Текст книги "Шёпот стрекоз (сборник)"

2

Первая напросилась на знакомство с ним, когда он был не в лучшем настроении, ни с кем не желал идти на контакт и думал про себя, что он, наверное, выглядит сейчас таким же полустёртым, как и все остальные, и это его сильно угнетало; в этом проглядывало напоминание о фатальной тщете и о закате жизни, о неминуемой стёртости с лица земли.

Прошёл уже целый месяц его пребывания в лечебнице. Он катался по дорожке, вдали от прогуливающихся и сидящих за шахматами или шашками с таким же полустёртым интересом под специально сооружёнными из дерева грибами – круглыми столами со скамейками по всей окружности и конусообразной крышей над головой, выкрашенной ярко-зелёной краской. Она неожиданно вышла на дорожку из-за куста цветущего чубушника, почему-то называемого здесь жасмином (наверное, так «красивше»), выпорхнула как бабочка, сорвавшаяся с одного цветка и устремившаяся к другому.

– Разрешите, я вас покатаю?

Голос у неё был не просительный, а вежливо-покровитель-ственный, то ли она хотела сделать ему одолжение, то ли мыслила себя существом высшего порядка, более приспособленным к этой жизни и считающим своей святой обязанностью помогать слабым и убогим. Выказывала милосердие.

Он не считал себя ни слабым, ни убогим. И почувствовал раздражение.

– Спасибо. Нет необходимости. Я справляюсь, – ответил на ходу, держась независимо, не глядя на неё, и покатил дальше, не останавливаясь, даже прибавил ходу.

– Тогда можно я буду идти рядом? – спросила она, нисколько не ускоряя шага и не форсируя звука, и вопрос прозвучал в его удаляющуюся спину.

И опять в интонации не было ничего просительного. Обычный ни к чему не обязывающий вопрос, как в автобусе: «На следующей выходите?» Хотите, отвечайте, не хотите, прикиньтесь глухонемым. Можно просто кивнуть. Или безмолвно придвинуться к выходу.

Он остановил коляску, спросил, не оборачиваясь:

– Хотите поговорить?

Она тоже остановилась поодаль, давая понять, что не собирается навязываться. Нет, так и нет проблем.

– Да.

Он развернул коляску. Что она приняла за приглашение к разговору и подошла поближе.

Внешне производит благоприятное впечатление. Не очень высокая, стройная. Лицо чистое соразмерное и, если убрать больничную бледность и навести лёгкий молодящий макияж – высветлить черноту под глазами и подвести ресницы, освежить губы и подрумянить щёки – довольно милое. Глаза большие серые, нос прямой, в гладко зачесанных и собранных на затылке в пучок тёмно-рыжих волосах и немного распушённых у висков проглядывают нитки седины. В мочках ушей светятся две мелких жемчужины. Уголки рта опущены, и если бы не это, можно было бы сказать, что он чувственный – губы полные, но будто обескровленные. Грудь по-молодому высокая. Силикон? Вряд ли. Вид у неё далеко не гламурный. Хотя, возможно, из-за серого халата – он её явно простил. Одной рукой она стягивала ворот у горла, другой целомудренно придерживала полу халата от невольного распахивания – несмотря на солнце, погода была ветреной. Сколько ей лет в действительности, он определить точно не мог, а его предположения блуждали по цифрам с разбросом до десяти лет, где-то между сорока и пятьюдесятью. Так неопределяема была её внешность.

– О чём? – спросил он, смягчившись. Она напомнила ему чем-то неуловимым его жену. Наверное, так бы сейчас она выглядела, если бы осталась в живых, подумал он.

– Просто поговорить. Если, конечно, вы не против.

Он помолчал, возвёл глаза к небу. На фоне редких облачков, торопливо уплывающих на юго-восток, над лесом кружил коршун. А ещё выше светлой мушкой, оставляя за собой пенный след, бесшумно царапал по синеве самолёт. Солнце ещё не так высоко. До обеда часа два, не меньше. Нет, ему было всё равно. Хочет поговорить, пусть говорит. Зачем обижать женщину.

