Текст книги "Наречение имени"

Часть Вторая. Ступени

От биоэтики к премудрости. Попытка православного осмысления

Что есть человек, что Ты помнишь его,

и сын человеческий, что Ты посещаешь его;

не много Ты умалил его пред Ангелами;

славою и честию увенчал его;

поставил его владыкою над делами рук Твоих;

все положил под ноги его (Пс 8:5-8).

Если внемлешь себе, то не будешь иметь нужды искать следов Зиждителя в устройстве вселенной, но в себе самом, как бы в малом каком-то мире, усмотришь великую премудрость своего Создателя.

Св. Василий Великий

В последние годы о биоэтике начинают все настой-чивей говорить также и в православном мире. Прежде всего, само возникновение этико-биологической проблемы служит вехой, отмечающей изменение положения человека в тварном мире, все настойчивей утверждающего себя мерой всех вещей («существующих, коль скоро они существуют», – по слову Протагора), в данном случае по отношению к передаче и прекращению человеческого существования. Появление биоэтики, вместе со всей совокупностью научных открытий и технических возможностей, с нею связанных, представляет собой не только уникальный знак необычайно возросшей власти человеческого рода над своим «воспроизводством» и «устроением», но и качественный скачок в онтологическом статусе человека. Возможность расшифровки и изменения генетического кода и так наз. зародышевой терапии стала, может быть, ключевым открытием ушедшего века. Ибо она пролагает путь к исполнению одного из тех тайных желаний, которые называются также и вековыми мечтами человечества, – переписать человека набело вместо того несовершенного, как бы вкривь исписанного и вконец испорченного черновика, доставшегося на нашу долю после грехопадения. При этом тот набело переписанный человек, как это уже было не раз, чем могущественнее предстанет он в собирательном виде, тем более зависимым, узязвимым или управляемым окажется в качестве отдельной человеческой особи.

Новая ситуация несет в себе вызов человеку как существу сотворенному и призванному к жизни, и такой вызов требует нового осознания им своей этической и онтологической ответственности. Перед лицом новых перспектив, открываемых генетической манипуляцией, человек вынужден переосмыслить свою ситуацию в мире, дать ей новое определение, в духовном же плане соотнести со своей совестью ту невероятную власть над жизнью, которая все в большей мере оказывается в его руках. Что есть человек? – который вот-вот получит власть пересоздавать и перекраивать себя изнутри?

Если мир с возрастающей настойчивостью говорит о проблемах, возникающих от сознания и использования этой власти, если существуют биоэтические решения этих проблем, которые предлагают различные религии и философские школы, то по логике вещей должно было бы существовать также аналогичное православное решение. По логике должно было бы, но, откровенно говоря, едва ли существует на самом деле. На сегодняшний день пока никак нельзя говорить о существовании православной биоэтики в качестве науки или официальной позиции, занимаемой Церковью. Разумеется, есть отдельные стагьи и даже книги, написанные православными богословами и врачами на темы, касающиеся искусственного оплодотворения, аборта, эвтаназии, генной терапии[51]51
  В русскоязычной литературе укажем прежде всего на книги врача и философа И. В. Силуяновой, Этика врачевания. Современная медицина и православие, М. 2001; Антропология болезни, М.2007 и др.


[Закрыть] и т. п., но едва ли их можно выдать за особую область вероучения или разработанную доктрину. Существует проблематика биоэтики, но можно ли в строгом смысле говорить о существовании биоэтических проблем православия, по крайней мере, в том виде, как они ставятся в других христианских исповеданиях? Едва ли без колебаний мы можем ответить: да. В таком случае означает ли наше сомнение, что православию просто нечего сказать о биоэтике как таковой? Скорее это означает, что решение всех проблем, связанных с тем, что называется жизнью, проистекает из общего церковного видения, а не вырабатывается особым комитетом специалистов.

Прислушаемся для начала к самому термину «био-этика», о чем он говорит нам? Очевидно, о правилах человеческого поведения по отношению к «bios», о морали или рациональном мышлении, которые охватывают собой и как-то «распоряжаются» «биосом», т. е. живущим, биологически существующим. Само слово ставит перед нами и уже определенным образом разрешает для нас возникающие задачи или скорее обращает неисследимую тайну жизни в ряд «проблем»,[52]52
  Здесь мы заимствуем известное противопоставление «проблемы» и «тайны» у Габриэля Марселя.


