Текст книги "Страха нет, Туч! (сборник)"

От. Почему-почему. Я и сам себя сильно об этом спрашиваю. И похоже, кажется, вроде бы, есть на этот счёт одна некоторая… скажем так… гипотеза. Гипотеза, говорю. Да. Та, которую сосед мой Сидоров снял с крыши. Представляешь, она, оказывается, мне не с запоя, не с «белочки» пригалюнилась. Женщина. В натуре. И какая женщина, майор! Сказать красивая – значит, ничего не сказать. Я в жизни такой не видел, и ты не видел, и не увидишь, клянусь, чтоб мне больше грамма не выпить! Моя Татьяна числилась красавицей и сейчас еще очень даже. Но против той… Не в красоте даже дело тут. Хотя… Как тебе объяснить? Иная. Понимаешь? Насквозь иная. Ни-ко-му не подобная. Никому. Ни тем, которых встречали мы. Ни – которых воображали себе когда-то. Ни – которых сможем вообразить когда-нибудь при самом яром надрыве страстей. Не скажу – не смогу, слов не хватит. Такая! Из-за пределов нас. Почти не реальна. Но – реальна. Жива. Короче. Как получилось…

Хэ. Занятно. Смешно даже. В общем… тяга у меня некоторая… образовалась. С того самого вечера. Когда я их с Митькой… когда он её на плече… Я те рассказывал, да?

Так вот, тяга. Глупо, конечно, до упора. Выйду из квартиры своей – нет, чтобы прямиком в лифт, в двух шагах. Не получается. Ни разу не получилось… с того дня. Вспоминаю её – толчком, будто кто даёт оплеуху. Как под уздцы, кто ведёт к Митькиной двери. Стою под дверью, что ни на есть – столица Камбоджи, то бишь, «Пнёмпень». Пень пнём, в смысле. Ожидая чего-то… не решаясь… надеясь… В башке – свист и тарарам, в горле – сушь и зной, сердце – меж двумя каменюками. Жду. Произойдёт? Что? Не происходит. Поворачиваюсь и в тупиковом недоумении – в лифт. Лаю себя потом этажно за сентиментальные слюни. Но в следующий раз идиотический спектакль одного актёра повторяется. Жду. Стою. Произойдёт? Что? Хрен его знает.

И ты представляешь, майор – таки дождался. Чего, правда, так толком и не понял. Подхожу к Митькиной двери, а дверь отворяется. И…

Улыбка. Грустная-грустная. Ласковая-ласковая. Видел бы ты, майор! Стоит на пороге. Смотрит. Глаза… Видел бы ты!

– Я знаю, говорит, – Я знаю. Войди.

И я вошёл – то ли в комнату… то ли в глаза эти, ничего, кроме глаз, не вижу.

Она приблизилась, подняла руки, погладила мой лоб, голову, провела по плечам…

Дур-рак ты майор! Вот дурак, что ты буровишь! Ничего, даже тени мысли на этот счёт. Совсем другое, совсем! А!.. Ни хрена ты не поймёшь, но, всё равно, слушай.

Другое. И в глазах её – костры золотые… словно на краю тёмной бездны. И от костров летят… летят потоки, волны… невидимого, неслышимого, неосязаемого… Чем я их ощущал? Шестым, седьмым, двенадцатым чувством? Проходят сквозь меня – я прозрачен, невесом, вечен, без тела, без разума, без воли – летят дальше…

Уму непостижимое, майор! Нет, не гипноз, гипноз я знаю, меня Танюха водила к гипнотизёру, лечила от запоев. Совсем другое. Выше нашего разуменья.

Я стою перед ней… Ни капли не страшно, наоборот, до того хорошо, легко, свободно – никогда не было так. Она смотрит, улыбается, но при этом очень серьёзна. Приговаривает непонятное.

– Успокойся. Ты ещё ничего не отпустил туда. Из главного. Всё твоё – здесь. Связующее тебя с этим миром. Это прочнее, чем думаешь ты.

А ты сам? Вижу. Слишком много неистины, сумрака, суеты. Откуда? Да, роковые случайности. Слом защит. Болезнь, слабость телесная. Это – нижний канал проникновенья, не широкий ещё.