– Не вижу причин препятствовать, – сказал он и, снова развернув коляску, заработал руками, не торопясь, без резких толчков, ловко и размеренно, сдерживая ход, чтобы ей не пришлось бежать. – Как вас зовут?

– Диана.

Он сбавил ход.

– Или Дина, если хотите, – поспешно добавила она. – Некоторым почему-то трудно выговаривать «а» в серёдке. Люди и в этом слишком экономны.

– Я тоже не расточителен, но мне не трудно. И всё же предпочту адаптированный вариант, – он улыбнулся. – Звучит больше по-русски. Не возражаете?

– Я же сама предложила.

– А я Михаил Иваныч. Или Михаил. На ваше усмотрение. Вы что-то хотели у меня узнать?

– Нет, ничего. Просто поговорить.

– Хорошо, давайте просто поговорим, Дина. Я, честно говоря, не расположен сегодня общаться с кем-либо. Но раз так… Я тоже здесь иногда скучаю.

– Зато вас навещают.

– А вас?

Она помедлила с ответом, даже приостановилась. Он тоже притормозил.

– Меня некому навещать, Михаил. Мама умерла… давно умерла. Папы я не знала. Мужа нет. Детей тоже. И я не скучаю. У меня другое. Люди замкнуты. Думают только о своих проблемах. Или вообще ни о чём не думают. Живут, как трава. Таких большинство. По крайней мере, здесь, в лечебнице. Особенно это заметно, когда они едят. Они похожи в это время на животных у кормушки. Не думают ни о чём, кроме того, что у них под носом. И говорят только о брошенном в их тарелку корме. Только что не мычат и не хрюкают. Поэтому в столовой я стараюсь ни на кого не смотреть. Чтобы не уподобляться. К сожалению, здесь не с кем поговорить по душам.

– А со мной, полагаете, можно?

– Я за вами наблюдаю с тех пор, как вы сюда прибыли.

– Вот как? Любопытно. И в столовой?

Она улыбнулась одними губами. Выражение глаз при этом оставалось неизменно безучастным, покрытым многослойной ряской тоски.

– И в столовой.

Ему вдруг захотелось каким-то образом её расшевелить, вывести из состояния полустёртости.

– С какой целью? – спросил он нарочито весело.

Не получилось. Даже не моргнула. Ответила таким же ровным тоном, словно отключённая каким-то немыслимым способом от какого бы то ни было проявления чувств.

– Без цели. Просто надо каким-то образом занять своё внимание. Иначе с ума сойдёшь. И я выбрала вас. Вы мне сразу понравились.

– Чем же?

– Вы сильный человек. И, наверное, надёжный.

– Не думаю.

– В этом и есть ваша сила. Вы не самоуверенны. Вы самокритичны. И в то же время упрямы. В хорошем смысле. Добиваетесь своего.

– Как вы можете судить… Вы же ничего обо мне не знаете.

– По глазам. У вас осмысленные глаза. И хорошее лицо. Вы мужчина, о котором должна мечтать любая женщина.

Он невольно приосанился. Нет, по речи её полустёртой не назовёшь.

– Лестная характеристика. Но я её не заслужил, поверьте.

– Ваши слова только подтверждают мою правоту.

Он вдруг стал вилять на дорожке, хотя до этого катился прямо. Она его задела чем-то, смутила.

– А как я ем? – от неловкости он перекинулся на юмор.

Она опять растянула губы.

– Как человек.

– Вы давно здесь?

– Три месяца.

– И что вас сюда привело, если не секрет?

– Ну, какой может быть секрет. Глубокий невроз. И как следствие сильное нервное истощение. У меня пропал сон, аппетит. И, что самое страшное, воля к жизни. Я резала себе вены и горстями глотала снотворное. Обычные действия для человека попавшего в жизненный тупик.

Он остановил коляску.

– А теперь выправились?

– Не совсем. Есть заставляют, а сплю по-прежнему плохо.

– О причинах не спрашиваю. Не в моих правилах лезть в чужую жизнь.

– Причина – душевный кризис.

