Текст книги "Наречение имени"

Уничтожение этой клетки или того творения Божия, которое вырастает из нее через несколько недель, прерывает первичную, промыслительную связь матери как соработницы Бога с Его любовью, которая входит в нее вместе с оплодотворением. Женщина при этом становится смертным ложем для собственного ребенка и носительницей смерти. Эта смерть не может не иметь последствий для физи-ческого и духовного ее организма, как и для всей ее дальнейшей жизни. В отличие от общества, врача и отца ее плода, женщина знает всем существом своим, что то создание, которое собралось жить в ней, в каком бы малом пространстве оно ни помещалось, несет в себе все чудо жизни во всей ее свернутой полноте и тайне. Даже когда речь идет об одной или нескольких клетках, в них заключен уже весь генетический код будущего человека, его пол, склад ума, характер, коему предстоит развиться, та сво-бода, с которой он будет прокладывать свой путь в жизни, как и череда поколений, которым он, в свою очередь, должен дать жизнь. Эта клетка – уже личность, коль скоро она запечатлена образом Божиим и вызвана к бытию любовью Божией, умеющей даже хотение мужа (Ин 1:13) включить в таинство творения.

Мы не творим жизнь, она только передается через нас как наследие Божие, заложенное в семени и яйцеклетке, проходящее через вновь образуемый генетический код, но источник ее лежит не в нас, но в отцовстве и материнстве Того, Кого Писание называет Начальником жизни (Деян 3:15). Разрыв с Ним (то, что на богословском языке именуется грехом) раскрывает свой предельный смысл как соучастие в распятии. Относительно детоубийства мы находим в Евангелии две модели поведения: «этику» Ирода, пославшего своих солдат перерезать всех мальчиков в Вифлееме от двух лет и младше, и ту норму, перед которой нас ставят слова Христа: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне (Мф 25:40). И потому всякое искусственное прерывание беременности несет в себе момент богоубийства, и в этом заключается самый глубокий и драматический смысл аборта.

С первых страниц Библии творение как действие Духа и Слова Божия уподобляется зачатию и рождению. Дух Божий, носящийся над водами, по мнению экзегетов, подобен птице, кружащей над птенцами с распростертыми крыльями. Он делает материю и человека способными воспринять Слово жизни и открыться через Него.

Итак, в Ветхом Завете Дух Божий действует в процессе творения медленным и таинственным образом, покрывая и оживотворяя первоначальные воды своей материнской силой, внедряя в них семена жизни. При появлении человека Дух опять вольет в него жизненную силу, запечатлеет в нем образ Божий, призовет его к сыновнему послушанию Отцу[56]56
  См. Boris Bobrinskoy, Le Mysture de la Trinitü. Cours de thuologie orthodoxe, P. 1986, стр. 34.


[Закрыть]

Носящийся над водами в отношении к Духу означает, по святоотеческой традиции, на которую ссылается о. Борис Бобринской, что Он «согревал» и оживотворял водное естество по подобию птицы, высиживающей яйца и сообщающей нагреваемому какую-то живительную силу… «Дух носился, т. е. приуготовлял водное существо к рождению живых тварей» (Василий Великий).[57]57
  См. там же.


[Закрыть]

То, что сказано о творении мира, может быть отнесено и к творению человека. Если Бог держит все словом силы Своей (Евр 1:3), то сколь отчетливо и внятно для слуха нашей веры сила слова обнару-живает себя в создании человека. Если Дух все проницает (1 Кор 2:10), может ли Он остаться в стороне при созидании того, кто станет Его жили-щем, и уже сейчас, задолго до рождения, становится тем малым гнездом, где Он, как птица, высиживает птенцов?

Святой Дух, – говорит преп. Максим Исповедник, – присутствует во всех людях без исключения как хранитель всех вещей и оживотворитель естественных зарождений, но в особенности Он присутствует во всех тех, кто имеет закон, указывая на преступление заповедей и свидетельствуя о Лице Христа…[58]58
  Цит. по: В. Н. Лосский, Очерк мистического богословия Восточной Церкви, М. 1991, стр. 134.