Хуже – вверху, в эфемерном. Да… дух уже не летящ, не дерзок. Дух смят в бессильный кокон. Отчего? Бесчестные люди. Безразличные люди. Несведующие, неумелые люди. Они? Но много более – ты. Твой себе приговор. Твоё согласие с неизбежным. Здесь – прореха, проникновенье. Больше всего – отсюда. Тени пустот. Скорбь непревозможья. В ней причина. Всё погубляется ею. Её несметными ликами, воплощениями.

Да, потому тебе плохо, потому. Успокойся. Ещё ядро души твоей, твоя суть-светило не забраны Скорбью. Хорошо, что ты ещё не знаешь себя. И от себя не устал.

– Я не устал!? – изумился я.

– Ты мне веришь? Скажи. Быстро!

– Верю! – заорал я.

– Так вот. Ты только вчера родился. И только завтра умрёшь. Представляешь ли ты пропасть между «вчера» и «завтра»? Но и послезавтра тоже есть, независимо от твоего нынешнего существованья. А перед ним уже не пропасть, а космос. Но и послезавтра тоже твоё. Ты – тёплая, живая его частица. Не бывает иначе. Почувствуй. Измерься.

А что такое вообще смерть? Совсем не то, что ты думаешь. Что значит она? В Прогале, в предпослезавтрашнем космосе. И здесь на Земле.

Никто никогда ещё не умер от старости. Никто не умер от болезней и ран. Умирают только от Скорби непревозможья, от её метастаз. В каждой душе есть её семена. Но нельзя, чтобы они преждевременно выросли, заполнили душу, сделались сильней надежды и веры.

Только Скорбь непревозможья отрывает человека от этого мира и уносит через пустоты устья в Прогал. А там – долгий-долгий путь души к своему новому естеству. Если она достремится, если не упадёт в Пройвесто – в жерло сущного небытия, абсолютного духовного невозврата.

Проще пока не понимать этого. Ни к чему пока понимать. Но – почувствуй! Почувствие тяжко. Очнись! Тебе ещё нужен этот мир. И ты – ему. Тем в нём, кто любит тебя. Их силу и веру прими в свой дух, выдирайся из кокона. Взлетай! Забудь о непревозможье! Это не сразу получится. Это не просто получается. Это не всем дано.

Я только раз тебе помогу. Оторву от нежизни.

Вскину вверх. А дальше – сам…

– Э, майор, ты чего скукожился, загрустил? Слушаешь ты меня? А!.. От тебя, как от стенки горох. Хочешь выпить ещё? На деньгу, иди возьми ещё по сто. Угощаю. Что-то и мне сегодня как-то… не смешно. Хрен с ней поборешься, с этой «Скорбью» долбанной. С «непревозможьем». Легко ей рассуждать со своих небес, со своего надчеловечья. «Космосы, прогалы, коконы, падать, взлетать…» Взлети-ка тут! Взмахни-ка крылышками! Особенно, когда тебе вскорости подыхать, под тобой подписано и заверено литыми печатями.

Принёс – молодец. Ну, возропщем супротив.

У-о-о-а-а! От. Первейшее лекарство от «Скорби». И от правды. Скажи? Да. Сегодня и завтра – отдыхаю-расслаблюсь. Потом отдыхаю от отдыха: три дня пить нельзя. Во как! Потом попрусь опять в свой родимый центр реабилитации. Очередное «комплексное обследование» – звучит? Будут меня умные врачи, тактичные дяди и тёти прослушивать, просматривать, прощупывать, пронюхивать, просвечивать. Анализировать, насколько я мертвяк на данном этапе. Прикидывать, сколько раз мне ещё вдохнуть-выдохнуть. Бодренько улыбаться – профессия такая – и, слегка розовея ушами от благодетельного вранья, говорить. Что у меня где-е-то почти-и что имеет место быть не-екоторая, можно сказать, тенде-енция к некоторой, можно сказать, нормализа-ации, стабилиза-ации некоторых симпто-омов… что позволяет в общем и це-елом, в целом и ча-астном надеяться на отчётливый будущий «о-кей». Хотя, коне-ечно же, всё не так просто, не так быстро, не так гладко, не так сладко. Но тем не ме-е-енее!.. Даже назначат какие-нибудь «абздоровительные процедуры». Для меня, но более – для себя, чтоб спокойнее было жить потом… после. Плевал я на все процедуры и на них всех. Может, я вообще не пойду. Нет. Приедут с машиной. Гуманисты, т-твою!..

