Текст книги "В тихой Вологде"

8. Обречённые
(1937 г.)

Июльской ночью по улицам Вологды неспешно, усталой походкой, шёл человек. Было темно, но человек шел уверенно, видно, дорога была ему хорошо знакома. Выйдя на перекресток, где горел фонарь, он остановился и, согнувшись, стал счищать прилипшую к сапогам грязь. Мужчина был немолод, сутулость делала его низкорослым, а натруженные руки и одежда выдавали в нем рабочего. У него был морщинистый лоб, скорбные складки у рта, а из-под кепки, сбившейся на бок, были видны совершенно седые волосы. Это был Павел Хитров, бывший крестьянин, раскулаченный, отбывший ссылку, а ныне рабочий паровозовагоноремонтного завода. Он шёл после работы в общежитие. Сегодня мастер попросил его задержаться – надо было сдавать заказ – и Хитров не посмел отказаться. Он был на хорошем счету у начальства и ожидал, что скоро его назначат бригадиром и дадут отдельную комнату в новом бараке. Нынешнее жилье никуда не годилось. Комната на шесть человек была насквозь прокурена, его соседи были шумными, часто пьянствовали, играли в карты. Павел, которому исполнилось 48 лет, избегал всего этого, старался уединиться с книгой в руках, за что получил прозвище «старец».

Он отдыхал душой, когда удавалось побывать в церкви, но ходить туда приходилось тайно. Как-то на Масленой неделе староста храма, угадав в Павле умелого мастера, попросил его сделать для церковных дверей железный засов. Хитров договорился со своим начальником и самолично изготовил то, что требовалось. В пятницу у него был выходной день, он принес свое изделие в храм, надежно прибил скобы и закрепил засов на двери. Староста пригласил послушного прихожанина на трапезу. В этот день службы не было, за столом, кроме Павла, сидели староста, двое рабочих, которые проводили в храме электропроводку, и настоятель. Потом присоединились две женщины, подававшие на стол.

Павел услышал, как один из рабочих обратился к настоятелю по имени и отчеству, и память поневоле перенесла его на тридцать лет назад: уж не тот ли это Константин Александрович, что был тогда в доме тёти Марии на поминках её мужа? И хромает также… Павел, преодолев смущение, спросил об этом священника. Тот задумался, а потом, удивлённый и обрадованный, подтвердил давнее знакомство. После обеда батюшка позвал Павла в небольшую комнату рядом с трапезной, усадил на старый кожаный диванчик, сам сел напротив в скрипучее кресло и стал расспрашивать про тётю Марию. Хитров рассказал, что знал о её жизни, а потом разговорился и поведал о своей горемычной судьбе. Ему ещё не приходилось рассказывать подробно о своих мытарствах, но в этом пожилом священнике он чувствовал искреннее участие.

Через несколько дней Хитров был у отца Константина на исповеди. Тот был строг и никаких особенных слов не сказал, но когда прочитал над Павлом разрешительную молитву, тот почувствовал удивительное облегчение, в котором давно нуждалась его исстрадавшаяся душа…

Подойдя к своему общежитию, Хитров остановился как вкопанный: у дверей под единственным фонарём стояла машина – «чёрный ворон». Возле неё прохаживался милиционер. Павел подался назад и стал наблюдать из темноты. Минут через десять двери открылись, на улицу вышел хорошо знакомый Павлу Петя Клюкин в сопровождении человека в чёрном плаще. Милиционер открыл заднюю дверь машины, и Петя с сундучком в руках и вещмешком за плечами скрылся внутри. Вскоре вывели ещё двоих, одного из них Павел узнал – это был его земляк из Спасской волости. После этого стали поочередно выводить рабочих и сажать в машину одного за другим, всего погрузили десять человек. После некоторой задержки послышался шум и крик: из дверей под руки вытащили Игнатьева – мастера литейного цеха, жившего с семьей в отдельной комнате. Он что-то кричал, можно было разобрать лишь слово «прокурор». Машина уехала. Павел стоял в оцепенении. Все арестованные, которых он узнал, кроме разве что Игнатьева, были из «кулаков», вернувшихся в Вологду после ссылки. Нетрудно было догадаться, что и ему, Хитрову, приготовлена та же участь. Хорошо, что успел отвезти сестре в деревню кое-что из дорогих для него вещей: старинную икону – память о Татьяне – и толстую тетрадку со своими дневниковыми записями. Он прислонился к березе, обнял ее шершавый ствол и задумался.