[Закрыть]

Жизнь как творение, проповедующее славу Божию и открывающее «Лицо Христа» повсюду, где есть Его слово и присутствие Духа, – таково должно быть подлинное видение православия, что вырастает из библейских, а затем и святоотеческих корней. И потому православная этика жизни, содержащая свои императивы и очевидности, свои нормативы и прещения, опирается прежде всего на видение, на чудо сотворения человека, которое никакой другой человек не вправе пресечь. «Не умерщвляй младенца во чреве и по рождении не убивай его», – говорится в «Учении Двенадцати Апостолов», одном из древнейших христианских памятников,[59]59
  Антология, Раннехристианские Отцы Церкви, Брюссель 1978, стр. 17.


[Закрыть] и этот императив становится непререкаемым, отделяющим христианское общество от языческого.

Этим можно объяснить суровость св. Василия Великого (330-379), писавшего в известном письме к Амфилохию:

Женщине, которая сознательно совершает аборт, надлежит понести то же наказание, что и за совершение убийства. У нас не проводят различения, сформировался ли плод или еще нет. Таким образом учиняется суд не только над еще не родившимся созданием, но и над самой женщиной, которая посягает на себя, поскольку большей частью те, кто творят подобные вещи, платят за них жизнью. И потому к убийству плода добавляется другое убийство, совершаемое намеренно теми, кто творит подобные вещи. Тем не менее, не следует проводить в покаянии за него весь остаток жизни до самой смерти, но ограничить покаяние десятью годами; исцеление измеряется не временем, но качеством покаяния.[60]60
  Lettere, 182, 2 (Ad Anfilochio), в: La teologia dei Padri, Citta Nuova, Roma 1975, vol. 3, стр. 367.


[Закрыть]

Таково древнее правило, что в принципе остается действующим и в нынешней Церкви, хотя уже давно в церковной жизни предписание покаяния на десять лет и не применяется с такой строгостью. Тем более что подобное наказание женщина, которая является часто жертвой обстоятельств и узницей предрассудков, именующих себя «отсутствием предрассудков», номинально должна разделить со всем обществом, выдающим индульгенцию на детоубийство. Та информация, которая связывает нас сегодня в единый человеческий организм, делает нас в разной мере причастными ко всему, что в этом организме происходит. И тем самым все мы в качестве членов общества как громадной фабрики истребления неродившихся человеческих существ несем за него свою долю ответственности и нуждаемся в покаянии.

Сегодня аборт не занимает заметного места в общественных дебатах и все менее выдвигается в качестве проблемы или вызова совести. Зато выдвигается иная задача: научного использования тканей абортированных эмбрионов, могущих служить для опытов и изготовления ценных лекарственных препаратов (которые, например, могут использоваться при лечении некоторых видов рака). Для христианского сознания здесь не может быть выбора: ничья жизнь не может стать удобрением для другой. Однако в этом случае возникает уже мафиозная проблема торговли эмбриональной тканью, что никак не может быть решена лишь недействующим законом и государством, озабоченным лишь властью и военной мощью. При теперешнем кризисе души и экономики подобная торговля становится самой печальной и трагической страницей в истории той темной России, что, распродав нефть, лес и дедовские ордена, принимается за тайную торговлю собственной плотью.

Повторить ли нам молитву Иисуса перед распятием: Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят (Лк 23:24)?

Однако не ведают о том не только сами непосредственные участники этой иродовой коммерции (хотя даже в них неведение никогда не может быть полным, ибо Слово Божие свидетельствует о себе во всяком человеке), не ведают ясным разумом даже многие христиане, для кого остается недостаточно выявленным, не вполне развитым понятие сакральности зарождающейся плоти и человеческого тела вообще. Творение всякого человека уже есть таинство, и недаром соучастие в этом таинстве может стать спасительным для женщины, которая спасется чрез чадородие, если пребудет в вере и любви и в святости с целомудрием (1 Тим 2:15). Молоху, пожирающему детей, открывшему свои конторы во всем мире (в России же и на всем постсоветском пространстве – будем называть вещи своими именами – чувствующему себя особенно привольно), христианское сознание может противопоставить не столько прописные лозунги, сколько деятельную веру в «материнство Духа Святого», т. е. утверждение святости жизни и почитание человеческого существа как иконы Бога Живого. Может быть, это видение иконы человека останется единственным средством спасения общества, радикально вычеркнувшего идею творения из своей памяти.