Пей пивко, майор. Какой-то ты, я гляжу, кислый, что хреновато тебе? Мы же, вроде, немного выпили. Что, сердчишко опять? От, ч-чёрт!..

Ну пойдём, пойдём, родной, служивый, пойдём, я тебя домой отведу, на вокзал. А лучше, слушь, пошли-ка ко мне. Тут недалеко. Держись, всё будет в лучшем виде. Обопрись на меня. Мужики, нет ли у кого, случаем, валидола?

Но-но-но! Майор! Дружище!.. не балуйся, что за шутки! Ребята, давайте вынесем его на свежий воздух. Аккуратненько… аккуратненько… так, кладём на траву. Присмотри, парень, я к телефону за «скорой».

Всё, майор, всё нормально, ты дыши, дыши давай, не ленись, открой глаза, скажи что-нибудь. Сейчас тебя отвезут в больницу, отремонтируют по высшему классу. Завтра я приду к тебе, не скучай.

Доктор, он жив? Живой он? Доктор, выживет он, да? Доктор, сделайте всё, что… Хорошо, хорошо, доктор, отхожу – всё, не мешаю. Держись, майор, сейчас тебя на носилочки… сейчас повезут. Держись, смотри.

Доктор, слушайте, постарайтесь, он жить должен, я вас прошу. Если б вы знали, какой это человек! Если б я знал! Самый обязательный человек в мире, без него жизнь на Земле невозможна. Если б вы знали, доктор! Невероятный человек, он всё превозмогал. Ничего не боялся он. Кроме себя, разве что… Кроме себя, доктор…

6. «Каждый забавляется по-своему»

Зал был Содомом овалов и эллипсов. Страстная любовь неведомого дизайнера-художника к распятому кругу родила этот зал. Эллипсами являлись пол с потолком. Окна в цилиндрово выгнутых стенах были вызывающе эллипсны. Настенно-потолочные абстрактные фрески так же весьма грешили эллипсизмом. Разноцветные концентрические эллипсы бегущих огней над оркестром. Декор светильников – плоскости трёх враждующих, вонзённых друг в друга овалов. Столы, конечно же, овальны, причём, неодинаковые размерами, неупорядоченно расставленные, очевидно, для одоления зрительской скуки. И даже посуда, включая солонки и перечницы – фанатически овальны. Круглы были только фужеры и рюмки, возможно, по недосмотру.

Сидоров подумал вскользь, что дизайнер всё же был не дурак, и зал отлично соответствует своему назначению. В этих плавных стенах, гибко замкнутых линиях, наверное, трудно возникнуть безысходным мыслям и чувствам, нет углов-обречений, где мог бы увязнуть взгляд, и отстояться тоска.

Им недолго удалось просидеть вдвоём за маленьким столиком в стороне от бушующегося в пол-зала банкета. Коварная банкетная стихия всё же втянула их в себя. После двух неудачных попыток Дэна уговорить их на добровольной основе, явилось с ним четверо весёлых, лихих молодчиков; двое подняли и понесли стол со всем их заказом, Дэн легко понёс сидящую на стуле Та. Другие двое взялись, было, за Сидорова, но он отстранил их, неудовольственно вздохнул, переглянулся с Та, покорно разведшей руками, и поплёлся следом.

Вздыхал Сидоров всё-таки не с совершенным неудовольствием, ибо, если без кокетств, пришли-то они сюда в «Саймон» именно сейчас и сегодня ни по его ли упрямству. Ни для этой ли упрямой затеи утром он, не поморщась, заложил в ломбарде своё бывшеобручальное кольцо, не троганное со времён давней несуразной женитьбы и два золотых червонца царской чеканки, семейные реликвии, оставшиеся ещё от деда. Ни для того ли он долго и упорно водил Та по коммерческим магазинам, ревниво помогал ей выбирать вечернее платье, серьги с сердоликом, коралловые бусы, два серебряных перстенька, да к сему ещё ворох косметических причиндалов, о которых он до сих пор имел понятие весьма смутное.

