Текст книги "Наречение имени"

Слово, образ и Церковь могут изменяться со временем, неизменно оставаясь самими собой, – из этого отчасти банального парадокса, если вдуматься в него, берет свое начало церковное Предание. Оно вырастает прежде всего из благодарного ученичества. Ибо «тем, кто хочет следовать «пути» Того, кто сказал: Я есть Путь и Жизнь, подобает научиться у тех, кто прошел по нему до нас» (Евагрий Понтийский).

На этом пути Бог продолжает открывать Себя в истории людей, ибо Его Откровение, вырастая из работы Духа, пребывающего в Церкви, соединяется со словом, деянием и памятью человека. Каждое следующее поколение становится родом благодарящих наследников, принимающих запечатленный в вере строй души своих предшественников. Веру, растущую от апостольских корней, не засевают каждый год на новом поле и менее всего изобретают с самого начала, но лишь принимают в дар от тех, кто у Бога живы, и вместе с тем обретают в самих себе как бесконечную и прозрачную глубину собственного существования. Ибо глубину всякого человека пронизывает свет Слова Божия. Но для того, чтобы этот свет явил себя в той внутренней иконе, которая заложена в нас, следует пройти долгий путь уподобления ей. Путь к этой личной глубине, приоткрывающейся в любви, молитве, очищении сердца, никогда не кончается на земле. Он ведет к истоку памяти, тому, который апостол называет богатством славного наследия Его для святых (Еф 1:18), ибо в нем, по словам о. Георгия Флоровского, не иссякает присутствие Духа Святого.

Тот, кто слышит Его голос, воплощает его в зримых и постижимых формах, догматах и таинствах, которые Церковь полагает местом неизменного Его пребывания. Но есть и такие Его жилища, которые Духом же могут быть изменены или оставлены, ибо Его действие не связано навечно и в каждой детали мышлением или образом восприятия наших предшественников. Принцип Предания – удержание и закрепление освященной Духом памяти, доверие к пути Его, проложенному до нас, но также и продолжение его. Продолжение, естественно, включающее и развитие, не означает, однако, восхождения на более высокую ступень, но постоянное возвращение к первоначальной глубине истока. Каждая новая эпоха прокладывает собственные пути к памяти Духа Святого, живущего в Церкви, и эта память незаметно накапливается каждый день. Новый опыт незаметно, исподволь изменяет, обогащает и обновляет ее, но – всегда исходя из верности самому существенному, то есть подлинно духоносному что было создано, собрано, просвещено прежде нас. Православие не только славит прошлое за его благодатную, благовонную старину, но существует вместе с ним как с некогда прожитым опытом, опытом евангельским, апостольским, соборным, всегда конкретно историческим, преображая его в тот опыт, который должен быть усвоен нами сегодня. Коль скоро Церковь мы называем Телом Христовым (см. Еф 1:23), то «плоть» и «полнота» ее обладает также и сознанием всей своей прожитой жизни. И потому сама «Церковь начинается с Предания, и Предание начинается с Церкви» (о. Думитру Станилоэ).

Наша вера, какой бы она ни была личной, соткана из путей и прозрений множества святых, она впитала в себя весь подлинный опыт встречи и жизни с Богом тех, кто предварял нас на пути к Нему. Каждая из молитв, по мысли св. Феофана Затворника, нагружена или настроена пережитым опытом. Предание – не добытое однажды и затем окаменевшее познание, но такое человеческое ведение жизни Бога, в котором постоянно кристаллизуется то, что запечатлено работой Духа. Память Церкви – не только позади, но и впереди нас, то, что будет впитано ею завтра и приложится к ее наследству.

Церковь, по слову преп. Максима Исповедника, «будучи образом Первообраза, совершает относительно нас действия, подобные делам Божиим» («Мистагогия»). Бог, как мы верим, знает и помнит чад Своих. И потому православное богослужение всегда творит и совершает чью-то память, и в этой связи с нею, иной раз и связанностью ею – глубочайший его корень, который должен прорасти в вере каждого. Наследие памяти – как тот талант, который, если мы пускаем его в дело, обладает свойством расти и умножаться.