Мы находим эту икону уже на первых страницах Библии (Сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему – Быт 1:26). Она прикровенно присутствует и тогда, когда Бог обращается к человеку и уже сама возможность такого общения основывается на подобии между творением и Первообразом. Наконец сам человек, в силу дарованного ему богоподобия, открывает Бога в своем начале, в том Слове жизни, которое «образует» его. Более того, он наделен духовной способностью слышать это Слово и вступать в диалог с ним. Еще до рождения человеческое существо встречает любовь, которая раскрывает себя в акте творения, и сама его вера есть, среди прочего, не психологическое, но онтологическое, «утробное» воспоминание об этом акте. Ибо вера есть также и восстановление нашей прапамяти о встрече с Богом в момент образования нашего я, не имевшего в тот момент еще никакой видимой памяти.

Ибо Ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей.

Славлю Тебя, потому что я дивно устроен.

Дивны дела Твои,

И душа моя вполне сознает это.

Не сокрыты были от Тебя кости мои,

когда я созидаем был втайне,

образуем был во глубине утробы.

Зародыш мой видели очи Твои,

в Твоей книге записаны все дни для меня назначенные,

когда ни одного из них еще не было. (Пс 138:13-18).

Как бы ни толковать этот псалом, непосредственный смысл его – откровение любви, принимаемой и узнаваемой человеком. В откровении этой любви человек обретает самого себя, то свое я, существующее еще до всякого я, то изначальное ядро своей личности, которое встречает во глубине утробы, вынашивающей его, взгляд Божий, тайну Промысла, весть о Богоприсутствии. Принимая все это, вспоминая об Отце костями, утробой, зародышем, то есть всем своим я, еще не разделенным на физическое и психическое, человек осознает себя – не рационально, но экзистенциально – творением или сыном Божиим. И потому недаром в святоотеческой традиции этот Псалом толкуется чаще всего как пророчество о Христе, Боге-Сыне. Ибо присутствием и светом Его отмечено всякое человеческое существо.

«Дивно ведение о Тебе, которое я нахожу в себе», – говорит в комментарии на этот Псалом св. Василий Великий. Но дивно и то откровение о человеческой личности, которое дается нам в этом диалоге с Отцом Небесным. Личность есть то, что Бог возлюбил до ее создания, вызвал из небытия, позвал по имени. Всякая личность несет в себе зов и весть. Этот зов творения, эту весть, исходящую из уст Божиих, можно прочитать в «устроении человека», как назвал свою книгу св. Григорий Нисский, в науке о зарождении жизни.

Современную генетику, – по словам одного из основателей этой науки Жерома Лежена, – можно свести к одному элементарному кредо, которое заключается в следующем: в начале была весть, эта весть была в жизни, эта весть и есть жизнь.

Весть можно услышать и прочитать по-разному: на биологическом языке, на философском, на богословском, и всякий раз она будет нести один и тот же смысл. На биологическом языке она внятно говорит нам о том, что слияние двух клеток, мужской и женской, не является механическим сложением, но тотчас создает новый организм со своей «программой», развивающийся уже по собственным законам, нуждающийся в материнской утробе как питательной среде, но в принципе уже не зависимый от нее, несущий в себе необъятный запас «человеческой информации», что созидается втайне в качестве костей, внутренних органов, мозга и наконец души со всей ее свободой, наконец в замысле о множестве будущих поколений, которые должны выйти из одной оплодотворенной клетки.

Никто, конечно, не может вспомнить о себе в утробе матери, такое воспоминание дается изредка лишь молитвой, очищением и «исповеданием» перед Богом. Человеку дана особая память узнавания или обретения себя в любви Божией и в благодарении в ответ на ту любовь, которая извела нас из небытия. В этой благодарной памяти – нисходящей до момента своего творения, от него восходящей к Богу в чьем Слове заключена власть и над посмертным нашим бытием – заключено искусство благодарения, что составляет одну из основ нашей веры.