Он повернулся к ней. Диана обратила лицо к небу, сказала, как бы между прочим:

– И в ваших глазах живёт боль. И это сближает нас.

– Вы так думаете?

Диана сделала шаг в сторону, затем повернулась к нему, зябко обхватив себя за локти.

– Пожалуй, хватит на сегодня, я устала. Прошу прощения за беспокойство. Надеюсь, эта наша беседа не последняя.

Она попрощалась скупым наклоном корпуса и, также держась за локти и понурив голову, направилась в сторону часовни. Перед часовней перекрестилась, зашла внутрь. Верующая.

Вторая – до мозга крашеная блондинка, подсела к нему в столовой на следующий день после встречи с Дианой. Она была, наверное, чуть помоложе, или казалась такой, и гораздо оживлённей. И в поведении проявляла чрезмерную бесцеремонность, будто не владела собой. И он не сразу разобрался, чего в этом было больше – природной активности, отсутствия должного воспитания или балансирования на грани умопомешательства. По телесной пышности она превосходила Диану, но форму держала в допустимых пределах. И лицо её хранило черты небывалой красоты. И всё было бы хорошо, если бы не её, порой кажущаяся неестественной, оживлённость. Она много смеялась и беспрерывно кокетничала и потому в его глазах проигрывала Диане. Звали её Лаура. Хотя, как потом выяснилось, это имя она присвоила себе сама. По паспорту она была Ларисой. Но ей хотелось острой романтической необыкновенности и привлекательности во всём. И она решила придумать себе имя, соответствующее своей натуре. Имя Лаура (с ударением на первый слог) она взяла отнюдь не из числа европейских. А о существовании некогда Петрарки, прославившего в стихах свою возлюбленную, она, скорей всего, и не подозревала. Она его составила, как сама призналась, по принципу полушутливой значимости: «ла-ла» (что значит, много языком болтает) плюс «аура» (эзотерическое – тонкая невидимая субстанция, излучаемая телом), сначала хотела Лалаура, но нет, чересчур претенциозно и не звучит, и у неё хватило ума опустить две лишних буквы, дабы не выставлять себя на посмешище. И она остановилась на Лауре. Лаура – излучающая общительность. И действительно, она её излучала повсеместно и весьма обильно. И полуанекдотическое «Лалаура» было бы гораздо ближе к истине. Люди, страдающие синдромом замкнутости, бежали от неё, как от извергающегося вулкана. А те, которые принимали общительность за норму, терпели её первые два дня, а потом старательно обходили, ибо для нормального общения, как и для всего прочего, необходима мера, хорошего, как говорится, понемножку. Лаура этой меры не знала, она подавляла своей общительностью и много при этом смеялась. А частый и продолжительный смех, также, как и чрезмерная угрюмость, обычно изобличают внутреннюю неуравновешенность с уклоном в шизофрению и нередко являются веским доводом для помещения в неврологическую лечебницу (а в особо критических случаях – в дурдом).

– Я присоседюсь к вам, – она не спросила, она поставила его перед фактом и с грохотом выдвинула пустующий стул. При этом голос её прозвучал не грубо, а с глубоким бархатистым оттенком и с налётом едва заметной иронии. И, казалось, несколько противоречил её манерам.

Он поморщился, однако кивнул утвердительно.

– Готовят здесь отвратительно! Каждый раз у меня изжога. А у вас?

Он пожал плечами.

– Лучше всё-таки питаться дома. Вы согласны? – она неожиданно громко рассмеялась, пристально его разглядывая.

Он растерянно повёл бровями.

– Увы, мы не дома.

– Лук в этой столовке всегда пережаренный и горчит, как лежалая редька. Они думают, для нервнобольных и так сойдёт. А картофельное пюре (последний слог она произнесла, смягчив согласную) всегда почему-то синее, как будто туда добавляют синильной кислоты, – она снова рассмеялась. И хотя смех был не к месту, он не показался ему отвратительным. – Вы согласны?

«Что-нибудь одно: или издевается надо мной, или клеится», – подумал он и, не желая вступать в дискуссию по столь нелепому поводу с ещё более нелепыми выводами, ответил неопределённо:

– Да, бывает синеватая.