Умножение памяти, конечно, не сводится только к накоплению знаний, которые в ней хранятся. Оно означает прежде всего умножение любви, овладевающей нашей чувствующей и мыслящей природой. Первая заповедь Божия (см. Мф 22:37). исполняется тогда, когда она заполняет весь внутренний «объем» нашего существа и утверждается в нем. Любовь призвана быть сознательной и бессознательной, явной и прикровенной, то есть она должна исходить не только из того, что мыслится нами, но и из того, что остается в нас сокрытым.

Почему то, что называется «бессознательным», должны мы безропотно отдавать в хозяйство занудно навязчивого венского доктора, словно бы до него никто ничего не ведал об этом материке внутри нас? «Бессознательное» – не только загон для зверей, грызущих прутья своих клеток, но – на уровне более глубоком – последнее убежище человека, каким он был некогда задуман и создан и каким невидимо остается до сих пор под спудом личной и родовой греховности. Ибо на самой глубине бурлящего подполья можно найти то сокровище, к которому, по слову Господа, должно прилепиться наше сердце (см. Лк 12:34); здесь сокрыт тот неожиданный покой, проистекающий из изначально посланной нам, поистине райской способности возлюбить Господа. Любовь – это всегда дар, собирающий воедино все наше существо, она как бы ведет нас от Бога, Которого, не зная, мы чтим, к Богу нашего исповедания, нашего разума, нашего самосознания и тем самым нашей Церкви. Но именно здесь, в сокрытом, неопознанном, но согретом любовью Божией нашем я, по большей части завязывается и накапливается то личное наследие веры, что живет в нас и передается другим. Но при этом никакое прошлое, бросившее в нас свой якорь, не лежит готовым и распластанным на поверхности сознания. Оно имеет множество уровней, и невидимая его часть всегда больше осознанной, освоенной разумом, уложенной в память и готовой в любую минуту подняться к дневному свету. На этой части как раз и держится живучесть и внутренняя укорененность православия, где глубинная, скрытая от наших глаз память о Боге, что передается врод ирод (см. Пс 101:13), не менее важна, чем усвоенная, исповедальная ее сторона.

Подтверждений тому так много, что их можно найти повсюду. Если посмотреть со стороны на опыт православных подвижников, то на первый взгляд покажется, что они прожили свою жизнь в каком-то непрестанном безумии самообличения. Но таким это безумие представляется лишь для нас, эллинов (см. 1 Кор 1:23), коим доступно только поверхностное, лежащее перед глазами различение добра и зла. Тот, кто захотел бы понять их, должен отточить в себе новое зрение, способное заглянуть в сердце монаха или пустынника, проводившего жизнь в этом исступлении покаяния. Нужен особый слух, чтобы услышать то, что скрывается за опытом аскетики, истязаний плоти, сердечного плача, сокрушения о бесчисленных, но никем не видимых грехах. Со святыми мы исповедуем одну веру, но различие между нами в том, что у нас она занимает поверхность сознания и сводится к «убеждениям» и «переживаниям», тогда как у них эта вера пронизывает всю толщу бессознательного, всю внутреннюю, сердечную «крепость» их, проливая свет на то, что обыкновенному зрению остается недоступным. Но именно невидимое, не осязаемое мыслью определяет внутренний облик святого. Сокрытое я словно выступает из темноты, пронизанное взглядом Божиим.

Дивно для меня ведение Твое… (Пс 138:6). Бл. Феодорит Кирский, комментируя эти слова, говорит: «Обращенный ко мне, ставший мне близким, Ты пожелал погрузить меня в созерцание моей природы. Размышляя об этом, думая о гармонии между смертной и бессмертной природой, я покоряюсь такому чуду. Не будучи в силах созерцать эту тайну, признаю свое поражение; более того, провозглашаю победу всеведения Творца, пою хвалу Ему, восклицая: Дивно для меня ведение Твое, высоко, не могу постигнуть его». (4-ая беседа о Промысле).