«Человек является человеком уже с момента зачатия», – настаивает Лежен и множество современных генетиков. На философском языке мы можем говорить о «свернутом я», которое еще не обрело сознания, не создало ни своего мира, ни понятийного аппарата, замыкающего я в себе самом и тем самым – в силу первородного греха – ограждающего его от Бога. Именно поэтому свернутое я более открыто любви Божией, не защищено перед ней, и потому она действует здесь более зримо и ощутимо. И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее (1 Ин 4:16), и коль скоро такова наша вера, как можно не увидеть в каждом акте зачатия таинство создания микрокосма из ничего и любви? Человеку не позволено нарушить эту связь, созданную однажды и навсегда, чтобы вернуть в небытие то, что призвано Богом к жизни. Ибо небытия больше нет, и то, что зачато, останется живым, предназначенным для жизни – здешней и «будущего века». Весть входит в это сплетение клеток, которое уже есть весь человек, душа и тело, строит, соединяет, служит в нем художницей, посланницей любви Господней, веселясь на земном кругу Его (Прит 8:31).

На втором месяце после оплодотворения зародыш приобретает черты человека в миниатюре, на пятой неделе беременности его размеры возрастают до 8 миллиметров, удлиняются его руки и ноги. Мускульная ткань сгущается в некое подобие скелета. Возникают глаза, уши, рот, то есть лицо, на котором иногда можно различить какое-то подобие улыбки.

К этому времени зародыш достигает уже 30 миллиметров в длину, и особый аппарат может различить первые удары его сердца.

На третьем месяце мы застаем ребенка в его естественной среде: амниотической жидкости. Он находится там со сложенными ручками и ножками. По слову одного исследователя,[61]61
  Christopher Vaughan, Come comincia la vita (назв. оригинала How life begins), Firenze 1998, стр. 69.


[Закрыть] сейчас он похож на космонавта, дремлющего в своем межзвездном доме. На глазах появляются веки, которые закрываются для предохранения глазного яблока, чтобы вновь открыться на шестом месяце, но они так прозрачны, что их не видно. Начинается интенсивный рост костей. Мужские зародыши отличаются от женских. Человеческое лицо различимо уже на восьмой неделе со дня зачатия.

Именно третий месяц беременности, когда плод обретает лицо, считается наиболее «подходящим» для его уничтожения. При умышленном прерывании беременности (ибо оно производится чаще всего именно в этот период, по крайней мере, в России) плод пытается сопротивляться в меру своих сил, как бы чуть отодвигаясь, словно пытаясь ускользнуть.

К 12 неделям заканчивается формирование всех органов. Зародыш давно уже начал шевелиться, но движения его столь легки, что мать пока не замечает их.

Она начинает различать их лишь на пятом месяце, когда сон чередуется у ребенка с периодом бодрствования. Возникает иммунная система, которая защищает его от некоторых инфекций. Размеры плода достигают приблизительно 25 сантиметров.

На шестом месяце ребенок приобретает способ-ность выживания вне матки, разумеется, при максимальной помощи, которую способна оказать современная медицина. Вес его достигает 500 граммов.

На седьмом месяце ребенок способен выжить даже в случае преждевременных родов, ибо его легкие могут впитывать кислород и передавать его в кровь.

На восьмом месяце ритм развития плода замедляется, сформировавшиеся органы постепенно достигают своей зрелости. Его нервная система уже в состоянии координировать все движения тела. Вес его достигает 2,5 кг, и он начинает готовиться к своему появлению на свет.

К десятому месяцу внутриутробное развитие заканчивается, и ребенок, который первым «узнает» об этом, сам выбирает момент своего появления на свет. Соткав человека во чреве матери, одарив его Своим образом, Бог дарует ему свободу и словно отходит в тень.

