Шиловым я развел их по pабочим местам, обошел объект и вернулся в прорабскую. В прорабской за моим столом сидел некто Гусев, корреспондент городской газеты. В газете он, видимо, считался специалистом по строительным делам, потому что все время околачивался в нашем тресте. Очерки его не отличались стилевым разнообразием и почти все начинались примерно так: «В тресте «Жилстрой» все хорошо знают бригадира такого-то…»

Увидев меня, Гусев встал из-за стола и пошел мне навстречу. Был он, как всегда, в вельветовых брюках, болгарской куртке из кожзаменителя и в синем берете.

– Привет, старик, – сказал он в порыве высокого энтузиазма и долго тряс мою руку.

«Ну что ж, – подумал я, – как говорит Писатель, время есть, будет тресть».

– А я к тебе по делу, – сказал Гусев, натрясшись вдоволь.

– Очерк обо мне писать?

– Откуда ты знаешь?

– Такой я проницательный человек, – сказал я. – Это тебе Силаев посоветовал?

– Он, – сказал Гусев, вынимая толстый, обтянутый резинкой блокнот.

Это событие я воспринял как дурное предзнаменование. Если уж обо мне решили писать в газете, то покоя теперь не дадут.

– Говорят, скоро главным инженером будешь? – спросил Гусев. Он сел напротив меня и положил ногу на ногу.

– Подожди еще, – сказал я, – может, не буду. И вообще, ты бы написал о ком-нибудь другом. Вон хоть о Шилове. Лучший бригадир в тресте.

– О нем я уже писал, – сказал Гусев и сделал пометку в блокноте, должно быть, насчет моей скромности. – Ну давай, чтоб зря время не терять, ты мне расскажи коротко о себе.

– Зачем это тебе? – спросил я. – Все равно напишешь: «В тресте «Жилстрой» все хорошо знают прораба Самохина. Этот высокий, широкоплечий человек с открытым лицом и приветливым взглядом не зря пользуется уважением коллектива. «Наш Самохин», – с любовью говорят о нем рабочие».

Гусев положил блокнот на край стола, вежливо посмеялся и сказал:

– Ты, старик, зря так про меня. Я вовсе не поклонник штампов. Понимаешь, я хочу начать с войны. Ты на фронте был?

– Был, – сказал я. – Могу дать интересный материал.

– Сейчас это не нужно, – сказал Гусев. – Вот к двадцать третьему февраля будет готовиться праздничный номер, тогда пожалуйста. Можем даже вместе написать. А пока мне война нужна для начала. Тут у меня будет так: сорок пятый год. Тебя вызывают к командиру дивизии и предлагают взорвать здание вокзала…

– Погоди, – сказал я. – Я вот никак не припомню, чтобы меня вызывали к командиру дивизии. Я с командиром полка разговаривал один раз за всю войну, когда мы стояли в резерве и он выгнал меня из строя за то, что у меня были нечищеные сапоги.

– Это неважно, – отмахнулся Гусев.

– Вот понимаешь, я ему тоже говорил – неважно, а он мне за разговоры вмазал пять суток строгой гауптвахты. Правда, сидеть мне не пришлось, на другой день нас отправили на передовую.

– Слушай, это все неинтересно, – сказал Гусев. – При чем тут гауптвахта? Я ведь очерк пишу и немного домыслил. Имею я право домысливать?

– Имеешь, – сказал я, – но дело в том, что в сорок пятом году я не воевал, а учился уже в институте, бегал на костылях с этажа на этаж, потому что лекции у нас были в разных аудиториях.

– А ты что, был ранен? – удивился Гусев. – Я не знал. Это очень интересно. – Он записал что-то в блокнот.

– Очень интересно, – сказал я. – Особенно когда тебе в одно место влепят осколок от противотанковой гранаты. Приятное ощущение.

– Да, – сочувственно сказал Гусев. – Наверно, больно было. Но я про войну просто так, для начала. Мне надо показать, что ты взрывал дома, мечтая их строить. Сейчас тема борьбы за мир очень важна. Ты на войне офицером был?

