Текст книги "Наречение имени"

До сих пор мы говорили скорее о духовной, мистической стороне дела, но у всех этих проблем есть еще этическая, чисто практическая сторона, и здесь возникает вопрос о том, кто собственно убивает и кто становится сообщником убийства. Смерть другого человеческого существа, как мы уже говорили, – это событие, которое более чем что-либо другое может стать орудием, механизмом, запущенным под нажимом той или иной идеологии, принимающей на себя (или чаще скрывающей) анонимную ответственность. Опасность эвтаназии заключается в том, что, превращая смерть в одну из бытовых услуг, общество незаметно для себя присваивает полномочия, которые вообще не могут принадлежать человеку – ни лечащему, ни умирающему, ни начальствующему. Врач, родственник, сам больной, нарушая заповедь «не убий», покушается и на заповедь «не укради» по отношению и к человеку и к Богу. Но проблема еще и в том, что этот похититель чужой власти не бывает одиночкой, его легко заменить грабителем, куда более могущественным (финансовая группа, политическая партия, мафиозная группировка, пришедшая к власти), и легкая смерть без усилий может быть поставлена на поток.[70]70
  Парадоксальным образом такого рода опасность становится реальной как раз в том обществе, которое приблизительно по тем же, хотя и не всегда ясно сформулированным соображениям отказывается от смертной казни.


[Закрыть]

Но когда мы говорим об эвтаназии, то здесь речь идет чаще всего о ясно выраженной воле больного, – насколько он вправе распоряжаться собственным концом? Конечно, кроме его совести никто не может быть хозяином этого права, однако, могут ли общество и медицина заключать с ним такого рода договор и служить его исполнителями? Для того, кто живет верой, очевидно, что Бог присутствует в смерти всякой человеческой личности и человек не вправе изгонять Его своей волей, ибо сила Моя, – как сказано в откровении апостолу Павлу, – совершается в немощи (2 Кор 12:9). Не дает ли эта немощь единственную в нашей жизни возможность заговорить с нами?

И есть еще один пастырско-догматический момент, о котором нельзя не вспомнить. В христианском видении болезнь и смерть суть последствия греха. Человек может бороться с болезнями и отодвигать старость и смерть, отменить же их он не в силах. Но грех очищается страданием во Христе, и смерть дарует нам последнюю возможность очищения. И последнюю на земле возможность любви. И вот такая смерть – в покаянии и любви к Тому, Кто ждет нас за порогом жизни, в радостном (только святым в умирании это дается) предвкушении встречи с Ним, почитается в православии праведной смертью.

Зачатие и смерть – это два образа богоприсутствия, две иконы встречи с Богом, дарующим жизнь земную и открывающим ее для вечности. И коль скоро человек не может избежать первой встречи, ибо дар жизни нельзя отклонить, то как может он не явиться и на вторую, если Бог ждет его (даже неверующего) именно в этом, условленном месте? Он призван к последней встрече с Богом, и она всегда происходит на Кресте. Человеческая жизнь имеет две границы, в начале и в конце: таинство творения и тайну Креста Христова. Пространство между этими двумя тайнами принадлежит его свободе, его разуму, его своеволию, словом, жизни. Эта свобода не нарушается даже Богом, но за пределами этих границ начинается уже свобода Божия, и человек также призван уважать и ее.

Мне думается, исходя из этих двух критериев – отношения к зачатию и отношения к смерти – следует оценивать степень того, насколько то или иное общество может считаться христианским. Время жить и время умирать – перед лицом Божиим сакральное время, и те, кто отдает себе в этом отчет, вправе добиваться для него как религиозного освящения, так и определенной социальной защиты. Если долг всякого государства (если государство – не людоед) – защищать своих граждан, то долг христиан – напоминать вовремя и не вовремя, что гражданами становятся со дня зачатия и остаются до последнего вздоха на земле. И что жизнь между этими двумя мгновениями столь же священна и принадлежит Богу[71]71
  Не знаю, поднимался ли когда-нибудь христианскими депутатами в российской Думе вопрос о «статусе эмбриона», столь часто обсуждаемый в философских, богословских и парламентских дискуссиях в Западной Европе. Научно и философски грамотная и юридически обоснованная постановка этого вопроса, опирающаяся на общественное мнение и определенную политическую волю, могла бы привести если не к полному запрещению, то хотя бы к радикальному сокращению абортов в России. Согласно статистике (возможно, и неточной), приблизительно каждый седьмой аборт на планете происходит в России (5-6 миллионов от общего числа 35-37 миллионов год).