Как в том, что влагается для зачатия тела, невозможно увидеть развитости членов прежде образования тела, так нельзя понять в нем и особенностей души, пока ее возможность не перейдет в действительность.[62]62
  Св. Григорий Нисский, Об устроении человека, перев. В. М. Лурье, СПб. 1995, стр.94.


[Закрыть]

В Твоей книге записаны все дни, мне назначенные…

То, что относится к зачатию, с тем же правом может быть отнесено и к концу жизни. Коль скоро жизнь человеческая священна и возлюблена Богом, то Его любовь ничуть не теряет Своей силы и зрячести и в конце ее. Более того, «финальное время» – это наиболее важный момент на нашем пути, чей сокрытый или раскрытый смысл – продолжение того (исповедального или мятежного) диалога с Богом, который возникает при зачатии и длится все наше земное время. Умирание, истощание силы и крепости нашей – это нередко единственная возможность высказать то главное, чего мы не смогли выразить при жизни, и дать Богу досказать то, что Он приготовил на самый конец разговора. Момент физического и психического изнеможения снимает какие-то покровы или коросты с нашей души, открывает слух нашего сердца для того обращения к нам, которое мы не сумели услышать в течение жизни.

Когда тело засыпает в смерти, а душа пробуждается, то припоминает свои сновидения в этом мире, стыдится их и краснеет. От внезапного изумления приходит в ужас, когда обнаруживается тайное, она уподобляется человеку, пробудившемуся ото сна…[63]63
  Св. Ефрем Сирин, Творения, том 4, М. 1994, стр 359-360.


[Закрыть]

Но разве пробуждение не начинается уже здесь, на земле? Или скорее та жизнь, которая нам предстоит, уже как будто просачивается в нас, касается своей тенью той, что сейчас уходит. И потому христианская вера имеет особое отношение к смерти, рассматривая ее как важнейший, ключевой момент всего нашего земного существования. Смирение и благодарность, с которой человек способен воспринять свою смерть, есть уже тот знак доверия к Богу, с которым он идет на суд любви Его. Смерть во сне или слишком краткая никогда не считается завидной долей в понятиях православного благочестия, ибо эта краткость крадет у человека, и, может быть, и у Бога тайну последней их встречи на земле. Смысл этой тайны – возвещение любви Божией как последнего обращения. Это возвещение звучит по-своему для всякой умирающей души. Ему нередко сопутствуют три таинства, связанные с умиранием, которые при необходимости должны быть предварены крещением на смертном одре: исповедь, соборование и причастие. Во всех этих таинствах содержится обетование прощения, с которым человеческая душа вступает на порог «жизни будущего века».

Смерть, однако, стоит не только в конце нашей жизни. Смерть есть часть нашего повседневного существования, в которое она вписана как повседневная возможность и как неизбежность, и «память смертная» неотделима от жизни веры. Каждая православная литургия трижды повторяет прошение о ниспослании «христианския кончины живота нашего безболезненны, непостыдны, мирны…» «Непостыдной» – решимся предложить здесь наше толкование – означает прошение о том, чтобы при встрече с Богом, Который ждет меня, стыд не покрыл лицо мое (см. Пс 43:16), чтобы весь мой стыд, всю наготу моего греха уже в этой жизни я сумел принести на суд Господу и смыть покаянием. «Мирной» – не всегда подразумевает освобожденной от физического страдания, но страданием самим примиренной со Христом. Как сказал Поль Клодель, следуя по стопам святоотеческой мысли: «Христос пришел не для того, чтобы освободить нас от страдания, но для того, чтобы наполнить его Собой».