[Закрыть] с которыми нужно как-то адекватно справиться. Биоэтика, как и любая другая этика со своими законами, исходит, сознательно или нет, из примата отвлеченного, опирающегося на самого себя разума, овладевающего знанием и делающего его частью своего интеллектуального универсума, замкнутого внутри его я. Есть два отношения к тайне: либо человек отступает перед ней, поклоняется ей, входит в нее, носит в себе и в какой-то степени дает ей мыслить в себе и владеть собою, либо отодвигает ее от себя как объект, которому он должен найти подобающее место и затем освоить как часть своего умопостигаемого мира.

Речь отнюдь не идет о каком-то противопоставлении, но о двух установках, различающихся между собой внутри нашего существования, и нам следует пока лишь отдать себе отчет в этом различии. Однако сам термин «биоэтика» в какой-то мере принуждает нас к полускрытой морализирующей суверенности, к убеждению в возможности и праве человека рационально проникнуть в непроницаемое начало жизни. По этой причине способ восприятия, сосредоточенного исключительно на тайне и творении как празднике, изначально присущий православию, отступает перед имманентной логикой «проблемы», выражающей не созерцание, но вскрытие определенного фрагмента реальности, «инкапсулирование» его в нашу мысль, которая, полагая себя независимой, повинуется породившей ее человеческой воле, зачастую не ведающей о воле Творца.

И потому православие подступает к биоэтике, оставаясь скорее еще на до-биоэтическом и в каком-то смысле даже на дорациональном уровне, то есть отказываясь от редукции творения жизни к ряду схем и заданий, заключая их в какие-то рациональные формулы, чтобы затем, следуя их логике, принять наиболее нравственно приемлемые и достойные решения. Когда мы пользуемся выражением «дар жизни», вошедшим в наш обиход, то отчасти осознаем, что этот дар не принадлежит нам, то есть мы не можем превратить его в свалившийся на нас капитал, который куда-то можно вложить, как-то разделить или в случае нужды им пожертвовать ради приобретения более ценного. Проблема остается частной собственностью нашего интеллекта, а тайна есть то, что, отступая в тень, открывает в нас исток просветившего нас света. Мне думается, православная попытка разрешения каких-то проблем должна исходить прежде всего из внимания к этому свету, из погружения в то невидимое и неподвластное нам, из которого вырастает наше существование.

В сознании Церкви существует четкое различение духовного и морального подходов, коль скоро под моралью мы понимаем автономную область, относящуюся к сфере регуляции человеческого поведения. Деятельность разума при создании и закреплении этических норм изначально предопределена тем, что в человеке (Ин 2:25), т. е. жизнью его сердца, в истоках своих открытой лишь Богу, но определяющей все его существо, пребывающее всегда перед выбором между жизнью и смертью, благословением и проклятьем (ср. Втор 30:19), тем выбором, перед которым Бог ставит нас во всякий час нашего существования.

Любая наука, коль скоро она поддерживает связь с духовным ведением, несет в себе удивление или скорее, изумление перед тайной тварного мира, изумление, которое лежит у истоков всякой гениальности, научной или поэтической, как и волю к обладанию этим миром, использующую результаты своего познания. Всякое сущностное познание истины, достигнутое в интеллектуальной деятельности и закрепленное словом человеческим, в какой-то мере отражает в себе разум Слова, которое было в начале у Бога, и в то же время человек стремится сделать это отражение, этот открытый им образ бывшего в начале, при творении, орудием единоличного господства над всем тем, что было сотворено и предоставлено в его распоряжение. Любая наука, добывающая точное знание, прежде чем его извлечь или вычислить, уже обладает проступающими контурами или интуитивным видением его, и такое видение определяется нашим изначальным духовным выбором. Выбор происходит еще до пробуждения сознания, в глубинных установках нашего духа, перед лицом Творца, открывающего Себя в творении или остающегося сокрытым.

Нигде подобное противостояние, сокрытое в человеческом духе и в его познании, не обнаруживает себя столь очевидно, как в науках, делающих своим предметом самого человека. Перед совершением акта научного познания познающий уже выбирает в глубине духа цель и даже отчасти итог своего исследования. Но как совершается этот выбор? Во внимании к Слову лежащему или скорее звучащему в истоке всякого творения, или в соперничестве со Словом? И не столько само мышление, позиция, заявленная ученым, может служить ответом на этот вопрос, сколько сам результат его работы.