– Нет, – сказал я, – я на войне был старшим сержантом и никаких домов не взрывал, потому что служил в разведке.

– Какая разница, где ты служил, – сказал он, – для идеи важно, чтобы ты взрывал дома. Теперь ты мне скажи еще вот что. Когда ты решил стать строителем: на войне или еще в детстве?

– Да как тебе сказать, – замялся я. – Понимаешь, после ранения я жил как раз напротив строительного института. В другие институты надо было ездить на трамвае, а в этот – только перейти дорогу. А я ходил тогда на костылях…

– Понятно, – сказал Гусев, но в блокнот ничего не записал. – Теперь скажи мне еще: у тебя есть какие-нибудь изобретения или рационализаторские предложения?

– Нет, – сказал я, – я принципиально ничего не изобретаю, хочу посмотреть, получится у людей что-нибудь без меня или нет.

– Ну и как?

– По-моему, получается. Уже изобрели такую бомбу, после которой дома и машины останутся, а мы с тобой превратимся в легкое облачко. Но могу тебя заверить, что я в этом изобретении никакого участия не принимал.

– Да, – сказал Гусев и значительно помолчал.

– Да, – сказал я. – А ты знаешь, кто изобрел чайник?

– Чайник? – Гусев задумчиво потер высокий лоб. – Ломоносов?

– Правильно, – сказал я. – Ломоносов открывал закон сохранения энергии, писал стишки, а в свободное время выдумывал чайники. Только не эти, которые стоят у нас в хозяйственном магазине и у которых отрываются ручки. Их выдумал Юрка Голиков, который работает инженером в артели «Посудоинвентарь».

Гусев мне надоел, и я нарочно болтал разную ерунду, чтобы сбить его с толку. Ему это тоже, видимо, надоело. Он положил блокнот в карман, бросил окурок к печке и встал.

– Я лучше напишу, – сказал он, – а потом покажу тебе. Хорошо?

– Правильно, – сказал я. – Пиши, потом разберемся.

Гусев вышел. Я посидел еще немного и пошел по этажам. На объектах, как всегда бывает во время авралов, творилось что-то невообразимое. Одни работали изо всех сил, торопились, другие не работали вовсе, сидели на подоконниках, курили, рассказывали анекдоты. На меня никто не обращал никакого внимания, словно я к этому делу был вовсе не причастен. Мне самому показалось, что я здесь лишний; я ходил, ни во что не вмешиваясь, пока не столкнулся с каким-то лохматым малым, который навешивал двери в четвертой секции. Он брал дверные навесы, втыкал шурупы и загонял молотком их чуть ли не с одного удара по самую шляпку. Инструментальный ящик лежал сзади него, весь инструмент и шурупы были рассыпаны по полу.

– У тебя отвертка есть? – спросил я у малого.

– Нет, – сказал он. – А зачем?

– Не знаешь разве, что шурупы полагается отверткой заворачивать?

– И так поедят, – лохматый махнул рукой и принялся за очередной навес.

– Ты с какого участка? – спросил я его.

– С ермошинского.

Я сам собрал его инструмент, аккуратно сложил в ящик. Парень перестал забивать шурупы и смотрел на меня с любопытством.

Сложив инструмент, я взял ящик и передал его парню.

– До свидания, – сказал я ему, – передавай привет Ермошину.

Парень взял ящик и долго стоял против меня, покачиваясь и глядя на меня исподлобья.

– Эх ты, шкура! – искренне сказал он и, сплюнув, пошел по лестнице.

Я вернулся в прорабскую и позвонил Силаеву. Я хотел сказать ему, что не буду сдавать дом, пока не приведу его в полный порядок. Пусть Ермошин покупает мне проигранный коньяк. Пусть он знает, что не все такие, как он, что есть люди, которые никогда не идут против своей совести.

Когда я думал об этом, меня распирало от сознания собственного благородства, сам себе я казался красивым и мужественным.

Но весь мой пыл охладила Люся, которая сказала, что Силаев уехал на сессию райсовета и сегодня уже не вернется.

Ну что ж… Можно отложить этот разговор до завтра.