Зачем? – вопрос. Отдохнуть – встряхнуться? И это, конечно, но много прежде, мотивы тщеславные. Показать Та. С Та показаться. Пусть не гульбищу телевизионщиков… хотя и гульбищу телевизионщиков тоже. Вообще – ресторанному надменному люду. Зачем? Затем. Затем, что «гомо сапиенс» Сидоров уже немало лет не бывал в рядовых ресторанах, не мог, не хотел позволить себе. Про элитные же, типа «Саймона», даже и мысли не сквозило.

А многие из сидящих за скатертными овалами цинковоглазых завсегдатаев, бывают здесь ежевечерне, или через вечер, или уж раз в неделю, наверняка. И брильянтовошеие, золотоперстые дамы их привычнейше вписаны в здешний овальный модерн, в утомительную роскошь одежд и бессантиментно сбыточных желаний.

А вот сегодня и он здесь. И она. И она! А ну-ка, любая из раскрасоток, встань-ка с нею рядом! Встань – много ль уцелеет в сравненьи от всех твоих раскрасот?

Так тайником рассудка судил Сидоров, а что думала Та неизвестно. Но она с ним согласилась, с его неогорчительно огорчённым взглядом, и со спокойной улыбкой просидела на стуле, который Дэн гордо нёс через зал.

Стол их приткнули к банкетному стаду столов, в центре которого царил длинный огурцеватый овал, обсаженный руководством: сильными теле-мира сего и не только теле…

На них кратко и делово глянул президент телекомпании: отменного сложения крепыш, слегка смахивающий на удивительного итальянца Микеле Плачидо. На них бегло, но запнувшись глазами о Та, взглянули хозяева покровительствующих концернов: ленинобородый президент «Элиота» и эйнштейношевелюрый президент «Турама».

На них сквозь толстые стёкла очков уставился дегтярным взглядом редир студии Собакалов, очевидно, уже обработанный Дэновским красноречьем.

На них по-разному – кто вскользь, полузаметив, кто с затяжным интересом – взглянули все телекомпанийцы: примельканные с экранов дикторши, породистые обозреватели, ведущие программ, лобастые руководители творческих групп, режиссёры, скромная теневая братия – звуковики, светотехники, монтажёры, операторы, оформители.

Взглянули – и прежне продолжали своё празднество. Банкет миновал уже поздравно-тостовые иерархические шлюзы и тёк теперь широко и свободно. Каждый взвеселялся местным веселием с соседями, никто не столбенел в почтено-вниманьи пред руководящим бокалом, и руководящие бокалы вздымались уже не во имя всех, но для себя персонально, без словесных пен.

Три президента: «ленино-Элиот», «эйнштейно-Турам» и «слегка Плачидо» вполголоса обсуждали свои могучие проблемы.

За столиком справа прима-дикторша Зоя Зноева, в прошлом «мисс город», «мисс область» и «мисс юго-восток страны», громко рассказывала соседям о секретах культовой омолаживающей гимнастики древних ацтеков – лазиоты. Базовым упражнением этой чудодейственной гимнастики, оказывается, была поза «инатем»: в обнажённом виде на полу, касаясь оного пятью выдающимися точками – «пожирателями энергии»: сгибами ладоней, большими пальцами ног и кончиком носа. При этом надлежало видеть себя целиком отстранённым зрением и думать о себе, как о самом совершенном существе во вселенной. В конце упражнения количество полокасаемых точек-«пожирателей» неизбежно возрастало до семи у женщин, до шести у мужчин.

Соседи невнимательно слушали: глыбистый лицом и плечами, но приятный улыбкой и беззаботой глаз спортивный обозреватель, в прошлом известный кикбоксёр; редактор сатирических передач, поэт-эпиграммист: в противу спортсмену – сардоничная тонкость черт и интеллигентная склочка взгляда; стальновласая, с травоядно вздёрнутой верхней губкой и с хищной леопардовой грацией первая танцовщица телевизионного шоу-балета «Экзист».

Разговоры других ближних столиков так же были неконкретны, легки, перемежались с ласковым хлюпом испиваемых напитков, с умеренными звуками грызомых, жуёмых и глотаемых яств.

Один Собакалов, похоже, заинтересовался ими всерьёз. Он перенёс свой стул, вклинился между Та и Сидоровым, заговорил, озабоченно покашливая, будто продолжил давний длинный разговор.