Тот, кто ходит пред лицом Господним (Пс 114:9), не вправе уклоняться от этого пути, когда он проходит через смерть, ибо подлинное переживание смерти должно непременно нести в себе момент бого-общения. И вправе ли мы, пока живущие, не верить всей той бесконечной череде свидетельств, которые существуют на сей счет?[64]64
  Я позволю себе привести лишь одно из них, тем более важное для нас, что оно говорит об умирании неверующей женщины. Митрополит Антоний (Блум) рассказывает о молодом человеке, проводящем ночь в молитве у постели умирающей: «Что происходило с этой женщиной, вступавшей в мир, который она отрицала, которого никогда не ощутила? Она принадлежала земле – как могла она вступить в небесное? И вот что он пережил, вот что, как ему казалось, он уловил, общаясь с этой старой женщиной через сострадание, в озадаченности. Поначалу умиравшая лежала спокойно. Затем из ее слов, возгласов, ее движений ему стало ясно, что она что-то видит; судя по ее словам, она видела темные существа; у ее постели столпились силы зла, они кишели вокруг нее, утверждая, что она принадлежит им. Они ближе всего к земле, потому что это падшие твари. А затем она вдруг повернулась и сказала, что видит свет, что тьма, теснившая ее со всех сторон, и обступившие ее злые существа постепенно отступают, и она увидела светлые существа. И она воззвала о помиловании. Она сказала: «Я не ваша, но спасите меня!» Еще немного спустя она произнесла: «Я вижу свет». И с этими словами – «я вижу свет» – она умерла» (Митрополит Антоний Сурожский, Жизнь. Болезнь. Смерть, М. 1995, стр 80-81).


[Закрыть] И коль скоро подобное требование относится ко всему земному суще-ствованию христианина, то как можно отвернуться от последнего свидетельства в верховный, крестный, таинственно «евхаристический» момент нашей жизни? Как можно ограждать себя от того света, который может излиться, затопить нас в последнее мгновение жизни?

Тем самым вопрос о легкой, «сладостной», искусственной смерти – эвтаназии – едва ли даже может быть поставлен православным сознанием. Возьмем самый крайний случай, когда умирающее тело уже потеряло все, что принадлежало ему в земной жизни и делало его живым: сознание, возможность двигаться, говорить, отвечать на вопросы даже взглядом. Перед нами как будто только обрубок страдающей человеческой плоти, ибо страдать можно и без сознания, но не без души. Душа остается, проживая во всей полноте свой смертный час, открытый более Богу, чем людям. Смертный час в чем-то подобен «первому часу» жизни, душа уже не имеет защиты (как не имела ее в момент творения и внутриутробного развития), и Бог может свободно войти в нее, не наталкиваясь на бесчисленные наши «соображения» и преграды, выстроенные в течение жизни.

Православная Церковь преподает умирающему телу таинства, не требуя, как мы сказали, обязательного участия в них сознания, т. е. нашего взрослого, сложившегося, уплотненного я. Она как бы обращается к я первоначальному, очищенному (или очищаемому) страданием, ибо таинство есть связь с вещами невидимыми (ср. Евр. 11, 1), и оно приносится и невидимому нашему существу. Ибо вещи невидимые рождаются уже здесь, в нашей земной душе, однако до последнего момента мы ничего не знаем об их судьбе. Мы знаем об этом теле, что душа еще в нем, что дух его еще не окончил пути, и потому он наделен правом, долгом, жаждой соединиться с Господом в последнем таинстве. И Господь всегда волен разбудить это тело, вернуть его к жизни, ибо до последнего момента дверь для чуда исцеления не должна оставаться захлопнутой.

Речь не идет исключительно о богословском подходе, но о реальном опыте, удостоверенном множеством откровений святых и людей обычных. Есть пронзительные описания смерти у Льва Толстого, сумевшего в чем-то угадать последний опыт зрячести, нежданного просветления в пограничные моменты жизни и заключившего в образ то, что не имеет образа и называется благодатью, что оказывается бесконечно более важным, чем вся предшествующая жизнь. Вечность входит в этот прорыв, создаваемый приближающейся смертью, разрушающей ту броню, в которой протекает наше повседневное существование, и освобождает подлинное наше я, чьим первым жилищем была когда-то оплодотворенная яйцеклетка и последним – немощное тело, лишенное всего, что мы привыкли считать человеческим.