Вся совокупность этих проблем, как мы видим, в концентрированном виде обнаруживает себя в биоэтике. Проникновение человека к истокам жизни означает не только изменение положения человека в тварном мире и в космосе (по выражению Макса Шелера), но также и возможное изменение самого его существа. Ибо проблемы, касающиеся аборта, эвтаназии, евгеники, генетической манипуляции и т. п., суть проблемы самого человека, который уже приобрел способность их ставить и разрешать. Они суть проблемы власти и соперничества в метафизическом или скорее даже в библейском смысле слова. Будете как боги, знающие добро и зло (Быт 3:5). Выбор того или иного познания есть выбор предела, за которым кончается власть моего я с вопрошаниями и проблемами и начинается власть Слова Божия с Его светлой тайной, глубиной и неоспоримостью. Как только мы переступаем этот предел, некоторые проблемы становятся ложными для того, кто ищет жить верою (см. Рим 1:17). Ибо вера – от слышания Слова, внедренного в мою жизнь, и, стало быть, в жизнь всех других, и сама по себе она несет задание защищать жизнь, которую Бог уже благословил начаться, расцвести, увянуть и открыться заново в вечности. Слово «этика» в этом случае должно стать синонимом защиты творения и его шедевра, который есть, по словам св. Иринея, «слава Божия – живой человек».

Об этом следует поговорить чуть подробнее.

Обратимся к наиболее дискутируемой проблеме.

При искусственном прерывании беременности участвуют, по крайней мере, пять «персонажей»: окружающая среда, врач (или медицинский персонал), беременная женщина, ее партнер и их плод. Первые четыре вступают в своего рода заговор ради устранения пятого. Этот заговор – лишь одна клетка той злокачественной опухоли, пронзившей и опутавшей своими метастазами все современное общество (российское прежде всего). Опухоль разрастается в идеологию (частью которой может стать и биоэтика), проникающую повсюду обычно в диффузном и не слишком аргументированном виде. Фразеология ее вращается вокруг слов о свободном выборе женщины и отсутствии собственно человеческой жизни в первое время после зачатия (хотя почти никто не знает, в какое именно), костенеет в виде закона. Однако программа этой идеологии не имеет большого значения, решающей становится ее духовно ядовитая функция нейтрализации естественного и спасительного чувства греха или вины, спонтанно возникающего при убийстве зачатого плода на любой стадии его развития. Эта функция вырабатывает также и соответствующее видение человека, прокладывающее дорогу к оправданию его убийства в первые дни его существования.

Основной тезис этой идеологии опирается на выхолащивание всякого онтологического значения человеческой жизни и на утверждение радикальной, рациональной случайности всякой человеческой личности.

Для Парфита (Дерек Парфит, американский биолог – В. 3.), – пишет итальянский генетик Клаудиа Манчина, – не существует онтологического начала жизни ни при рождении, ни при зачатии. Эта установка немедленно ставит вне игры основную католическую аргументацию, заключающуюся в понятии потенциальности. Идея постепенности в моральной оценке аборта связана в рассуждении Парфита с ослаблением понятия я, которое не является для него обособленным и конкретным существованием (картезианское я), но совпадает с его действиями.[53]53
  Claudia Mancina, Sperimentazione sugli embrioni e aborto. Unpunto di vista delle donne, в: С. Viafora (a cura di), Centri di bioetica in Italia. Orientamnetni a confronto, Padova 1993, стр. 272-273.


[Закрыть]

От этой аргументации, отрицающей сущностное я (которое автор смешивает с я картезианским, дающим самому себе отчет в своем существовании), то есть фактически сводящее его к умственным операциям, рукой подать до философской лицензии на поточное уничтожение человеческой материи, возникающей после зачатия и не освоившей свое картезианское я. Такназ. «потенциальность» (термин не вполне точный, поскольку он не включает в себя «предопределенность», заложенную в этой потенции) заменяется постепенностью, с которой растет и формируется человек как проецируемая из себя самой личность. В этой перспективе он есть не что иное, как продукт своей внутренней эволюции.

Зачатый плод, – продолжает автор, – это еще не я и не может рассматриваться в таком качестве; он становится я к концу беременности. Ребенок, зачатый сегодня, – совсем не тот, что мог бы быть зачат через месяц, и потому никто из нас не может считать аборт ни устранением собственного я, ни я в целом (…). Трудность принятия аборта соразмерна трудности принятия случайного характера нашего существования, абсолютной случайности нашего я.[54]54
  Там же.