Нет, второй раз попадать в эту западню он не хотел. Он досыта хватил лиха за пять лет. Началось всё в конце 29-го года, когда стали сгонять в колхозы. Казалось бы, страшная революционная смута позади, жизнь налаживается, крестьяне стали и себя обеспечивать, и город завалили продуктами. В семье Хитровых все были работящими. Оба сына подросли и управлялись с полевыми работами, жена ходила за скотиной. Павел завел кузню и брал заказы от односельчан, а в помощники нанимал молодого парня – своего дальнего родственника. В доме был достаток, хозяйство крепло и ширилось. Но не дали большевики пожить спокойно. Неспроста они грозились разрушить старый мир до основания. Вот они теперь и взялись разрушать крестьянский мир.

В сентябре созвали всех жителей села на собрание в клуб, в бывшую церковь. Рассаживались на длинных, плохо обструганных скамьях, уныло оглядывали голые обшарпанные стены и вспоминали, какие страсти здесь кипели, когда снимали образа и закрывали храм. Часть икон тогда успели разнести по домам, а часть безбожники сожгли.

За столом, поставленном на солее, сидели трое: председатель комитета бедноты Пикулев, председатель волостного исполкома и уполномоченный из Вологды. Приезжий, одетый в зеленый френч и галифе, говорил долго и красиво, призывал записываться в колхоз, сулил счастливую жизнь. Крестьяне, особенно бабы, плохо понимали бойкую городскую речь, но самое главное усвоили: в колхозе и земля, и скотина, и орудия труда – все станет общим, а землю будет пахать трактор. Выслушали молча, заявление написали пять человек – самые бедные. Потом активисты ходили по домам, агитировали. Записалось в колхоз еще трое.

Зима прошла в тревоге и заботах. Власти донимали поборами и налогами и, наконец, обложили таким налогом, что одолеть его было не под силу, хоть продай все имущество. В отчаянии Павел с Татьяной решили подать заявление о приеме в колхоз, но им отказали. Новоиспеченный председатель со злорадством объявил: «Вы у нас злостный кулацкий элемент, таких не принимаем. С такими у нас особый разговор будет».

В начале марта, когда еще стояли морозы, к ним в дом с самого утра заявилась целая орава непрошеных гостей. Это были комбедовцы вместе с милиционером. Предъявили бумагу с печатью, где указывались «злодеяния» Хитрова: эксплуатация наемной силы, торговля кузнечными изделиями, агитация против Советской власти. В конце стояла резолюция комбеда и волостного исполкома: «Конфисковать жилье, хозяйственные постройки, орудия производства, скот, корма, семена, сырьевые запасы. Самого Павла Хитрова и всех трудоспособных членов его семьи доставить в распоряжение Вологодского ОГПУ для последующей высылки в отдаленные районы Севера».

Павел возмутился:

– Не имеете права, у меня два сына в Красной Армии служат!

Пикуля затряс пальцем перед носом у Павла:

– Э, нет, Хитров! Ты у нас по первой категории идешь – сплотатор и контра. Для таких скидок нет. Щас имущество опишем и повезем вас с женой в Вологду.

Татьяна стояла растерянная, в слезах. Десятилетняя дочка Галя прижалась к ней и испуганно смотрела на заполнивших дом сердитых дядей с наганами за поясом. Павел погладил дочку по плечу и сказал жене:

– Галю веди к сестре, да одёжу ей собери.

Потом, улучив момент, шепнул Тане:

– Не возвращайся, укройся где-нибудь. Ты – нетрудоспособная, я им справку покажу от фельдшера.

Но Татьяна вернулась.

– Я тебя, Паша, не покину. Вместе поедем, куда ты, туда и я.