Не могу постигнуть ведения Творца, но покоряюсь ему, и в этом ведении мое я становится ведомым и ведомым. Церковь указывает каждому из ее чад путь к такому ведению своего я, ибо вся ее повседневная практика направлена прежде всего на то, чтобы светом готовой, унаследованной и как бы «даровой» веры пронизать и наполнить ту глубинную часть его, до которой обычно не добирается разум. Овладеть такой глубиной дано не нам, но Всеведущему и Незримому. Мы же можем лишь пробиваться к свету Его из темного нашего я – «в потребление и всесовершенное погубление лукавых моих помыслов, и помышлений, и предприятий, и нощных мечтаний, темных и лукавых духов…» (молитва св. Иоанна Златоуста из последования ко св. Причащению). Разве не тому ли служит и тот молитвенный труд, который предлагается нам понести, весь тот сложный, продуманный строй нашей литургической жизни, из которого после долгих, непрерывных усилий, из неподатливого, упрямого, илистого человеческого материала мог бы потом родиться сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа (1 Пет 3:4)? Словно нам надлежит приготовить путь Господу, по которому Христос мог бы сойти в ад того «бессознательного», которое мы несем в себе, дабы вывести оттуда плененного Адама.

Мудрость молитвенной культуры – в видении всего внутреннего объема человека до самого его укрытого дна, где поистине «хаос шевелится». Такое видение, надо сказать, все более стирается или скорее как-то отодвигается у западных наших собратьев, отменяющих хаос разумом и «естественным законом», забывающих о «темных и лукавых духах» и главным измерением своей веры оставляющих лишь этику, послушание Слову, выполнение долга деятельной любви к ближним. Рядом с такой, крепко стоящей на земле верой, построенной на повиновении призванию и однажды принятому решению, осознанной воле, внутреннему императиву (не вижу здесь никаких мотивов, почему над всем этим нужно превозноситься), каким же неизмеримым ведением о человеке обладает православие! Сколько же «невидимых браней» и драм, заглядываний в бездну, сошествий во ад и «восхищений до неба» несет оно в себе! Но вместе с тем все это достояние Духа на земле хранится, по правде сказать, иногда без должного присмотра. Часто кажется, что оно остается неохраненным, неогражденным дисциплиной срединной этики, положившимся лишь на то, что Дух воздыханиями неизреченными защитит его от любых вторжений и посягательств. В том числе и со стороны потаенного нашего я. Так оно и бывает, действительно, но лишь у натур крепко собранных, сосредоточенных всецело на стяжании «ведения» Господня в себе. Дух, если и защищает и хранит нашу веру, память и саму личность, действует в согласии с нашей волей, верный тому, что должно быть сохранено. Ибо человеческое лукавство тоже разведало дорогу в хранилище веры. И нередко оно пробирается туда под видом чуть ли не ангела с неба, чтобы расхитить Предание, но чаще для того, чтобы бренное наше добро из земных «житниц» присвоить себе, спрятав понадежнее и получше и выдавая его за сокровище на небесах (Мф 19:21).

Но поскольку это небесное сокровище большей частью своей погружено в наше невидимое я, оно открыто как внутреннему действию Духа Святого, так и множеству приражений извне. Наше бессознательное – поистине поле, где «дьявол с Богом борется», или скорее тайно призываемое присутствие Духа вступает в брань не столько с секретами плоти и крови (хотя и с ними тоже), сколько с духом идолослужения. Молитвенники и аскеты на собственном опыте вошли в глубину этой брани куда глубже психоанализа. Все, что совершается здесь, собирается и твердеет в нашем сердце, и то, чему мы отдаем земное наше я, часто требует для себя религиозного освящения, хочет стать наследием Духа в нашей памяти. И порой кажется, что плоти и крови это лучше удается чем Тому, Кто говорит с нами лишь «воздыханиями», для которых ухо наше часто бывает несколько туговато.

И тогда незаметно – из бессознательного, из непросвещенного, не очищенного Словом Божиим «нутра» – материализуются вот такие плотные, темные, слепые духи, обладающие способностью прилипать ко всему тому, чем живет и в чем помнит себя Церковь. Облепив собою Предание, они влачат свое существование в каком-то темном углу, свивают себе гнезда и вылетают по ночам. «Тропами тайными, ночными» скользкие эти птицы с длинными клювами уводят наш заснувший разум в страну гаданий, поверий темных и неведомых, стерегущих повсюду угроз, а то и взмывают к небесам, к гороскопам, – не к тем звездам, ликующим на небесах (см. Иов 38:7), но лишь клубочным астрологическим картинкам, намалеванным нашей фантазией. И все это, бывает, стелется, кружит и клекочет вблизи церковных стен и норовит перелететь или переползти за ограду храма, чуть ли не внедриться в таинства.