[Закрыть]

Негативное достоинство этого определения в том, что оно дает философское обоснование онтологическому небытию сущности человека. Коль скоро мы действительно заброшены в переплетение случайностей, начинающихся ото дня нашего зачатия и завершающихся смертью, то бытие человека теряет свою опору в том подлинно человеческом, что, по слову Паскаля, «бесконечно превосходит человека». Философия случайности или абсурда, которая на разных уровнях периодически воспроизводит себя в европейской да и мировой мысли, служит своего рода идеологизацией той воли к смерти, которую мы носим и прячем в себе с момента грехопадения. Всем этим словесным кружевом мы лишь облекаем пустоту; в которой гаснет, заглушается голос окликающего нас дара. Но стоит лишь обернуться к нему войти в его глубину в его смысл, в его свет, и он пронизывает собой все наше бытие на земле от первой живой клетки до последнего удара сердца.

Тайна жизни открыта нам, она воспринимается нами как «весть», и весть непостижимо и неоспоримо претворяется или прелагается в человеческую личность. Бог творит Словом, и вкладывает Его в нас, и любовью, которая облекается в нашу человеческую плоть. Весть о любви – не просто одна из религиозных доктрин, именуемых христианством, это и устроение нашего тела, основание нашей личности. Мы связаны с Отцом нашим, сущим на небесах, не только обрядами и догматами, но и всеми клетками нашего тела. Мы есть, потому были зачаты Словом, которое «воспользовалось» соединением мужчины и женщины, чтобы вызвать нас к жизни. И эта жизнь – всякая жизнь – уже отмечена любовью, избранием, полнотой участия Божия. Присутствие Его являет нам себя не в качестве живущей в в человечестве религиозной идеи, но живого причастия Промыслу и принятия его как Личности, которая остается с нами и зримо или незримо разделяет каждое мгновение нашей жизни. И собственная наша личность вырастает из этого присутствия, из семени любви, заброшенного в нас, ибо Любовь-Слово (или свет, который просвещает всякого человека, входящего в мир) есть невидимая и неосязаемая часть нас самих, которая посылается нам при творении, но не гаснет с нашей смертью. Она прорастает и пускает корни в детском или взрослом нашем существовании, но семя ее падает в то скопление химических веществ, из которого берет начало наша личность со всем ее потенциальным, картезианским или сущностным я. Биологически живое можно уничтожить, тайну жизни каждого из нас, вошедшую в нас от Жизнеподателя, стереть нельзя.

У вас же и волосы на голове сочтены.

А клетки? А гены? А удары сердца?

«Если Бога нет, то все позволено», – кто не помнит эту стершуюся, но все еще звонкую как монета формулу Достоевского? Она легко обновляется в каждую эпоху всякий раз приобретая особый смысл. Логика ее, которая кажется негнущейся и лишенной нюансов, исходит из того, что стоит лишь позволить себе радикально исключить какую-либо сопряженность нашего существования с бытием Божиим, как ад уже предъявляет свои права, врываясь не только вакханалией убийств, но отсвечивая сквозь оболочку наших идей, социальных структур, научных открытий, развлечений. И, действительно, век, оставшийся у нас за плечами, как будто позволил сделать все, что втайне позволяют себе делать злые помыслы, выношенные адом, гнездящимся внутри человека.

Попробуем, однако, прочитать эту формулу в нашем биоэтическом контексте: если нет творения, и все мы попали в мир по чистой случайности, то почему позволено (общественным мнением и законом) уничтожать трех-четырех-пяти-шести-недельные эмбрионы, а вот уничтожать их на четвертом-пятом-шестом-седьмом месяце внутриутробного развития как бы уже не вполне пристойно? Почему нельзя помогать умирающим умирать более безболезненно и скорее или, как говорят, «сладостнее», коль скоро жизнь их доставляет им только невыносимую горечь, а других огорчает неоправданными расходами? Почему нельзя вообще «выпалывать» бесполезное население планеты, которое наше мировоззрение, исходя из соображений пользы, науки или демографии, зачисляет в сорняки? Наша история видела немало этнических чисток тех слоев населения земли, что объявлялись классово, расово или идейно вредными для обитания на ней, однако наше нравственное чувство, пока не могущее переступить барьер «все позволено», еще инстинктивно воспринимает это как работу дьявола.