Вместе и прошли страшный путь ссыльных переселенцев. И ни за что бы не остаться Павлу живым, если бы рядом не было Татьяны. На лесоповале он провалился под лед в ручей, потом лежал в горячке в сырой землянке и, временами возвращаясь из беспамятства, видел склоненное над ним родное лицо и глотал из поднесенной кружки теплый отвар. Она выходила его, можно сказать, подняла со смертного ложа. Спасла Татьяна его и весной 31-го года, когда увеличенная норма выработки и голодный паек довели его до полного истощения, так что отнялись ноги. Он лежал на нарах как живой скелет. Тогда она устроилась на тяжелую кухонную работу и приносила из кухни картофельные очистки, из которых пекла лепешки на настоящем подсолнечном масле – выменяла у охранников на свое обручальное кольцо. Павел поднялся на ноги, а половина его бригады осталась лежать в чужой мерзлой земле.

А вот спасти свою спасительницу он не сумел. Когда Татьяна лежала в тифозном бараке и металась в тяжелом бреду, он сидел у ее изголовья окаменевший, глядя на запавшие глаза и черный провал рта, и не знал, чем помочь своей верной спутнице.

– Господи, – думал он, – неужели это когда-то было: теплые сумерки, запах скошенной травы и нарядная красавица, выводившая звонким голоском:

 
Я тогда тебя забуду,
Сероглазый дроля мой,
Когда вырастет на камешке
Цветочек голубой.
 

Перед смертью она пришла в себя и прошептала:

– Там встретимся, Паша. Там мы будем радостные, счастливые…

Павел выпросил у санитаров тело жены и похоронил отдельно, уберёг от общей могилы. Насыпал над могилой холмик, вкопал небольшой крест из сбитых березовых стволов и только после этого, будто очнувшись от столбняка, упал на сырую глинистую землю и впервые зарыдал. Жить дальше не было никакого смысла. Всё самое дорогое в его жизни было здесь, под эти холмиком. Он достал из холщовой сумки сапожный нож, чтобы перерезать себе вены, и случайно вместе с ножом вынул маленькую, величиной с ладонь, икону. Это был образ Богородицы с Младенцем, отчеканенный на медной пластинке в эмалевом обрамлении. Татьяна никогда не расставалась с этой иконкой, молилась перед ней. Павел поспешно сунул эту вещь в свой нагрудный карман, собираясь выполнить задуманное, и вдруг его пронзила мысль: «А как же я встречусь с Таней, ведь самоубийцы Царствия Божия не наследуют». Он положил нож назад в сумку.

Весной 1934 года Павла освободили и даже, как ударнику труда, выдали деньги на проезд до Вологды. Он вернулся в родную деревню и остановился в старом родительском доме, где жила сестра Нюра с мужем и детьми. Дочь Галю она записала на свою фамилию и отдала учиться в Вологду, в фабрично-заводское училище. Оба сына Павла после армии устроились где-то под Ленинградом, писали редко.

К своему дому Павел даже не подходил, не хотел бередить душу. Сестра рассказывала:

– Чего только не насмотришься при новой-то власти! Как-то прибегает Галя, кричит: «Ой, тетя Нюра, у нашей избы одежей торгуют, пойдем глядеть!». Подходим, глядим, на крыльце стоит Пикуля и трясет какими-то заплатанными портками. Вещи ваши распродавали. Потом смотрю, вытащили зыбку и перину пуховую, мол, покупайте. Ну и варнаки! Народу там немало пришло, но никто ничего не покупал. А у Гали слезы в три ручья. Ну, мы и пошли оттуда.

К Пикуле Хитров раньше испытывал острую ненависть. Не раз, лежа на нарах в своей землянке, он ублажал свою душу, представляя в подробностях, как он расправится с этим мародером, сделает то, чего не сумел сделать его брат. Потом это чувство перегорело, уступило место презрению. «Он просто винтик в гигантской машине, запущенной для уничтожения нас, крестьян», – успокаивал себя Павел.