[Закрыть]

Итак, если можно говорить о биоэтическом мышлении с точки зрения Восточной Церкви, то его следует создавать как отражение благословенной встречи с Богом, с Его творческой волей, Его благодатным присутствием в человеческой жизни и благодарного ответа на это присутствие. Наш «этос», наш выбор перед лицом зарождения или угасания жизни определяется именно этим ответом. Там, где выбор происходит вне встречи, т. е. при исключении или забвении присутствия Божия, при игнорировании Его воли, отрицании Его свободы, биоэтическому мышлению уже нечего делать. Это относится среди прочего и к клонированию, т. е. умножению генетически тождественных живых существ, включая человека. В клонировании нельзя не видеть обезьянничания и передразнивания акта творения.[72]72
  Здесь мы не коснулись другой важнейшей проблемы: соотношения Церкви (или религиозного сознания в целом) и гражданского права. Когда речь идет об абортах, закон последовательно и логично может взять под свою защиту тех, кто может считаться самой бесправной и беззащитной категорией населения любой страны – детей, находящихся во чреве. Для этого достаточно даровать гражданские права эмбрионам, признать за ними не одно лишь «клеточное», но и полное человеческое достоинство. Сложнее с эвтаназией, она отстаивается именно ради «права на выбор» и защиты достоинства умирающего. Если на сегодняшний день законодательства большинства стран отрицают это право, то нет никакой гарантии, что это отрицание надолго удержится в будущем. Церковь, однако, не может стоять лишь на одном отрицании; ее задача – христианское свидетельство о смерти и милость к немощным, т. е. посильное облегчение страданий, которое обеспечивается и «сердцем милующим» и государственным правом. Что касается клонирования, то здесь в какой-то мере присущее всякому человеку чувство «правды Божией» еще может действовать заодно со здравым смыслом и пока еще неубитым инстинктом самосохранения.


[Закрыть]

То же самое можно сказать и о генетической манипуляции. Генетический код человека может быть уподоблен книге, при написании которой было использовано 3,5 миллиарда букв, и мы способны лишь в очень малой степени разобрать и понять их. Но теоретически наше познание может зайти гораздо дальше, и однажды человек, вероятно, сможет прочесть весь свой генетический код, а прочитав, попытаться в какой-то мере изменить его. В таком случае наша медицина сможет справиться с рядом генетических болезней и принести человечеству множество иных подарков, но такое открытие – как «мирный атом», который, как каждому ясно, может обернуться и своим генетическим Чернобылем.

Это означает, судя по первым удавшимся опытам, тиражирование особого человеческого существа, производимого по его собственному образу и подобию, поточное производство гомункулусов (которые не будут столь безобидны, как у Гёте). Нетрудно представить себе, что этот опыт самотворения со стороны человека, станет, по сути, тем, чем он уже есть изначально, открытым состязанием с Богом и попыткой похищения Его власти, ибо, овладевая физическим существованием себе подобного, мы непременно добиваемся и ключей ко внутреннему его миру, к полному владению тем, что больше уже не будет называться «душой». Если Гегель видел в мировой истории постепенное движение к свободе, завоевываемой человеческим разумом, то, соглашаясь с ним, следует добавить, что эта свобода может отлично служить и умножению рабства, порождаемого тем же автономным разумом, коль скоро он найдет это для себя выгодным. То, что не удалось осуществить тоталитарным идеологиям прошлого века, действовавшим отнюдь не только насилием, но и соблазном некой исторической, этической или расовой «разумности», но все же не способным полностью лишить своих подданных внутреннего выбора, может оказаться по плечу новой биологической утопии, диктатуре переписанного заново генетического кода. Европейские парламенты, пока еще запрещающие клонирование, словно отступая перед воронкой, куда может затянуть человечество, не имеют твердого уступа, на котором они могли бы удержаться и не соскользнуть в нее. Ибо единственным обоснованием запрета на изобретение человека человеком может быть лишь видение его в образе Творца.

Это видение следовало бы назвать «евхаристическим», ибо оно исходит из перспективы «литургического места человека в космосе», из его причастия тому что Библия называет Премудростью.