Но если во внутриутробном «устроении человека» Дух Божий, созидавший нас, обращался к нам помимо нашего сознания, то умирание, лишая нас контактов с другими и даже с самими собой, своей памятью, своим опытом, своей мыслью может неожиданно освободить, словно распахнуть нас для жизни Духа. И тогда присутствие и участие Божие обнаруживает себя с такой мощью, о которой доселе могли не ведать даже глубоко религиозные люди. Одно из самых поразительных, духовно подлинных свидетельств об этом мы находим у о. Сергия Булгакова, прошедшего через опыт умирания и сумевшего описать его:

Где была моя мысль, никогда во мне не угасавшая? Где «проблематика», всегда меня сверлившая? Где комплекс идей, вдохновлявших и радующих, с которыми я переступил порог даже и этого госпиталя? Все это как будто угасло, перестало существовать. Я был пуст, мне была, очевидно, мысль уже непосильна. Мое существование оскудело, упростившись до телесного бытия, ставшего лишь возможностью страдания. Чув-ствовалась ли близость Божия? Да, она была ощутима, поскольку меня ничто от Бога не отдаляло, кроме телесного страдания, потому что отошло все другое. Эта близость Божия, стояние перед Ним лицом к лицу, было трепетно… И в этом смысле была близость страшная и святая, как у Иова. Но она… не была радостная, ибо… была насквозь пронизана одним чувством, векую меня оставил? Однако наряду с этим еще одно, чего я не ведал доселе и что явилось для меня настоя-щим духовным событием, которое останется навсегда откровением, – не о смерти, но об умирании – с Богом и в Боге….Я умирал со Христом, и Христос со мною и во мне умирал…[65]65
  С. Н. Булгаков, Софиология смерти, пит. по изд.: Тихие думы, М. 1996, стр. 287.


[Закрыть]

Разве это «умирание Христа во мне» не являет собой одну из самых «явленных» икон или «изображений» Христа, какие мы знаем? Здесь, через «изнеможение плоти» в лице человеческом проглядывает Лик Христов. Лик, который «строит» новую личность умирающего. Сеется тело душевное, восстает тело духовное… Так и написано: первый человек Адам стал душею живущею, а последний Адам есть дух животворящий (1 Кор 15:44-45). Аух животворящий входит в человека, когда «опадает» земная душа, падают защитные перегородки, ветхий Адам становится прахом, но именно из этого праха восстает будущий насельник Царства Божия, который должен разрешиться, чтобы быть со Христом (см. Фил 1:23).

То, что именно о. Сергию Булгакову было дано рассказать об этом, было личным даром ему, но сколько людей прошло через такое умирание бессловесно и безвозвратно? Чувствуется, что даже предельная откровенность и ясность описания не передает того, что на самом деле пережито. Умирание во Христе делается нашим последним крестным знамением.

Неужели вы не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились (Рим 6:3)? Допустимо ли лишать человека этого последнего крещения, приводящего его на порог Царства Божия?

Откровение смерти, если нам позволено судить о нем, совершается тогда, когда умирание обнажает наше существо до того предела, когда оно уже перестает быть нашим и становится целиком Его… Христос, войдя в нас при творении, сораспинается с нами в смерти, однако у нас всегда остается свобода выбора – узнать себя в одном из двух разбойников, с Ним сораспятых…

Впрочем, всякому еще не прошедшему через этот опыт, следует скорее молчать о нем.

Добровольное лишение себя жизни, даже если оно представляет собой благоразумное бегство от страданий, всегда считалось уклонением от этой последней встречи со Христом. И потому оно воспринималось как тяжкий грех, который Церковь на земле уже не может отпустить, ибо всякий грех отпускается только при покаянии.[66]66
  «В самом деле, – пишет бл. Августин, – не напрасно в священных канонических книгах нельзя найти нигде такого божественного предписания или дозволения на то, чтобы мы причиняли смерть самим себе даже ради приобретения бессмертия, или ради избежания и освобождения от зла. Когда закон говорит: не убий, надлежит понимать, что он воспрещает и самоубийство…» (О Граде Божием, кн.. 1,ХХ, цит. по изд.: Творения Блаженного Августина, II, Жизнь с Богом, Брюссель 1974, стр. 37).