– А я хорошо готовлю. Пальчики оближете. Вы любите облизывать пальчики? Я обожаю, – последнюю фразу она произнесла вкрадчиво и одарила его многозначительным взглядом.

Он посмотрел на неё, как на сумасшедшую.

– Любите, по глазам вижу. И если у нас с вами получится, будете облизывать три раза на дню. Я стану для вас готовить. Вы согласны?

Она вперилась в него своим зелёным взглядом, как вилами в стог сена. У него участилось дыхание. Он не знал, как себя вести. Тембр её голоса непонятно каким образом волновал его изнутри, а смех, казалось бы совершенно дурацкий, был притягателен, как пение сирен для Одиссея. Он ещё никогда не встречал женщины, которая исподволь, чем-то глубинным, влекла его к себе, а, между тем, манерами связывала, и его дневное сознание настойчиво говорило: не обольщайся, это не для тебя, отвергни. И он, ставши рассудительным с годами, прислушался ко второму, проигнорировал, жевал, глядя в окно, словно его никто ни о чём не спрашивал. Возможно, его молчание даст ей понять, что он не намерен обсуждать это, и она проглотит свой смехотворный бред вместе с завтраком.

Но Лаура не желала глотать, она вожделела извергать. Её следую-щий вопрос был бесстыдно прямой, в обход всех приличий, обычно соблюдаемых при первом знакомстве.

– У вас есть кого… на законном основании? – она красноречиво поиграла глазами и постучала вилкой по дну тарелки.

– Что? – Он не сразу понял.

– Я хотела сказать, вы женаты?

Он конфузливо передёрнул плечами.

– Почему вы спрашиваете?

– Ох-ох, какой вы таинственный! – она опять рассмеялась, а её малиновые губы сложились в сюсюкающую розочку, словно она разговаривала с малышом из детского сада. – Вы прекрасно понимаете, почему. Вы – баскетболист, я – корзина. Бросайте свой мячик, я поймаю.

Он почувствовал, что краснеет, но взял волю в кулак и перевёл минутное замешательство в показную суровость, дал понять, что он уже перешёл в старшую группу и кое-что понимает в жизни.

– Я не играю в баскетбол, – сказал он, сцепив зубы. – Если вы не слепы, у меня ноги…

Лауру это нисколько не смутило. Она продолжала извергать.

– Не имеет роли! Вам не придётся прыгать, я сама подставлюсь. У меня это ловко получается. Со мной не промажете. Только последнее время тренироваться не с кем. Все мои баскетболисты предпочли уйти на скамью запасных. Приморились, бедняги! А я простаиваю и теряю форму, – она опять рассмеялась, словно изрекла нечто невесть смешное, но вдруг посерьёзнела, склонила голову в его сторону и почти прошептала: – Соглашайтесь, не пожалеете. Скажу вам честно, я люблю мужчин только положительных. Положишь его и делай с ним, что хочешь…

И тут она перешла ту грань, за которой его неосознанное влечение к ней мгновенно улетучилось – тряхнула своей крашеной гривой и откровенно заржала, запрокинув голову и выставив напоказ крупные зубы, как деревенская кобыла, выпущенная из конюшни и завидевшая на воле жеребца. И назревавший соблазн, как рукой сняло. Это было невыносимо. Он только-только начинал есть, но у него мгновенно пропал аппетит. Он огляделся – никто и головы не повернул в их сторону, все сидели, уткнувшись в свои тарелки и старательно жевали, как будто им поступил приказ свыше «на на кого не оглядываться!» Кроме Дианы, с которой он вчера познакомился. На её лице проступало подавленное беспокойство.

На следующий день, в обед, Лаура снова подсела к нему, уже на правах старой знакомки. И со свойственной ей бесцеремонностью начала рассказывать о себе, о своей стародавней мечте встретить мужчину достойного её природной потребности, и о том, что её мечта вот-вот сбудется, поскольку она его уже нашла – тьфу-тьфу! чтоб не сглазить – и под финал открыла карты, предложила себя в бессрочное пользование для оказания сексуальных услуг всевозможного профиля (так она выразилась).