В его просторном пятистенке теперь устроили контору правления колхоза. Председателем был тридцатилетний сын Пикули, а его отец теперь начальствовал в райисполкоме. Пикуленок, горластый и суетливый, как и его отец, был поставлен распоряжаться огромными угодьями. Дела в колхозе шли плохо: общественная скотина дохла, урожайность третий год подряд была низкой. Да будь председатель хоть семи пядей во лбу, все равно не смог бы ничего сделать. Раньше крестьянин знал, что если он не вспашет и не засеет поле как следует, то будет со своей семьей сидеть голодом. Потому он и трудился от зари до зари. Теперь все стало по-другому. Работай, не работай – всё равно урожай увезут неведомо куда, оставят крохи. Теперь колхозник старался работать поменьше, искал любого повода, чтобы свалить задание на другого. Все, кроме начальства, жили впроголодь и только за счет своего небольшого личного подворья кое-как влачили нищенское существование. Павел посмотрел на новоиспеченных советских рабов и подался в город, на завод, где была нехватка рабочих. Отбывших ссылку «кулаков» там брали охотно, знали, что это народ мастеровитый и неприхотливый…

Хитров стоял в нерешительности, прислонившись к березе. Да, по всему видать, надо уносить ноги отсюда. Он знал, куда уезжать. На Мурман. Сойти надо на станции Кандалакша, там большая стройка, берут любого. Он зашел в барак и пошел по слабо освещенному коридору, на ходу обдумывая, какие вещи взять с собой. Но до своей комнаты дойти не успел: на его пути возник человек в форме и с револьвером в руках:

– Павел Хитров, вы арестованы.

9. Бесы в разрушенном монастыре
(1937–1938 гг.)

 
Зреют смертельные травы
В нашей глухой стороне,
Где виноватый и правый
В общем пылают огне…
 

Алексей Ивантер

Лейтенант госбезопасности Вениамин Колосов сидел в своем кабинете и, не отрываясь, читал только что принесенный курьером документ:

Строго секретно

Всесоюзная Коммунистическая партия (большевиков)

Центральный комитет

3 июля 1937 г.

Тов. Ежову

Секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий.

Выписка из протокола № 51 заседания политбюро ЦК

Решение от 2.07.37 г. – об антисоветских элементах.

Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных в одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом, по истечении срока, вернувшихся в свои области, являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности.

ЦК ВКП(б) предлагает всем секретарям областных и краевых организаций и всем областным, краевым и республиканским представителям НКВД взять на учет всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через «тройки», а остальные, менее активные, но все же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД.

ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав «троек», а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке.

Секретарь ЦК И. Сталин[24]24
  Этот документ, как и все приведенные ниже сведения о деятельности НКВД, взяты из книги: Доверено охранять Отечество (Из истории органов безопасности в Вологодском крае) ⁄ Под ред. М. А. Безнина. – Вологда: ВГПУ, 2008. – 584 с.


[Закрыть].

Колосов откинулся на стуле и заскреб руками в своих сильно поредевших рыжих прядях. Да, покой нам только снится. Сегодня на совещании Ковалев даст вводную, – и за работу, искать «кулаков». А ведь еще не закончились аресты по делу церковников. Мощная монархическая организация духовенства разоблачена в Вологде. Имелся подпольный центр, состоящий из членов епархиального совета. Всего планируется арестовать 89 человек. И преподавателей из пединститута еще не всех подвезли. Оказалось, что в Вологде свила гнездо большая фашистская организация: 69 человек преподавателей, инженеров, техников. Все проходят или как немецкие шпионы, или как диверсанты. Сегодня еще предстоит допрашивать пятерых. Начать, пожалуй, надо с доцента Парминского, на него много агентурных данных: на лекциях порочил великого Дарвина, в частных разговорах позволял себе контрреволюционные высказывания, а дома он и его жена были источником антисоветских анекдотов. Труднее будет с профессором Бузуком[25]25
  Бузук Петр Афанасьевич (1891–1937) – классик белорусского и украинского языкознания, один из первых докторов филологических наук, автор первого в СССР диалектического атласа, первый директор института языкознания. В 1934 году выслан в Вологду


[Закрыть], о нем сведений совсем мало. Был сослан к нам за пропаганду отделения Белоруссии от Советского Союза. Пригрелся здесь на кафедре русского языка и вел скрытую подрывную работу. Студенты говорят, что лекций его не понимали, что своим преподаванием он отвращал их от учебных дисциплин, а значит, от будущей специальности.