Искусство Премудрости состоит не в построении какой-то особой богословской дисциплины «софиологии», но в нашем узнавании любви Божией, разлитой, звучащей и действующей в мире. Премудрость может быть заключена уже в «слухе сердца» нашего, настроенного (как настраивают инструмент) на внимание к Богу, на диалог с Ним, на Его присутствие и на повиновение Ему. Но первоначальное отношение к Премудрости – в изумлении перед тем, что ею создано. Человеческий зародыш, зигота, оплодотворенная яйцеклетка, устроены дивно прежде всего потому, что в них уже вложен, им послан в свернутом виде образ Божий со всеми его дарами и обетованиями. Премудрость противостоит закрытости, т. е. некому самодовлеющему (в позапрошлом веке его несколько неточно называли «отвлеченным») знанию, имеющему своим центром самоутверждающееся человеческое я, упрятанное за бесстрастной и безликой рациональностью, скрывающей в себе иррациональную волю к хищному эгоцентрическому господству.

В видении Премудрости Бог отдает Себя Своему творению, одаривает его Своими энергиями, повсюду обнаруживает Свое присутствие. Премудрость открывает перед нами процесс творения, когда Бог «оплодотворяет» Своей памятью и любовью все, что Он вызывает из небытия. Господь премудростию основал землю, небеса утвердил разумом (Прит 3:19). Наше мышление может воспринять образ этой премудрости, потому что подобное познается подобным, ибо тот необъятный разум, что пронизывает собой творение и наполняет собой каждую клетку его, соотнесен и с человеческим сердцем и разумом, каким бы малым он ни был. Когда познание обращается к Премудрости, открывает ее для себя, вслушивается в нее и в конце концов становится ее отражением, мы вправе называть его святым, благодатным. Познавательные «блага», которые ему посылаются, истины, которые им открываются, принадлежат творению, которое не таит от человека своих секретов. Но когда наше познание добивается полной своей «суверенности», когда, отворачиваясь от Премудрости и оспаривая ее, оно в то же время ее обкрадывает, создает свой собственный универсум, как бы извлекая его из мира своего я, оно становится в библейском понимании «неправым» или «нечестивым».

Неправо умствующие говорили сами в себе:

Коротка и прискорбна наша жизнь,

и нет человеку спасения от смерти,

и не знают, чтобы кто освободил из ада.

Случайно мы рождены,

и после будем как небывшие… (Прем 2:1-2).

«Сила, которая вызвала меня к жизни, слепая», – вторит «неправо умствующим» Шопенгауэр, и эта мысль повторяется во множестве вариантов в идеях о «случайности» или «заброшенности» нашего я в этот абсурдный мир-западню, затерянный среди стольких других. Премудрость же – не что иное, как открытие любви, «что движет солнце и светила», молекулы крови и сигналы мозга, прозрение ее, одеяние ее нашим человеческим разумом и зрением, созерцающим «секреты славы Божией, сокрытой в существах и вещах» (преп. Исаак Сирин). Правда, чаще всего человек предпочитает пользоваться информацией о мироздании подобно штабу воюющей армии, использующей сведения, добытые у другой. Но какие бы документы с грифом «совершенно секретно» ни оказывались в наших руках и как бы мы ни пользовались ими, они – лишь мелкие осколки все той же распахнутой перед нами и бездонной, разверстой тайны, которая лежит в истоке творения. Имена этой тайны неисчислимы, мы знаем лишь первые из них – Любовь и Премудрость.

И, коль скоро мы говорим о Премудрости, касающейся «этики жизни», то она начинается с тех же слов, с которых начинается и Благая Весть: Слово стало плотию. Всякий раз, когда рождается человек, Бог вновь сходит на землю – в свете, который просвещает всякого человека, приходящего в мир (Ин 1:9), в Слове премудрости, скрытой в его душе и заложенной в самом его творении, наконец в образе Божием и лике Христовом, запечатлеваемом на его лице.

Или вы не знаете самих себя, что Иисус Христос в вас? Разве только вы не то, чем должны быть (2 Кор 13:5).

Слово, соучаствующее в зачатии, выносит человека из любви Божией вовне, из первоначального образа к полноте его существования.

Развиваясь и проявляясь в известной естественной последовательности, – говорит св. Григорий Нисский, – она (человеческая природа) продвигается до совершенства, ничего не привлекая извне, но сама себя последовательно доводя до совершенства.[73]73
  Об устроении человека, цит. изд., стр. 94.