У каждого времени – свои «духи-полипы»; сегодня они растут и множатся вокруг белого царства, Третьего Рима, заговораинородца и всяких апокалиптических «страхообразований». Словно на теле церковной памяти все время возникают языческие отвердения, которые могут переродиться в опухоли. И тогда ветхоутробное наше я, утратив слух к окликам Слова Божия, начинает смешивать его с остатками бессознательных языческих культов. Неудивительно, что любой из религиозных продуктов душевного нашего дна хочет, чтобы его окропили святой водой, всякая антипатия, полувытесненая страсть и особенно гордыня, пусть даже и коллективная, любит спрятаться в алтаре или загородиться иконостасом. Здесь-то и уместно бывает вспомнить, что у Церкви есть еще призвание и право стоять и держать предание (см. 2 Фес 2:15) причем как можно дальше от сомнительного сего добра. Впрочем, большинство этих поверий могут быть в самом начале относительно безобидны, но они оживают, превращаются в идолов, которые садятся в храме Вожием…, выдавая себя за Бога (2 Фес 2:4). Тогда все эти полипы легко перерождаются в нечто злокачественное, то, что паразитирует на вере, изгоняя ее суть и весть и оставляя от нее лишь безликую, смутную, импульсивную, агрессивную религиозность.

Сеется тело душевное, восстает тело духовное, – говорит апостол (1 Кор 15:44). Не раз и не два, однако, мы видели и обратный процесс: духовное тело, когда Дух оставляет его, поглощается душевным, чуть ли не приносится ему в удобрение. И тогда как бы «духовное», но лишь по виду, тело предания, незаметно отделяется от питающего его Духа, Того, Кто по обетованию Христа, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам (Ин 14:26). Дух «научит», но лишь тому, что было сказано Словом. «Напомнит», но только о том, чем жил, что сделал и продолжает делать среди нас Иисус. Ничему иному, стоящему за порогом Слова, буквы и смысла его, никаким новым истинам, никаким высшим «откровениям и духовностям» Дух Святой не станет учить. И если мы перестаем жить памятью о Христе, следовать стопам и словам Человека из Назарета, наши «религиозные» воспоминания и учения начинают словно бы опускаться, тяжелеть на глазах, обретать дебелость и старческую неподвижность. По виду все еще оставаясь наследием Церкви, они подменяют себя тем преданием старцев, о котором говорит Евангелие (Мк 7:3), при этом искушение вообразить себя старцем может возникнуть у всякого «младенца умом», лишь вчера залезшего с ногами на «седалище Моисеево», но уже прочно и с удобством там устроившегося.

Суть и оправдание Предания в том, чтобы соединять нас с Духом Святым, причащать нас слову Евангелия, и когда оно происходит, это причащение мысли, соединение с Духом становится таинством. Сие творите в Мое воспоминание, – говорит Иисус на Тайной Вечере, зная, что наша память со всем ее унаследованным богатством, со всем невидимым нашим я, принимающим Причастие, может стать евхаристической. Это воспоминание оставляет отпечаток на всем, что называет себя церковным и православным, оно судит, высветляет, оттеняет, отсекает то, что живет словом и именем Христовым, от того, что принадлежит плоти и крови, дебелости, самости, непросветленной душевности с затхлым ее подвалом.