Послышался шум мотора. Это, наверное, привезли новую партию арестованных. Преподавателей было решено брать днём, прямо во время занятий – для назидания молодому поколению.

Колосов подошел к небольшому окошку и посмотрел на улицу. Так и есть: во двор, окруженный глухими монастырскими стенами, въезжает дежурная машина. Окна здесь совсем маленькие, на улице жаркий июльский полдень, а в кабинете не обойтись без электрического освещения. Что поделаешь, в монашеских кельях сидим. И обком, и горком в новые здания перебрались, а управление НКВД так и осталось в Свято-Духовом монастыре.

В дверь кабинета постучали. Вот и курьер явился за документом, точнее, курьерша по имени Ида.

– Ознакомились с документами, товарищ Колосов? Распишитесь вот здесь. Сегодня в два часа совещание у товарища Ковалева.

Ида положила документы в портфель, но не торопилась уходить. Она прислонилась к столу и уставилась на Вениамина своими черными миндалевидными глазами.

– Ну как, Веня, семейная жизнь? Не заскучал еще? Мой-то еще на три дня в Устюге задержится.

Она присела на край стола так, что юбка поползла вверх, а красивые полные колени оказались рядом с рукой Вениамина. Ида была из тех женщин, при виде которых у мужчин учащается пульс и раздуваются ноздри. Родом она была из Польши, но, похоже, что в ней, кроме польской, намешано еще немало кровей. Вениамин уже дважды побывал у нее дома и не он один: агентура доносила, что к ней захаживают обкомовские. Муж часто ездил в командировки, проводил политзанятия в районных отделах УНКВД.

– Ну, так что, придешь сегодня? У меня коньячок есть, армянский. Из Москвы привезла.

Вениамин положил руку ей на колени:

– Эх, Идочка! Чувствую, озадачит нас сегодня Ковалев так, что нам отсюда будет не выбраться до поздней ночи. Попробуй сейчас найди «кулаков», они после ссылки разбежались по щелям, как тараканы. Ну, тех, кто в городе осел, найдем быстро, а ведь много и по глухим деревням разошлось.

– Да гребите вы всех подряд! Чего их, сиволапых, жалеть. Вы кто, большевики или хлюпики? – Ида сбросила его руку, встала и одернула юбку. – Ленин что говорил: «Крестьянская масса есть самый главный враг революции».

И пошла, громко стуча каблуками. Вениамин смотрел ей вслед. «Даже задом не крутит, вот как рассердилась. Всех подряд гребите. А кто тебя хлебом будет кормить, сучка ты обкомовская».

* * *

Мощная карательная машина, будто ненасытная хищная птица, парила над Россией, высматривая себе жертвы, а то и просто наугад выхватывая людей и обрекая их на смерть или на страшную каторгу. Колосов был маленькой частью этой огромной машины. Раньше, когда Советская власть еще только укреплялась, он не сомневался, что занимается важным делом – искореняет врагов этой власти. Сейчас опасных для власти людей почти не осталось. Недовольные были, их было немало, но они не были врагами своей страны. Однако Колосов привык подчиняться и старался не думать о смысле приказов. Так было легче жить. Если власти нужна фашистская организация из преподавателей, значит, она будет. Если нужен монархический центр из церковных служителей, то будет вам такой центр.

Допросы теперь велись круглосуточно. Следователи работали по 12 часов, сменяя друг друга. К строптивым подследственным применяли «стойку» – заставляли стоять, пока не даст нужных показаний.

После обеда Колосов вышел на улицу покурить вместе с приятелем, тоже следователем. Стоял сентябрь, наступила пора недолгого бабьего лета. Они прохаживались взад-вперед по дорожке у стен своего корпуса под ласковым солнышком и старались хоть ненадолго забыть о работе. И все-таки приятель не удержался:

– Мне мужик один попался, из бывших «кулаков», Хитров его фамилия, так уже двое суток простоял, а показаний так и не дал. Понимаешь, он у меня проходит как вредитель, а Грицелевич выявил, что он имел связь с организацией церковников, общался с ихним главным попом. Так вот, мы теперь добиваемся от него показаний на этого попа, но лапотник молчит, как рыба.