[Закрыть]

Слово Божие явилось в мир не для того, чтобы молчать, но затем, чтобы говорить, открывая себя во всем, восходя от славы к славе – от строения земли и семян растений до человеческого зародыша. Только человеку дано вспомнить или узнать свое устроение, т. е. откликнуться словом на Слово. Но в этом воспоминании-узнавании просыпается и приносит свою благодарность все творение как жилище Премудрости и Духа Святого, как следы Бога, ставшего плотью. Ибо «тайна Воплощения, – говорит преп. Максим Исповедник, – заключает в себе значение всех тварей».

Воплощение – ключ к тому, что все в мире существует и развивается во Христе, присутствующем в истории и в творении, знак того, что на всем начертан Его образ. Воплощенное Слово в истории спасения – это умирание на Кресте и пробуждение со Христом к новой жизни. «Кто познал тайну Креста и погребения, – продолжает преп. Максим Исповедник, – знает также «разум вещей»». В свете этого разума всё – и в первую очередь наука о жизни – приобретает новый смысл, ибо всякая жизнь причастна Воплощению и Слову, и сам человек, по словам св. Григорий Нисского, стал «подражанием Богу».

Православие, однако, скорее избегает говорить о науке жизни как совокупности нравственных нормативов и не создает этики, отделенной от духовной жизни. Абсолютной нормой остается лишь благодарное принятие любви Божией, что конкретно означает сохранение и поддержание человеческой жизни в ее начале, расцвете, упадке, конце и отказ от пародии на ее искусственное воспроизведение вне моногамной семьи, как Богом благословенной формы жизни. В остальном, если нам позволено судить о том, не следует создавать еще одного свода раз навсегда установленных запретов и разрешений, создавая еще один окоп между «традиционалистами», запрещающими всё, о чем и в голову никому не могло придти подумать много столетий назад, и «реформаторами», так сказать, милосердно «входящими в обстоятельства»… Искусственное оплодотворение не должно приниматься в качестве права и принципа, поскольку принципам и правам лучше не внедряться в святилище созидаемой жизни, но если ребенок, зачатый таким образом, станет служением жизни бесплодной пары, вдохнет в нее новую жизнь, то православная Церковь с глазу на глаз, в рамках отношения между духовным отцом и духовным чадом, скорее всего не станет спешить со своим твердым и категорическим «нет»…

Христианская этика начинается со слов не входи в суд с рабом Твоим (Пс 118:142) и означает прежде всего осознанный отказ от тяжбы с Богом, от соперничества с Ним, от похищения Его власти. Она исходит из древнейшего христианского символа веры: «Иисус есть Господь», того символа, который должен охватить собою все человеческое существование. Иисус есть Господь моего зачатия и появления на свет, моего брака как и моего безбрачия, моего объятия и моего воздержания, моего семени, моего ребенка, моей смерти.[74]74
  Существует внутренняя, мистическая, органическая связь между двумя христианскими призваниями в Православной Церкви: призванием к браку и призванием к монашеству. И то, и другое на разных путях служат «Евхаристии жизни» и свидетельствуют о ней. Одно свидетельство выражается в брачной любви, рождении и воспитании детей (или усыновлении при их отсутствии), другое говорит о жизни более высокой, чем биологическая, той, которая «жительствует» уже за пределами нашего мира, которая есть основа принесенного нам обетования. Между этими призваниями есть разделенность и даже некоторая напряженность, но нет и не может быть противоречия, ибо Дух жизни – и здесь и там – неделим.


[Закрыть] Иисус есть Господь и моего воскресения с Ним и в Нем. И на всем, чем отмечено Его господство, должен лежать Его образ и прикосновение Духа Святого, названного Животворящим.