[Закрыть] По церковным канонам самоубийц и даже только подозреваемых в самоубийстве не отпевали в храме и не хоронили в церковной земле. Но те правила устанавливались в когда-то крепком христианском обществе (если было такое), если же говорить о нашем мире, то он, все больше отталкиваясь от смерти, вытесняя ее из памяти, исключая ее из жизненных своих «проектов», оказывается как раз наиболее беззащитен перед ее зовом и искушениями, перед ее змеиным завораживающим взглядом.

В сегодняшней России (как и в европейской части бывшего СССР), со всеми ее нынешними житейскими, душевными и духовными мытарствами, самоубийство, если наши сведения верны, стоит на пятом месте в качестве причины смертности. Даже если это и не так, и самоубийство по статистике занимает более скромное место (но ведь мы не знаем ничего о самоубийствах скрытых, как и о числе так наз. «попыточников», коих обычно бывает в 4-5 раз больше), во всех случаях следует отдать себе отчет в том, что самоубийцы в России, прошлые и потенциальные – это целый народ, тот заблудившийся, пропавший (из глаз наших) народ, который больше всего нуждается в милосердии Божием – и церковном. Можем ли мы, православные россияне, где бы мы ни жили и к каким бы юрисдикциям ни принадлежали, запросто списывать этот народ в геенну, когда, наверное, у каждого есть брат, сын, дочь, близкий друг или только дальний родственник, знакомый или даже случайный попутчик, который прошел (или, может быть, скоро пройдет) через этот «безбожный» и потому куда более страшный и темный опыт смерти? И если Церковь пока мало что может сделать для их защиты физической, то не следует ли нам задуматься о молитвенной и даже литургической защите их, об особых прошениях о сохранении и спасении, во-первых, младенцев во чреве матерей, во-вторых, тех, кто решился поднять на себя руку? Ибо аборт и самоубийство суть злейшие, давно запущенные и по обыденности своей как бы почти забытые язвы России.[67]67
  Намеренно не ставлю эпитет «сегодняшней», ибо нет существенного отличия между ситуацией с абортами и самоубийствами сегодня и в России коммунистической.


[Закрыть] Может ли боль их не отзываться в Церкви, коль скоро она хочет остаться с детьми, которых дал ей Бог (см. Евр 2:13)?[68]68
  Те разрешения на отпевания самоубийц по заявлению о душевной болезни – не всегда знак милосердия, скорее растерянности. Лишь очень небольшой процент из тех, кто лишил себя жизни, действительно страдали шизофренией или маниакально-депрессивным психозом. Уныние и отчаяние суть духовные состояния, детально и многократно описанные в аскетической литературе и поражающие даже опытных монахов. Но поскольку в отличие от монахов, сегодняшние искатели собственной смерти не ведают о путях духовного исцеления и, как правило, не ищут помощи в Церкви, то не должна ли сама Церковь предложить им помощь, хотя бы келейной, но получившей церковное благословение молитвой?


[Закрыть]

Формы поминовения могут быть разными, но ни единый человек не должен уходить из жизни лишенным молитвы и вздоха. Пусть мы не вправе просить о Царстве Небесном, но почему мы не можем молить о прощении и сострадании Божием?

Нередко мы вспоминаем слова (по духовному «безумию» своему может быть, самые удиви-тельные в святоотеческом наследии) о «сердце милующем», «возгорающемся» от жалости и проливающем слезы о всяком творении, приносящем молитву о птицах, животных и даже о врагах истины и самих демонах (преп. Исаак Сирин). Найдется ли в нас хоть малая частица того безумия молитвенной жалости о нерожденных детях и лишивших себя жизни, возлюбленных Богом и забытых нами?

Со страданием должны мы молиться и с болью докучать Богу обо всем этом, – говорит в другом месте преп. Исаак. – И такое отношение должны мы иметь ко всем людям: со страданием молиться о них, как о самих себе, ибо таким образом вселится в нас Божество, и воля Его будет жить в нас как на небе, так и на земле.[69]69
  Цит. по книге иеромонаха Илариона (Алфеева) Мир Исаака Сирина, М. 1998, стр. 217–18.


[Закрыть]