– Что ж. Хорошо. Ладно. Миледи, прямо, без окоулков. Впечатляет. Кхгм. Отчётливо выраженный неординар. Говорю. Неординар. Не поверхностен, не-е… тут что-то… По всему, заглублен в психику, в подсознательное, в рефлексию. Что ж. Глаза, миледи. В глазах – ненормально много, через край много. Мдекх. Недопустимо много в глазах. Вероятно, зря, хотя… Говорю. До сих пор я кое-что смыслил в человеках. Неистово доверяю первовстрече. Миг истины. Интуитивный штурм. Я не прав о вас, миледи?

– Ах, правы, – прищурилась-сыграла Та, – Представляете ли, до чего вы «ах правы», милорд?

– Пытаюсь. Скудностию сил своих. Экгемх, картофельный нос Собакалова: умеренная возвышенность меж обширными, подогретыми коньяком щеками, задумчиво поблёскивал потным бисером, И, в принципе, конечно, можно даже и попробовать. И соглашусь я, пожалуй, даже и попробовать. Н-но!..

Эллинский профиль Зои Зноевой подёрнулся беглой непогодкой. Её пышный рассказ привял, она чаще и любознательнее стала взглядывать в их сторону.

– Но уверить вас посмею, миледи, – огорчился челом Собакалов, – Ни-че-го там чересчур замечательного. На Земле не лучшее место. Говорю. Не обольщайтесь.

– Я и не обольщаюсь, засмеялась Та, С чего вы решили.

– То, что нарассказал вам этот экстремист, Собакалов бросил подбородок к внимательному Дэну, телевидийные мифы. Он и сам потихонечку начинает понимать. Пахота это. Потуже иных пахот. Беспродых. Самый ненормированный из ненормированных рабдней. Инда по двадцать пять часов в сутки. Инда без выходных. Инда без отпусков. Говорю. А нервы, миледи! На нервах всё и по нервам всё, да с оттяжкою. А ну-ка – быть всегда в форме, в настроеньи, в готове явиться на виду пред миллионами. И пред сими миллионами – всегда! – одолевать свой внутренний неизбежный мандраж. Он у всех есть, мандраж этот, никому не верьте, ктоговорит, что не волнуется перед камерой, перед прямым эфиром. И не вырабатывается тут никакой привычки, и не может выработаться, если ты не чурбан. Кхегкх. А ну-ка – каждый день божий с собою справляться, заново взнуздывать себя, пристёгивать улыбку, непринуждённость, облачаться во внешнее достоверное празднество. Зрителю плевать на все твои неурядицы, беды, треволнения. Ему подайся-ка в бесхалтурнейшем шике и блеске. Да, что ни день – новую изюминку себя, свежую чертку-заковыку вынь, да положь. И не моги повториться, не посмей заскучать перед ним. Думаете, легко? Говорю. А и зарплата отнюдь не сверхвысока.

– Ужас! – удивился Сидоров, – Форменный ужас.

Как выдерживаете вы такое?

– Именно! – живо откликнулась от своего столика Зоя Зноева, – А постоянные узнавания на улице, в магазинах… А эти умные, а чаще неумные, а порой просто идиотские разговоры. Объяснения, признания, предложения… Сколько ахинеи приходится выслушивать! Нигде не остаться с собою, со своими мыслями. Дома свои мешают, на улице – чужие.

– Значит, вы нужны им всем. Да и они вам, наверное.

– Как это насточертевает, вы не представляете! До того хочется всё бросить, сорваться, сбежать куда-нибудь! Забиться в любую глушь. Жить простой, скромной жизнью, здоровой работой.

– Поражаюсь вам! – покивал головой Сидоров, – Но зачем же так себя не щадить? Не лучше ль сделать, как хочется, а? Ведь столько очаровательной глуши в нашем отечестве. Столько глубинок, бездорожных деревень – райских уголков. И легкая, здоровая работа всегда найдётся: то ли на ферме, то ли на току, то ли в поле…

– Иронизируете, милостивый государь, дружелюбно сказал Собакалов, смешиваете несмешиваемое. Потому как вы далеки от этих сфер.

– Далёк, согласился Сидоров, – К прискорбию или к счастию – уже и не знаю.

– Всё отлагает, всё печать на человеке. И животноводческая ферма и телевидение. Какая печать едче, какая свинцовей? Как едче-свинцовей? Морально? Физически? Можно сравнивать? Кхгм.