– Как, говоришь, его зовут?

– Павел Хитров. Уже трижды падал, мы его водой окатим, попинаем для бодрости и снова ставим.

Давно забытое чувство сострадания шевельнулось в душе у Колосова. Да, жалко Пашку. В этот раз ему не выбраться.

– Слушай, – сказал он, – я этого мужика знаю. Он у меня проходил, как «кулак» на высылку. От него ты ничего не добьешься. Не трать зря время.

На другой день, когда Колосов снова встретился после обеда со своим приятелем, он спросил:

– Ну, как там этот твой упорный мужик?

– А все уже, сактировали. Я его тогда сразу велел увести в камеру, но его не довели. Упал в коридоре и отдал концы. Мы с врачом составили акт, что умер в камере от сердечной недостаточности.

Приятель ушел, а Колосов закурил еще одну папиросу, перебрался на задний двор и сел на лавку у самой стены корпуса. Что-то неприятное томило душу. В голову лезли воспоминания. Когда-то, давным-давно, они с Павлом, два молодых деревенских парня, гуляли по городу, и Павел завел его сюда, в Свято-Духов монастырь. Странно, но здесь Вениамин забыл, что он неверующий, и вслед за своим другом прикладывался к серебряной раке, поставленной над могилой преподобного Галактиона Вологодского. Вон в той церкви это было, где теперь гараж[26]26
  В настоящее время на месте Свято-Духова монастыря и монастырского кладбища находится стадион «Динамо».


[Закрыть]. Кажется, это был последний раз, когда он посещал церковь.

Потом дружба кончилась. Павел, хоть и был мужик неглупый, но революцию не одобрял, и судьба его сложилась несчастливо. Что ж, каждый выбирает свой путь. Вот он, Венька, с 1906 года пошел в революцию и сейчас как победитель вершит судьбы других людей.

Из подвала послышались приглушенные звуки выстрелов. Здесь, в подвале, расстреливали редко: вывозить потом трупы, да чистить помещение было хлопотно. Здесь ликвидировали или главарей организации, или особо буйных, или уж совсем больных. Большую часть приговоренных везли за город, где специальная команда заранее готовила ямы. Последнее время ликвидация проходила в лесном массиве недалеко от деревни Чашниково[27]27
  Деревня Чашниково расположена недалеко от поселка Кувшиново. В настоящее время там, на месте массовых расстрелов и захоронений жертв политических репрессий, находится часовня, в честь великомученицы Анастасии Узорешительницы. Часовня построенна на средства монахини Сергии из православного монастыря, расположенного во Франции, в местечке Бюсси. Монахиня Сергия – внучка Анны Ивановны Хвостовой, жены Сергея Алексеевича Хвостова – пензенского губернатора, погибшего в 1906 году в результате теракта. Анна Ивановна приняла монашество в 1920 году с именем Анастасия, была сослана в Вологду вместе с дочерью, Екатериной Сергеевной Хвостовой, в прошлом фрейлиной Императорского Двора, также принявшей монашество. Обе монахини были расстреляны в 1937 г.


[Закрыть].

Выстрелы прекратились, послышались голоса: похоже, что из подвала вышли исполнители. Их не было видно за перегородкой, но, судя по разговору, их было двое. До Колосова доносилось:

– Глохнуть я стал последнее время. Дома жена зовет из кухни – не слышу. Раньше ходики на стене спать не давали, а теперь и не слышу, как стучат.

– Ты затычки в уши вставляешь?

– Вставляю, не помогает. Когда на улице, на ямах работаешь, еще ничего, а в подвале все равно по ушам бьет.

– Так ты тогда в рот стреляй. Глухо будет, как в воду.

– Да, заставь их рот открыть.

– Откроют. Они перед смертью все послушные.

Из-за перегородки показался один из говоривших и, увидев Колосова, пошел к нему. Это был невысокого роста мужичонка в форме красноармейца с кобурой на поясе. Шел он какой-то развинченной походкой с папиросой в руке и, подойдя, неожиданно громко произнес:

– Товарищ лейтенант, разрешите попросить у вас огоньку.