Если существует православный подступ к биоэтике, то он отнюдь не заключается в каком-то горделивом обособлении и противопоставлении себя иному, скажем, католическому или протестантскому подходу: «у вас, мол, все не так, вкривь и вкось, зато вот уж как славно-достойно у нас…» Скорее отрадно, когда, несмотря на различие в стиле аргументации, наши установки практически совпадают (это касается прежде всего «католической биоэтики»). Впрочем, не только в христианстве, но и повсюду, где человек прислушивается к голосу Божию более, чем к своему собственному, он ощущает присутствие и соучастие мудрой, благой и зрячей силы при возникновении жизни. И потому православное мышление, когда речь идет об этике иных вер, должно быть, мне думается, принципиально неполемичным и неидеологичным и выражать себя не столько в уверенной формуле:

«а мы вот считаем так…», сколько в призыве апостола Павла: За все благодарите, ибо такова о вас воля Божия во Христе Иисусе (1 Фес 5:18). Воздайте благодарность воле, которая вызвала вас к жизни, узнавайте лик Христов во всем, что запечатлено Его образом, сотворено Его словом. «Ven panti. euvcaristeitte» – что можно перевести буквально: «творите Евхаристию во всех вещах». Что можно услышать и так: «благодарите за все во Христе», «творите Евхаристию» в каждом рождающемся, живущем и умирающем человеке, узнавая в нем воплощенного и распятого Бога, удивляясь и радуясь Его дивному устроению повсюду, где возникает жизнь и «жительствует». И принимайте эту жизнь, как мы принимаем освященные дары, ставшие Телом и Кровью Христа.

«Евхристическая премудрость» может и должна была бы стать истоком, тонусом, движущим началом христианского мышления наших дней как альтернативы тому познанию с его скрытой похотью к власти, которое пытается теперь овладеть и манипулировать жизнью. Это манипулирование уже грозит нам новым тоталитаризмом, более лукавым, безболезненным и изворотливым, чем ставший уже допотопным тоталитаризм доктрины, однако, не менее лживым и человекоубийственным. Генетическая утопия, которая исподволь подбирается к нам, может быть побеждена лишь возвращением к истоку и смыслу творения, к Евхаристии жизни, т. е. вниманием всего нашего существа к той любви, которая сокрыта в каждой клетке нашего тела, той Премудрости, которая, по слову Писания:

от века помазана,

от начала прежде бытия земли (Прит 8:23).

Загадка «единой плоти». Или попытка задуматься о христианском браке[75]75
  При участии Наталии Костомаровой.


[Закрыть]

Любовь никогда не перестанет,

хотя и пророчества прекратятся,

и языки умолкнут,

и знание упразднится… (1 Кор 13:8).

Мы любим увещевать друг друга этими словами апостола, но жизнь нечасто следует за благими увещеваниями. Ту любовь, которая долготерпит, милосердствует… не ищет своего… – много ли мы видим ее в себе и вокруг? Речь не только о «чьей-то высокой и тайной любви» (А. Ахматова), но и о самой общедоступной. Союз между мужчиной и женщиной, предназначенный для плодоношения любви Божией и человеческой, становится все более зыбким и ненадежным. Брак – как точило, если прибегнуть к евангельскому образу, а любовь – как виноград, который должен перебродить и стать вином, обрести крепость, выдержку и прозрачность. Но как часто именно в браке любовь словно пере-горает, скисает, портится быстрее всего. Такова реальность; если в Западной Европе сейчас разва-ливается каждый третий брак, то в нынешней России, как и в Украине, – приблизительно каждый второй.[76]76
  Это соотношение можно считать приблизительно равным, коль скоро мы учтем, что вступление в брак на Западе, которое в среднем происходит значительно позже, чем в России или в Украине, есть не только любовное, но в значительной степени и «экономическое решение», связанное, как правило, с приобретением общего жилища, определением своего места в жизни, независимостью от родителей, как, впрочем, и риском утомительного и дорогостоящего бракоразводного процесса. И если каждый третий брак распадается даже при всех этих скрепах, это говорит о том, что кризис его не имеет государственных границ.


[Закрыть] Добавим к этому индустрию «умерщвления во чреве», нарастающее отравление воздуха, воды, почвы, леса, все большее отчуждение поколений, при котором опыт старших все менее наследуется младшими, и множество других признаков той загоняемой внутрь болезни, корень которой – нарастающее иссякание любви. И есть какая-то связь между этим иссяканием и угрозой, нависшей над творением, а она в свою очередь вызывается все растущей властью человека над миром, который доверен ему.