Позволено, но до какого предела? Убийство детей повсеместно воспринимается как одно из самых отталкивающих злодеяний, но ликвидация эмбрионов принадлежит лишь к неприятным и не слишком афишируемым деталям современного быта. Может быть, потому, что тело ребенка видишь, а эмбриона нет? Но современная техника дает возможность увидеть телесное развитие плода уже в первые недели его существования. Впрочем, эта проблема получает видимость решения в так наз. «теории гра дуальности».

Оплодотворенная яйцеклетка не является ни человеческим существом, ни личностью, но лишь медленно делается ею… Поэтому разрушение этого организма в самом начале не является чем-то морально предосудительным, но лишь постепенно становится таковым… Когда организм становится полноправным человеческим существом или личностью, уничтожение его из несерьезного проступка превращается в нравственное преступление.[55]55
  D. Parfit, Ragioni epersoni, Milano 1989, стр. 410.


[Закрыть]

Однако та же яйцеклетка, будучи пересаженной из чрева матери в искусственные условия на любых стадиях ее развития, как показывают современные эксперименты, производит такое же человеческое существо, которое рождается естественным путем. Сущность (слово, которое в русском языке смыкается со словом «существование»), заложенная в него, не может меняться, она реализует себя из себя самой, из первого же соединения женских и мужских хромосом или, говоря богословским языком, из «вести», воли, тайны творения. Отрицая эту весть, мы, переходя на научный язык, должны отрицать и непрерывную программу человеческого развития, сводить ее лишь к постепенно развивающимся телесным функциям, из которых поэтапно рождается потом нечто новое и духовное – личность.

В цивилизованном обществе никто не отрицает статуса человеческой личности как некой ценности, как существования, нуждающегося в защите и многих правах, однако в отрыве ее от сущности, в радикальном разделении личности и лица, лица как изначального дара при творении, лица как отражения образа, по которому мы сотворены, человек в конце концов оказывается перед угрозой. Угроза исходит от него самого, от непреодолимого искушения быть как боги в отношении себе подобных, т. е. владеть ими, распоряжаться их существованием. Общество, в котором мы живем, само того не замечая, опирается на компромисс: легализируя выборочную «этническую чистку» самых юных своих граждан, оно с отвращением отворачивается от того же действия в отношении тех, кто немногим постарше. Пока не принято ни законом, ни нравами, ни обычаем прерывать беременность у женщины, которая должна родить через месяц, как не принято убивать старика или калеку, бесполезное лечение которых только поглощает общественные средства. Идеология подавления жизни впрыскивается в либеральном обществе малыми дозами, которые прилипают к его базовым ценностям, таким как «право на выбор» или «освобождение женщины». Но в случае резкой переоценки ценностей, вызванной экономическим или экологическим кризисом, тотчас раздвинутся границы «приличий», и «банальность зла», по выражению Ханны Арендт, всегда может выплеснуться наружу. Опыт двух осатанелых идеологических режимов, возникших в Европе в прошлом веке, направленных на идеологическую селекцию, не был оригинальным их изобретением, он только обнажил ту установку нашего подсознания, которую мы привыкли держать в узде.

Биоэтика как наука возникла в западном мире и в какой-то мере впитала его юридические, моральные, социальные критерии. Она ориентирована на тот мир, в котором откровенные чудовища хоть и не сходят с телеэкранов, но, как правило, все же не прогуливаются без масок по улицам и пока нечасто побеждают на выборах. Правила, однако, всегда могут поменяться, и либеральная культура, воспитанная на гуманистической логике, проводящей четкую границу между допустимым и узаконенным (убийством зародыша) и недопустимым и преступным (убийством уже сложившегося ребенка) не всегда ощущает, сколь хрупкой может быть эта граница и что допустимое всегда стремится выйти за нее и далеко расширить свои пределы.

Безобидная и философски невзрачная идея случайности, отнесенная ко всякому существованию, легко может послужить своего рода подземным ходом, прорытым под границей, охраняемой сегодня законом и общественной нравственностью, и войти в «стадо свиней», вооружившись генной терапией. И потому сегодня идеи «неслучайности», иным словом, Промысла Божия о каждом человеке, наделения его лицом с самого начала, становятся единственной нравственной и интеллектуальной силой, способной защитить жизнь от «сладкого тоталитаризма», бесшумно выползающего из кожи либерального общества. Основным законом должен стать принцип, согласно которому власть над жизнью и смертью одного человеческого существа никогда не должна находиться во власти другого.

Даже если это существо состоит только из оплодотворенной яйцеклетки.