Он отодвинул от себя тарелку, отъехал от стола.

– Извините, я…

– Куда же вы? Это бестактно. Я ещё не договорила. Отвечаю на ваш вчерашний вопрос по поводу моего интереса к вашей женатости. Потому что, если вы абсолютно женаты, с вами связываться бесполезно. А если холостой или женатый наполовину, или даже на три четверти, есть шанс за вас побороться. Что вы на меня так смотрите? – она говорила и смеялась одновременно. – С вами теперь никто не станет связываться, а я готова. Всё очень просто. Я человек без комплексов. И вас к тому призываю. Будьте мужчиной. Как приспичит, дайте знать. Надеюсь, у вас только ноги не стоят?

Он резко крутанул коляску и стремительно, сшибая на ходу стулья, покатился к выходу. Она рассмеялась и прокричала вслед:

– Потом сам прикатишь! Импотент!

От ужина в этот день он отказался, а соседу по комнате – крепкий мужик с обильной татуировкой на теле серьёзная защита – наказал: в случае, если заявится сюда такая-то (её все знали в лицо), чтобы гнал её в шею и без разговора. Гудрон заверил его знаками, что в палату ей не прорваться, вмиг закатает в асфальт, и сделал при этом такое свирепое лицо, что он поспешил добавить, чётко выговаривая слова: только убивать не надо, это не заказ, а просьба. Гудрон показал руками, что очень хорошо его понял и всё сделает, как надо, и тут же снова надел наушники – он всегда был при плеере и в наушниках.

Через день, во время завтрака, Лаура опять подошла к нему со своей тарелкой и таинственной улыбкой на лице, но не стала садиться рядом, а только обдала мимоходом жарким шёпотом:

– И снова здравствуйте! Приятного аппетита, Мишель! Сегодня видела вас во сне. Вы подумали над моим заманчивым предложением?

– Я же импотент, как вы изволили выразиться, – ответил он недружелюбно. – Какой от меня прок.

– Я пошутила. Не злитесь. Со мной такое бывает. Как стемнеет, жду вас за кустами жасмина у крайней беседки.

Она рассмеялась, но тут же обуздала себя, приложив ладонь ко рту, и получилось, будто удачно подавила позыв к зевоте. Затем, стянув спереди халат у талии, тем самым демонстрируя свою фигуру и явно показывая ему, что у неё есть за что подержаться и если он не придёт, многое потеряет, прошла к соседнему столику. Два мужичонка неказистой наружности – один безбровый, другой беззубый, – подхватив тарелки, словно мыши, завидевшие своего непримиримого врага, моментально снялись с места и серыми шариками торопливо покатились в дальний конец столовой.

Он усмехнулся, уткнувшись в тарелку. А когда в очередной раз поднял глаза, увидел Диану. Она шла к мойке с пустой тарелкой. Прямая, напряжённая. Возле его стола приостановилась, сказала тихо:

– Не связываетесь с ней, Миша. Она сумасшедшая. Пристаёт ко всем мужикам. Одного довела до инфаркта, другой умом повредился, а третий у неё на глазах выбросился с седьмого этажа. Она ведьма.

Он кивнул – мол, так и понял, – и она пошла дальше. Позже, на прогулке, он не видел ни той, ни другой. Видимо, до обеих дошло, что он не расположен общаться с ними, и они решили ему не досаждать.

Однако на следующий день за завтраком Лаура подошла к нему с претензией.

– Почему вы не пришли? Я вас ждала. Насквозь пропахла жасмином, – она поднесла свою грудь к его носу. – Чуете? – Он отклонился. – Вы не только не мужик, но и не джентльмен.

Он неприязненно передёрнул плечами.

– Послушайте…

Лаура выпучила глаза, хлопнув ладонью по столу.

– Не перебивайте женщину! Учтите, я всё вижу. Это вон та бледная спирохета сбивает вас с толку, – она указала на сидящую за ближайшим к раздаточной столиком Диану. – Не водитесь с ней. Она фригидна, как кусок протухшей говядины. И не слушайте её, если вы мужчина. Она хочет нас поссорить. Но я этого не допущу!