Колосов протянул ему спичечный коробок и сморщился от резкого неприятного запаха. Он махнул рукой:

– Забирай спички, у меня еще есть.

Тот закурил, положил коробок в карман и посмотрел на Колосова как-то нагло и насмешливо.

– Брезгуете, товарищ лейтенант. А ведь мы с вами в одной упряжке ходим. Кому-то ведь надо ваши приговоры исполнять.

* * *

В сентябре 1937 года начальником Управления НКВД по Вологодской области был назначен майор госбезопасности Жупахин, служивший до этого в Ленинграде. На первом же совещании он устроил разнос своим подчиненным. Пятидесятилетний здоровяк, широкоплечий, мордастый, Жупахин держался самоуверенно и не терпел возражений.

– Почему такой малый процент признаний? – бушевал он, стоя у стола и размахивая кулаком. – Учитесь у московских чекистов. Сумели разоблачить матерых врагов, шпионов, проникших в промышленность, в армию, в партийный аппарат. Теперь они каются на открытом суде, бьют себя в грудь, всех своих пособников выдают. А у вас что? Читал следственные дела, почти никто не сознается в преступлении. Паршивых лапотников не можете расколоть!

«В том-то и дело, что лапотников, – думал Колосов. – Там, в Москве, – гнилая интеллигенция, а у нас коренной русский мужик».

– Почему попов не заставите сознаться? – Жупахин разошелся так, что заметался от стены к стене. Подчиненные еле успевали поворачивать за ним головы. Увидав в окне монастырскую колокольню, он заорал: – И башню эту пора снести к…, – он выругался, потом, немного успокоившись, продолжал:

– Надо выбрать толкового попа, подготовить его как следует, пусть публично выступит с разоблачением религии. В целях пропаганды.

«Как же, выступит, – думал Колосов. – Эта порода еще покрепче мужицкой будет».

С приходом нового начальника численный состав Управления увеличился, но и работы прибавилось. На область был спущен лимит на количество лиц, подлежащих репрессированию: по первой категории (расстрельной) – 750 человек, по второй (подлежащей заключению в лагеря) – 2000 человек. Жупахин запросил Москву об увеличении лимита по обеим категориям: на 1000 и на 1500 человек соответственно.

Управление заработало в каком-то невиданном, лихорадочном темпе. Уже в ноябре была раскрыта монархическая террористическо-шпионская организация «Объединение русских офицеров», связанная с Российским общевойсковым союзом в Париже. По этому делу арестовано 33 человека. Выявлена также глубоко законспирированная организация право-троцкистского толка, имевшая своих членов в руководящих партийно-советских органах. Арестовано 65 человек, в том числе нарком лесной промышленности Иванов и секретарь Вологодского обкома партии Рябов. Раскрыты вредительские организации на водном транспорте, на транспорте и на предприятиях Вологодчины. На одном только Сокольском целлюлозном заводе арестовано 16 рабочих. Они высказывались против стахановского движения, против займов, клеветали на Сталинскую Конституцию, ставили задачу вывести из строя оборудование завода. В начале 1938 года Вологодское УНКВД разгромило контрреволюционное подполье, состоящее из бывших меньшевиков, эсеров, кадетов. Все арестованные работали в в системе Наркомлеса, Наркомвода, Наркомсвязи. Из 214 арестованных 167 человек приговорили к высшей мере, остальные получили большие сроки. В мае 1938 года были репрессированы жены врагов народа.

Массовые аресты шли по всей стране. Набравший невиданную силу карательный аппарат стал опасен для партийного руководства. В ноябре 1938 года Сталин отстранил Н.И. Ежова от должности наркома внутренних дел. В постановлении СНК и ЦК ВКП (б) говорилось: «Работники НКВД совершенно забросили агентурно-осведомительную работу, предпочитая действовать упрощенным способом, путем практики массовых арестов, не заботясь при этом о полноте и высоком качестве расследования…».

На место Ежова был назначен его заместитель Л. П. Берия. Началась поголовная чистка органов НКВД, в результате которой было репрессировано несколько тысяч чекистов, в том числе 80 процентов руководящего состава НКВД.