Любовь никогда не перестанет, беда лишь в том, что она течет как будто вне нас. Наша жизнь в повседневных ее проявлениях все меньше омывается ею. Все реже мы замечаем, что изначально живем, движемся и существуем в ее «воде живой», бьющей из того неиссякаемого источника, который сокрыт в Боге, но дает жизнь всему, что создано в мире. Все, что нас делает людьми в изначальном смысле, восходит к началу любви Божией, чей незримый поток пронизывает собою все, что сотворено. Вода живая проникает в нас при каждой встрече с делом рук Творца, и неосязаемый опыт этих встреч мы можем собирать по капле, наполнять себя им, очищать себя в нем или его расточать. Да и сам ее ручеек мы можем завалить кучей мусора, и тогда наша жизнь бывает, по словам Библии, поражена чахлостию… и засухою, палящим ветром и ржавчиной (Втор 28:21). Мы редко осознаем, что невидимое пребывание в любви Божией и есть суть нашего существования. Ее поток неразделим, та Господня вода, которая течет в жизнь вечную, питает и любовь к ближнему, как и привязанность к ребенку, небу, земле, реке, и она же придает крепкое постоянство союзу между мужчиной и женщиной.

Что такое любовь? – на этот вопрос быстрее всех ответят те, кто никогда не любил. Стоит, однако, отвлечься от всех подсказанных, готовых с губ сорваться ответов и попробовать приблизиться к духовной сути ее.

«Любовь – удивительное чувство, но оно не только чувство, оно – состояние всего существа, – говорит митрополит Антоний (Блум). – Любовь начинается в тот момент, когда я вижу перед собой человека и прозреваю его глубины, когда вдруг я вижу его сущность. Конечно, когда я говорю «Я вижу», я не хочу сказать «постигаю умом» или «вижу глазами», но – «постигаю всем своим существом»».[77]77
  Митрополит Антоний Сурожский, Таинство любви. Беседа о христианском браке, СПб. 1994, стр. 4.


[Закрыть]

Постигаю в Боге то, что Он дает мне увидеть. В подлинном браке Бог открывается мне в иконе ближнего, и цель брака как постижения есть созидание такой иконы. В этом созидании я участвую всем своим составом, плотью и духом, ибо дар любви делает дух художником. Ни в каком другом человеческом союзе нет таких возможностей и, вместе с тем, таких препятствий для взаимного познания, как в браке. Но само познание начинается с открытия истины в другом человеке, сосредоточенной в образе Божием, уже данном ему, запечатленном на нем в момент творения. Тот образ становится более всего видим в любви, хотя для того, чтобы узнать его до конца, не хватает и жизни. Мужчина и женщина соединяются в браке, чтобы «быть вместе», и их «со-бытие» есть взаимное постижение и обладание друг другом, в котором раскрываются все их силы и все немощи. Такое познание, как и вера, как и молитва, как и все, что дает нам общение с Богом, посылается даром и приобретается напряженным усилием. И употребляющие усилия восхищают его (Мф 11:12), – говорится об ищущих Царства Божия. Этот текст чаще всего относили к монашескому подвигу. Но он в не меньшей мере может быть отнесен к «духовному деланию» брака, которое есть один из царских путей, ведущих в Царство. И начинается он с выявления и очищения образа Божия в ближнем в нашей жизни.

Именно в браке, а не во влюбленностях, порхающих от одного приключения к другому и с каждого собирающих свой нектар, любовь становится приближением к другому в евангельском смысле. Ибо, коль скоро мы говорим о браке христианском, то в нем «плоть едина» выявляет в каждой из двух половин ту основу его личности, в которой любовь к ближнему интимно, внутренне связана с любовью к Богу, так что любовное постижение человека становится и любовью к Богу как ближнему. Потому что в основе брачной любви лежит избрание, и оно происходит по образу избрания Божия. Ягве «избирает» Свой народ, Израиль, потому что любит его, заключает с ним завет, познает его как жену, ревнует до ярости и наказывает за измену. Сколько раз вера как верность, как доверие, как выполнение договора любви уподобляется на страницах Ветхого Завета плотскому союзу, взаимному обладанию.

Положи меня, как печать, на сердце твое,

как перстень, на руку твою;

ибо крепка, как смерть, любовь;

люта, как преисподняя, ревность (Песнь Песней 8:6).

Множество христианских толкователей усматривали в этих строках образ брачного союза души с Богом и Христа с Церковью. Да и сам Христос говорит о познании Отца как сути нашей веры, как двери, открывающейся в вечность. Но вечность для каждого из нас «запечатана» любовью к другому, и заповедь возлюби ближнего приобретает в браке свой предельно личный, неотменимый смысл.