Он не выдержал, тоже хлопнул по столу.

– Нет, это вы послушайте! Я сам решаю, с кем мне водиться, а с кем нет!

Все полустёртые клиенты пансионата испуганно склонили головы к тарелкам и замерли в ожидании конца представления. Лаура в удивлении вытаращила глаза и рассмеялась.

– Боже! Какой темперамент! Вот таким вы мне больше нравитесь. И вообще вы мне напоминаете Микки Рурка. Знаете такого голливудского мужлана? Я его обожала в молодости. Писала ему письма, в которых объяснялась в страстной и бездонной любви. Посылала фотки во всех видах и позах. Но он пренебрёг мною, говнюк. Не позвал, и сам не приехал. Даже денег не прислал в качестве компенсации за принесённый мне аморальный ущерб. А с вами у нас обязательно получится. Вам требуется постоянный массаж конечностей. И я вам его обеспечу. Причём бесплатно. Я в этом очень хорошо разбираюсь. Будете стоять, как миленький. Даю вам вторую попытку. Начнём сначала. Жду сегодня вечером за тем же кустом жасмина. Сразу после ужина. Я же вижу, вы не против.

Он попытался что-то возразить, но она прикрыла ему рот ладонью и тяжело задышала.

– Я разве не сказала, что я на вас запала? Тогда говорю. Что вам ещё надо? Не капризничайте. Мужчине не пристало пренебрегать такими, как я.

Она окинула присутствующих победоносным взглядом и продефилировала к выходу. Сразу после того, как закрылась за ней дверь, уткнувшиеся в тарелки приподняли головы и, глядя в его сторону, неуверенно зааплодировали, словно поступил новый приказ свыше: «оглядываться и аплодировать можно, но громких оваций не устраивать!» Теперь он склонился над тарелкой и жадно принялся за холодный омлет. Он ни на кого больше не хотел смотреть, только услышал, как кто-то торопливо прошаркал мимо и бросил шёпотом: «Спасибо, Миша!» Это была Диана.

На свидание в указанное место он, конечно, не явился, он вообще в этот день отказался от прогулки – у него поднялось давление – просидел в своей комнате, изредка с опаской поглядывая в окно. Ему отсюда была видна часть площадки для прогулок и беседка, за которой и должно было состояться свидание. Он видел Лауру. Она то появлялась у беседки, в нетерпении оглядывая двор лечебницы, то скрывалась в кустах. И явно нервничала. Ему стало не по себе. Но Гудрон знаками дал ему понять, что всё будет в порядке, не дрейфь, поставим бабу на место. На другой день он тоже пропустил и прогулки, и посещение столовой. Довольствовался стаканом чая и куском хлеба с холодной котлетой, которые ему по-приятельски принёс Гудрон. Гудрон даже предложил по маленькой, сунув руку под матрас. Но от выпивки он отказался.

Не прошло и недели, как Лаура заявила о себе новым вывертом, в той же самой столовой. Он как всегда обедал, выбрав стол, который поближе к окну. Он любил смотреть на верхушки деревьев, устремлённых ввысь, особенно, когда они качались от ветра. Они казались ему живыми, неистово возводящими молитвы к небу. Он не был религиозным человеком, но иногда, в порыве раздумий о быстротечности времени, детально анализировал события своей жизни, и ему вдруг хотелось верить, верить и в чудо сотворения, и в загробный мир. Так было и в этот день, кажется, была среда. Небо затянули тучи. Моросил дождь. Он смотрел на застывшие пики елей, устремлённые в клубящуюся массу ненастья, и думал о вечном.

И в это время, словно молния полыхнула в столовой, он услышал пронзительный женский крик. Это Лаура таскала за волосы Диану. И, что интересно, вопила не Диана, а сама Лаура, видимо, получая огромное удовольствие от своих инквизиторских действий. Он крутанул кресло и покатил к дерущимся. Хотя их и нельзя было назвать дерущимися. Диана почти не сопротивлялась. На её белом, качающимся из стороны в сторону, лице был написан ужас, и она не понимала, как из него выбраться. Он уже был близко и со всего маху наехал на Лауру и сбил её с ног. Она вскочила, бросилась на него дикой кошкой. И если бы в ту же минуту не появились санитары, исполосовала бы ему ногтями всё лицо. Они подхватили разъярённую женщину под руки и повели к выходу.