– А знаете ли, – откликнулся поэт-эпиграммист, – что по количеству инсультов на душу работающего персонала телевидение на втором месте после банковского дела?

– Говорю. К примеру, я, четверть века отдавший телевидению. К примеру, вы, не спрашиваю, где и кем вы работаете. Хотите эксперимент? Я предлагаю вам на глаз определить мой возраст.

– Н-ну… лет пятьдесят пять – пятьдесят семь, – неуверенно ответил Сидоров.

– Пятьдесят два с полтиной. Кхе-гекх… – как-то посторонне, несообразно разговору усмехнулся Собакалов, и что-то когда-то уже встречавшееся проступило в усмешке, и в зрачках за прочными стёклами скакнули где-то раньше уже виденные цепкие искры, Теперь, ваш возраст. Говорю. Сорок один.

– Сорок один.

– Ну-с. Выводы? А теперь, с прелестной миледи? Она-то ещё в возрасте, который можно обнародовать, не так ли?

– Думаю, да.

– Двадцать шесть – двадцать семь, – и снова эта усмешка, не идущая к его лицу, значащая больше, чем должно ей значить, и снова иглы-искры зрачков.

«Отчего знакомые? Не встречались же».

– Н-нет, покачала головой Та.

– Насколько ошибся?

– Намного.

– И всё-таки. Сколько же вам?

– Шестнадцать дней.

– Чудный юмор в устах чудной женщины. Не возражаю.

– Если бы юмор, – с вызовом сказал Сидоров. И мысленно ужаснулся своей неосторожности.

– Я живу в теперешнем обличьи примерно полмесяца, задиристые чёртики в глазах Та.

– Так вы ещё и перевоплощенка – к вашим ко всем неотразимостях? – ехидно погнул губы эпиграммист, – Впрочем, в наш просвещенный век – не такая уж невидаль.

– Экие пустяки, – подтвердил Сидоров.

– Сами освоили сию забаву? Аль споспешествовал кто?

– Забаву? – удивилась Та.

– Когда не секрет, в прежних обликах-временах вы кем поживали? Царицей Семирамидой? Еленой Троянской? Марией Медичи? Екатериной Великой?.. Да может быть, вы вообще – чего мелочиться-то! посланница внеземных астральных миров? Нет? Какая жалость!

– Не могу уловить суть вашей шутки, – спокойно улыбалась Та, Суть вашей шутки, видимо, в том, что вы не имеете ни малейшего понятия, о чём говорите. Ваша интуитивная фантазия не может вобрать, обволочь предмет разговора. Вы прислоняетесь к нему в одной самой бессмысленной точке. Вас не интересует это всерьёз. Потому ничего объяснить вам нельзя.

– Ну, насчёт интуитивной фантазии, – обиделся эпиграммист, не вам судить, милейшая, – Вы, я так понял, хорошо отрепетировали перед зеркалом себя – супер-женщину, да? Этакую модернизованную неоведьмочку. Каждый забавляется по-своему. Но кроме внешнего демонизма и порожних словес…

– Демонизма?

– Кроме порожних словес не худо было бы обзавестись более убедительными доказательствами вашего артистического вхождения в образ. Чтобы не слишком смешить окружающих.

– Вот это удар! – весело опечалилась Та, – Я в нокауте. Как вы меня разложили на сомножители! Вот – проницательность! Поделом мне, зазнайке. Но как же теперь мне доказать вам, а? Что я всё-таки хорошая артистка. А зачем вообще вам что-то доказывать? Впрочем… разве что, для той же забавы… И лишь с вашего дозволенья.

– Валяйте-валяйте, – ухмыльнулся эпиграммист, – Что-то предъявите кроме слов?

– Ничего кроме.

Сидоров в смутных чувствах тронул ногой носок Та, «Не надо». Но выпитый ими хороший коньяк, видимо, сослужил свою подначную службу. Но взгляд Сидорова встретился с её безмятежным, плывучим взглядом, и улыбнулся он бесовато, «Давай».

Та подняла вверх ладонь, призвав собеседников к тишине.