В полемике с теми христианскими общинами, где церковное Предание сведено к минимуму, мы склонны указывать на рационалистический, как бы внешний характер их воспоминаний о Христе, обедняющий их веру, отсекающий ее от опыта бесчисленных святых, стоящих за нашими плечами. Подобный упрек может считаться справедливым, но лишь в том случае, когда опыт нашей церковной памяти онтологически укоренен в Слове Божием, когда в нашем сокрытом я творится воспоминание лишь о Нем, а не о нашей ностальгии о блаженном веке, коего мы не видели, мнимых триумфах, нагнетенных страхах или нажитых комплексах. И все эти рожденные страстями и страхами культы под маской «чистого и неповрежденного» Предания научаются говорить его языком прежде всего для того, чтобы с высокого седалища метать анафемы на тех, кто обнаруживает недостаточную преданность ортодоксальности такого рода.

Однако на одних анафемах ничего не выстроишь, никого ими не убедишь и ничего не сохранишь. Слово Божие, которое глубже самого глубокого, изначально бессознательного в нас, обладает скрытой взрывной силой, которая может разрушить все, что мы на нем надстроили, чем прикрыли, обукрасили, что обнесли красивой оградой и поставили при ней кустодию. Такой взрыв, будет ли он называться «обновлением», «реформой» или иным вызывающим у нас аллергию словом, может и вправду обернуться слепым и бессмысленным разрушением церковности со всей его освященной вековой работой памятью. И если некой квазимистикой мы наглухо запираем дверь евангельскому Слову, рано или поздно оно прорубит стену или разберет крышу. Но не для того ли существует Церковь, чтобы держать эту дверь постоянно открытой, чтобы через порог ее можно было легко переступить, не споткнувшись ни о какой хлам?

Истинно, истинно говорю вам: кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инде, тот вор и разбойник. (Ин 10:1). Кто не входит в церковную «пажить» той единственной дверью, которая есть Христос, становится перелазящим инде, в каких бы ризах это перелезание ни происходило. И коль скоро сегодня мы столь озабочены защитой православия, то не в том ли должна состоять наша первая забота, чтобы охранять его от «воровства»; от всех ищущих лазейки инде, от «народных богов» (боги народов – идолы – Пс 95:5), желающих в обход Духа протащить контрабандой своих домашних, этнических, политических и прочих местного почитания истуканов? Не в том ли вера наша, чтобы следовать за Сыном Божиим, являющим нам Отца, сущего на небесах, говорящим с нами в Своем Писании и живущим с нами в памяти, «творимой» в Церкви Духом Святым? Это воспоминание может и должно все время обновляться и молодеть, просветляться в новых своих избранниках, в поколениях, приходящих и уходящих одно за другим, но оно всегда остается воспоминанием об одной Личности, несущей в себе все Откровение Бога Живого и всю Тайну Его.

«Священное Писание обладает, с одной стороны, преходящей явленностью буквы, а с другой – содержит сокрытый в ней дух, бытие которого непреходяще и который составляет истинный предмет созерцания» (преп. Максим Исповедник). И такое созерцание неотделимо от Писания, живет вместе с ним и становится Преданием Церкви. И потому Слово, прожившее два тысячелетия среди людей, уже в чем-то таинственно, по-человечески иное – и одновременно сущностно, таинственно – то же самое Слово. Оно соединяется с Преданием, которое есть нечто иное, как Слово, «намоленное» как икона, напитанное энергией человеческой веры, вот уже два тысячелетия сосредоточенной на личности Бога-Слова, Сына Давидова. Времена сменяют друг друга, но Предание, основанное на Духе богообщения, Который один и тот же, неизменно. Церковь не может называться святой и апостольской, если не исповедует веры апостолов и святых, но при этом она остается не связанной никакими земными верованиями каждого из детей преходящего века, никакой сакрализацией прошлого лишь за давность его и нашу к нему привязанность. Очищение ее внутренней памяти, что исходит из верности Духу обличающему мир о грехе и о правде и о суде (Ин 16:8), есть такая же внутренняя необходимость церковной жизни, как и сохранение этой памяти. Ибо то Предание, которое служит возрастанию веры (см. 2 Кор 10:15), накапливаясь и преображаясь, очищаясь и обновляясь в Церкви, сегодня, как и во все прежние времена, говорит с нами не хитросплетенным басням последуя (2 Пет 1:16), но лишь:

О том, что было от начала,

что мы слышали,

что видели своими очами,

что рассматривали и что осязали руки наши,

о Слове Жизни… (1 Ин 1:1).