В декабре 1938 года был арестован начальник Вологодского УНКВД Жупахин. На его место был назначен капитан госбезопасности П.П. Кондаков. В первую очередь новый начальник вместе с приезжими следователями из военной прокуратуры начал расследования в отношении своих сотрудников. Выяснилось, что допросы велись с применением физического воздействия: обвиняемых избивали, заставляя давать показания и подписывать фиктивные протоколы. Сам Жупахин, присутствуя на допросах, жестоко избивал заключенных. Особо отличился Белозерский отдел УНКВД: там к обвиняемым применялись жестокие, средневековые пытки.

Начались аресты в Управлении. Теперь, уходя на работу, Колосов каждый раз мысленно прощался с женой. Она смотрела на его поникший вид и молча переживала вместе с ним. По опыту она знала, что расспрашивать мужа о работе бесполезно.

Свой рабочий кабинет Вениамин теперь ненавидел. Он сидел в нем, приводя в порядок документы, и вздрагивал от каждого шума за дверью и от каждого телефонного звонка. Кое-что в следственных делах удалось переделать, подправить так, что нескольких обвиняемых освободили за отсутствием улик.

Почти все начальники отделов были арестованы. Очередь была за ним, но Кондаков тянул время и всё еще здоровался, хотя и сухо. Колосов утешал себя тем, что у него безупречное происхождение: он из бедных вологодских крестьян, и родственники его ничем себя не запятнали. А вот арестованные Грицелевич и Райберг – уроженцы Польши, а Райберг, вообще, до революции служил в немецкой фирме «Сименс-Шукерт». У Лебедева и Проскурякова родственники были осуждены по 58-й статье.

Однако наступил день, когда Колосова арестовали и с сорванными петлицами поместили в камеру, где уже находился бывший начальник второго отдела старший лейтенант Проскуряков. В камере лежала большая стопка бумаги и карандаши, и Колосов на второй день своего заключения описал на десяти листах свою безупречную двадцатилетнюю службу и передал бумаги следователю. Проскуряков все дни сидел за столиком и строчил, не отрываясь. Он был мрачен, разговор не поддерживал и свой трактат на ночь клал себе под матрац. Как-то ночью, Колосов, разбуженный мощным храпом своего соседа, увидел на полу оброненный листок, поднял его и при свете никогда не выключаемой лампы прочитал:

…О методах допроса. В этом вопросе я допустил явную антигосударственную практику, но практику, созданную только не мной. Эта практика заключалась в том, что арестованных заставляли стоять, и иногда они стояли по 40–50 часов. Бывали случаи избиения арестованных следователями… Однако я должен категорически заявить, что ни стойки, ни избиения арестованных не являются продуктом моего «изобретения» или явлением, перенесенным из практики работы бывшего Вологодского горотдела… Эти «методы» в Вологду привезены курсантами из Ленинграда и Жупахиным…

На допрос Колосова водили дважды, и ему пришлось признаться, что рекомендацию в партию ему давал Равич, позже осужденный как троцкист. Кроме того, ему поставили в вину связь с Идой Кренгольц, которая тоже оказалась замаскированной троцкисткой и даже немецкой шпионкой. Колосов как опытный следователь знал, что эти обвинения тянут на приличный срок, но, конечно, не на высшую меру. И даже когда его повели по коридору, а потом вниз по лестнице, он не хотел верить в худшее. И только увидев перед собой открытую дверь в подвал, Колосов понял, что это конец. Он повернулся, чтобы крикнуть своим сопровождающим, что он чист перед партией, но крик застрял у него в горле, руки и ноги обмякли: он увидел знакомую фигуру палача-исполнителя.

– Рот пошире открой! – гаркнул исполнитель, приближаясь с наганом в руках…

По итогам следствия С. Г. Жупахин и пять его сотрудников Военной коллегией Верховного суда СССР были приговорены к расстрелу, а еще 8 чекистов осуждены на различные сроки заключения. Немало работников было уволено из органов. На службу в органы госбезопасности пришло много новых молодых сотрудников. После обновления машина массовых репрессий заработала снова.