 
Выпенивается прочь
Над тонким фужером платья
Искристой груди и плеч
Шампанское в шоколаде.
В ресницах сверкает зыбь
Причудливо сладких бедствий,
И губы твои – позыв
Нежнейшего людоедства.
Мой жребий – рулетки диск.
Судьба – казино Монако.
Когда проиграюсь вдрызг,
Я душу поставлю на кон.
И может – себе в разор —
Из адовых кралей кралю
Для скорых сует и зол
Я с дьяволом разыграю.
Не модный греха изыск
Предсчастием нашим станет.
Ладоней моих язык
Тебя изъяснит до тайны.
И явь обернёт в неявь
Прибой в афродитной пене,
Взыскуя тебя всея
Стихами прикосновений.
Не помни – себя спасать.
Не верь Сатане и Богу.
Открой свой горящий сад,
Впусти на свою Голгофу,
На вещий двуместный крест,
Изгибнуть в телосмешеньи
Без слов, без раздумий, без
Непрошенных воскрешений.
И в мире, как миг, простом,
И в миге, как мир, бессмертном
Родится твой алый стон,
Подхваченный алым ветром…
 

Голос Та звенел манерной медью, нырял в низкую актаву, пафосно вздёргивал вверх концы строф.

– Дикция недурна, – одобрил Собакалов, – Некоторый перетяг, пересарказм. А так… Кгехм. Где вы этот перл подобрали?

– Стихи были написаны вчера между одиннадцатью и часом ночи под влиянием просмотренной американской эротической мелодраммы «Туловище». Это, конечно, черновой вариант и никто, кроме уважаемого автора, – Та отвесила почтительный поклон-кивок, взявшемуся розовиной изумления поэту, – их ещё не знает. Покорнейше прошу извинить за вторжение в святыню творчества. Автор собирается вставить их в свою поэму, которую он пишет уже два года, и которая близка к завершению. Предполагаемое название «Полёт на планету Эва», но автор ещё сомневается. Произведение слегка портит одна из последних глав, где герой элегантно умирает, подавившись роскошными волосами своей пятьсот шестьдесят девятой по счёту возлюбленной во время ночных утех.

– Н-не понял!.. – хрипло сказал эпиграммист, прокашлялся, взмотнул головой, желая протрезветь, – Этто!.. Это… Не понял. Но ведь кроме… Ведь действительно – никто. Стихи! Я был один вчера – жена с сыном в деревне. Один. Мне никто не заглядывал через плечо. И сегодня я о стихах не думал. Бред!

– Зачем, через плечо? Я захотела вспомнить, что вы делали вчера. Просто вспомнила. Я могу вспомнить всё обо всех. Желающие?

– Что я делал в прошлое воскресенье в девять утра? – с обумной отвагой спросил Дэн. И чуть дрогнул под её взглядом.

– Около девяти утра вам позвонил Сосновяк. Сказал, что имеет большую партию мужских интим-трусиков модели «Фривол» из Исландии. Предлагал посодействовать в реализации. Вы ответили, что сейчас этим не занимаетесь по нехватке времени, но знаете человека. Жлобоват, берёт немалый процент. Но отменно ушл, дошл и надёжен.

– О-бал-деть! – поражённо выдохнул Дэн.

– Я! – накренился через стол спортивный обозреватель, – Я. Ровно десять лет назад… Нет. Десять лет и десять месяцев. В такой же час.

Та перевела на него взгляд, замерла. По гранитным скулам бывшего кик-боксёра шмыгнула мышистая тень, а мощные плечи, вкованные в пиджак, слегка осели.

– То был день рождения вашей однокурсницы Риты Мякиной, если вы не забыли. За именинным столом в её общежитской комнате вы изрядно перебрали и громогласно пытались поведать гостям, что Рита в вас влюблена «вусмерть». И не позже, чем через два часа вы будете у неё в постели. А для неверующих вы оставите в комнате свет и пробьёте гвоздём дырку в двери. После чего именинница с помощью двух парней недемократично выпроводила вас за дверь. Не так?

– Абсолютно точно! – просиял вспомненным счастием кик-боксёр.

– А про других, про неприсутствующих, вы не могли бы? Про мужа, например, моего… засмеялась грациозная танцовщица с нетщательно завёрнутым в шутку серьёзом, – Где он был и что делал… м-м… допустим, второго мая? Нынешнего года.