– Она отбила у меня мужика, сучка! Я с тобой ещё разделаюсь, гадюка! Проститутка недоделанная! И мужик попался дрянной! Нападать на женщину, сволочь! – кричала Лаура с багровым лицом и изо всех сил сопротивлялась, так что санитарам пришлось буквально волочить её по полу.

Он заметил, что режим лечебницы не отличался особой дисциплинарной строгостью. И руководство, и медперсонал были лояльны к проявлению некоторого рода вольностей в поведении своих подопечных, щадя их самолюбие и в то же время оберегая от нервных перегрузок. И лишний раз не маячили у них перед глазами, наблюдали за ними скрытно, обеспечивая таким образом видимость свободы. (Но наши люди, привыкшие к тому, что в течение жизни их повсюду гнобят и опекают на всех уровнях и по всякому ничтожному поводу, и потому всегда готовые к оборонительной позиции, терялись от этого, вероятно, понимая подобную заботу, как знак беды по отношению к собственному здоровью, и их охватывала анемия безысходности, воля к жизни приглушалась, и её подменяла безотчетная покорность судьбе, что он, не лишённый наблюдательности, классифицировал как стёртость). Однако, когда ситуация наподобие вышеописанной выходила из-под контроля, администрация во имя спокойствия других жёстко, но и без лишнего шума, пресекала нежелательные вспышки своеволия.

Дверь захлопнулась, крики постепенно умолкли, и Диана с рыданиями упала к нему на колени. А он стал утешать её, как маленькую, гладил по голове и говорил:

– Ну, всё, всё. Её больше нет. Теперь в столовую и на прогулку только со мной. Договорились?

Она дрожала, плакала и молча кивала. И на какое-то мгновение ему показалось, что это его жена Аня, которая когда-то нечаянно повредила руку ножом и думала, никогда уже не сможет играть на фортепьяно, и так по-детски отчаянно рыдала, уткнувшись ему в грудь, а он гладил её по голове и утешал, мол, всё образуется, рана невелика, связка не повреждена. И он прижал голову Дианы к себе с такой нежностью, что она вдруг бросилась целовать ему руки. Он опомнился, отдернул их.

– Это ещё что!

Она сразу откинулась. И лицо её мокрое от слёз исказил страшный испуг. Он даже пожалел о своей резкости, снова притянул к себе её голову и продолжал гладить, приговаривая:

– Ладно, ладно… руки целуют священнику или… любимому.

И она теперь сама прижималась к нему и шептала:

– Спасибо, Миша! Я так… так вам благодарна… вы мне теперь, как священник и как любимый, вы единственный мой защитник. Спасибо вам!

И все находящиеся в это время в столовой и наблюдавшие за происходящим, вдруг разом зааплодировали. Аплодировали механически, только руками, а лица по-прежнему были полустёрты, словно поступил другой приказ: «обращать внимание, оглядываться и даже аплодировать нужно в обязательном порядке, но никаких чувств при этом ни в коем случае не изъявлять, аплодировать молча и бесстрастно!» Значит, они всё видели и всё слышали, и только делали вид, что глухи и немы. Просто полустёртость вошла в привычку.

А ещё через неделю он и Диана гуляли только вместе. Когда у него уставали руки, она его катала. Двор был большой четырёхугольный, с круглым гранитным фонтаном посредине. По его периметру пролегала дорожка, усыпанная мелкими дымчатыми камушками, похожими на обугленные и тщательно укатанные орешки. И коляска катилась по ним с хрустящим шорохом. Такие же дорожки пролегали от углов к центру двора, к фонтану, который опоясывала дорожка пошире. Пациенты, как правило, на прогулке ходили вокруг фонтана, по одному или парами, как цирковые лошади на арене, и заворожённо смотрели на бьющую вверх струю воды, исходившую из отверстия в голове чугунного кита, установленного посреди фонтана. Два трёхэтажных корпуса располагались по двум длинным сторонам территории лечебницы. По одну короткую – административное здание в два этажа. По другую короткую – часовня с въездными воротами. И потому все пациенты, находящиеся на прогулке, постоянно были под перекрёстным наблюдением дежурных медсестёр. Он и Диана катались по периметру. У часовни Диана обычно останавливалась, крестилась, и три раза в день – после завтрака, обеда и ужина – заходила внутрь, и он ждал её.