– Ах, дорогая моя! Конечно, если очень напрячься, я могу выяснить, что делал ваш любящий супруг в этот удивительный день. Но так ли это будет всем интересно? Не интересней ли будет узнать, что поделывали вы, к примеру… четырнадцатого апреля, пятнадцатого мая, двадцать восьмого ноября прошлого года… шестнадцатого января, десятого февраля, восемнадцатого марта, третьего апреля, седьмого июня нынешнего? По таким адресам, как… проспект Подводников двести восемьдесят пять, квартира…

– Не надо! Н-нет. Спасибо.

Вспухла пауза. Сидоров, неведомо как, улавливал прозрачные клубы чувств, плывущие от соседей: душное недоумение, отчаянное любопытство, суеверную настороженность, закипающую смуту-опаску. Один Собакалов почти не изменил своего флюидного фона. Лишь крамольнее, «монтекристовее» усмешка. Лишь веселее и цепче дёготь зрачков. Что-то было в нём. Что-то в Собакалове такое было.

Вернулись после перерыва на свою эстраду музыканты, хлестнул по залу тугой ритм, сдул напряжение. Занялась броуновская круговерть танцующих. Дэн спешно пригласил и увёл Та.

Мелодия была сильна, несовременна. Она родилась на свет с десяток лет назад, где-то на пол-пути между молодостью Сидорова и молодостью Дэна. И Сидорова она забирала так же, как Дэна, хотя Сидоров сидел и смотрел на танцующих, а Дэн танцевал с Та. Они танцевали в общей бурной толпе, между ними мелькали другие мужчины и женщины. Но для Дэна не существовало других, бестелесны были другие, он смотрел сквозь них, он танцевал с Та. Взгляд его был симпатично глуп, задирист, сподобен к смущению и тоске. Не было в нём и следка прежнего разученного вальяжа, дистиллированного «плей-бойства», куда канул знакомый Дэн-завоеватель.

Красиво они танцевали, ничего не скажешь.

Та с отдаленья виделась почти такой же, как остальные женщины. Почти. И Сидоров со сладко запнувшимся сердцем подумал: уже скоро… Уже скоро. Она оторвётся наконец от всего нетеперешнего, неземного, чуждого. Что бы ни было причиной её появленья – она здесь. Это главное. Она пре-вра-ща-ется! Превращается, превратилась почти уже. В просто женщину. Его. Женщину. Она будет ему женой, способной рожать детей, способной стариться вместе с ним, болеть болезнями. Способной умереть в свой урочный час. Как другие, как все. Просто женщиной.

Но по одной молекуле того дальнего жёлтого огня в её глазах пускай всё же останется. Останется низачем – это будет нехорошо, неспокойно… Крохотный единый отблеск вселенских катастроф – может, зря – пускай будет. Но не больше, не больше, больше не надо! Крохотный звучек, нотка «пьянисимо». Две молекулы «Нечта». Хватит ему и ей на всю жизнь. На одну нормальную жизнь.

Пусть даже он ней ничего никогда не поймёт.

Пусть. И останется она для него самой несметной загадкой в мире. И наградой. За то, что он её честно не разгадал.

– Самая несметная загадка для человека в человечьем мире – он сам. Факт банальный.

Сидоров вздрогнул. Собакалов глядел на него в упор из-за толстых стёкол очков. Усмешка его показалась издевательской.

– Что, мои мысли настолько просты и доступны, что их может читать – кому заблагорассудится?

– Не кому… Не обижайтесь. Но мне сдаётся, пора нам с вами обсудить наши проблемы.

– У нас с вами есть проблемы? – недружелюбно нахмурился Сидоров.

– Есть, – Собакалов перевёл взгляд на танцующую Та.

– Вот уж эта проблема никак не ваша.

Собакалов улыбнулся. Не усмехнулся, а наконец просто улыбнулся, широко и добродушно.

– Дэн ей скучать не даст. А она, наверное – и всем остальным. А нам с вами, в самом деле, надо поговорить. Пойдёмте, покурим.

Проходя мимо танцующих, Сидоров показал ей рукой, мол, не волнуйся, мы скоро. Она лёгким жестом и согласным кивком ответила. Но, показалось Сидорову, кивнула она как-то уж очень значительно. Даже, вроде бы, и не совсем ему. Чуть ли даже не идущему рядом Собакалову. Странно кивнула и сверкнула глазами.