– Замаливаете грехи? – спросил он как-то с улыбкой.

– Думаю, безгрешных людей не бывает, – ответила она и посмотрела на него с такой горечью, что он вынужден был извиниться за неудачную шутку. – А вы неверующий?

– Да как-то не случилось.

– Я тоже была когда-то отъявленной атеисткой. Но жизнь заставила повернуться в сторону Бога. Вера примиряет.

– С чем?

– С жизнью.

За считанные недели Диана сильно похорошела. И даже казалась резко помолодевшей, словно выпивала с утра по стакану, неизвестно где раздобытого, эликсира вечной молодости. Синяки вокруг глаз исчезли, щёки порозовели, как у девочки с мороза. Причёска стала чуть небрежней, и губы налились природной краской. Хотя, не исключено, что она их слегка подкрашивала. И лёгкими штрихами подведённые глаза смотрели куда выразительней. Да и улыбка охватывала теперь всё лицо, оно словно ожило и от этого выглядело слишком привлекательным. И походка стала упругой. Ещё бы серый халат сменить на какое-нибудь модное платье… И что самое важное, к удовлетворению врачей, к ней вернулись сон и аппетит.

За три месяца его пребывания в лечебнице они настолько сблизились, что всюду – и в столовой, и на прогулке – бывали вместе, и он уже не мыслил себя без её обязательного присутствия. Она понимала его без слов. Она предупреждала все его желания. Была с ним терпелива и всегда любезна. А чтобы не скучать, они придумали себе развлечение – отгадывание мелодий. Он предложил. Они загадывали и классику, и популярную музыку. Он был асом по части классики, а Диана проявила себя знатоком попхитов. И тут она вела себя, как девчонка. Когда ей удавалось правильно назвать композитора, она хлопала в ладоши, прыгала и заливисто хохотала. И во всём не было ни капли наигрыша, всё пронизывала весёлая и с виду беззаботная непринуждённость. И все, бродившие вокруг фонтана полустёртые личности, всё чаще поворачивали голову не на струю воды, однообразно бьющую из головы чугунного кита, а в сторону веселой парочки, и лица их освежало подобие улыбки. И он ловил себя на том¸ что любуется ею. И была у неё такая приятная манера мягко класть руки ему на плечи и поглаживать по ним. Точно так делала когда-то его жена Аня. В этом жесте было столько спокойной основательности, столько любви и внимания. И ещё он заметил, она стала реже посещать часовню – то ли потому что уже вымолила у Бога желаемое, то ли не хотела оставлять его ни на минуту в одиночестве.

Обычно во время прогулок пациентов по распоряжению врачебной администрации включалась классическая музыка. Чаще всего звучал Моцарт. Он любил Рахманинова. И особое значение придавал музыкальному опусу под названием «Нежность», тому, что часто играла его жена. И однажды на вечерней прогулке, к своему удивлению, он услышал его. Диана постаралась. И не преминула намекнуть, что Рахманинов её рук дело – уговорила радиста – и она тоже любит музыку этого композитора. И это было последней каплей, разрушившей окончательно всякую отчуждённость между ними. Он стал во всём ей доверять и открыл ей даже то, что упорно скрывал от дочерей. Нет, она его не расспрашивала, не вытаскивала из него клещами, просто своим поведением невольно понуждала его на откровенность. Он, как говорится, прикипел к ней. Он воспрял духом, и думы о последней неминуемой стёртости отошли на второй план – всё-таки, что ни говори, а жизнь удивительно прекрасная штука. И оба видели себя на пороге нового и решительного витка своих взаимоотношений.