Текст книги "Страха нет, Туч! (сборник)"

Как ошибался он. Главные сюрпризы нынешнего замысловатого вечера были впереди.

2. «Митенька, откуда ж она?»

Полчаса полувнимательного получтения. Попавшийся под руку, размешанный в тюрю детектив.

Извинительный постук-поскреб в дверь. Лидия Львовна. Нешуточные перемены. Взбитые голубо-седые волосы. Торжественное платье-клумба. Капающие с ушей свежеянтарные серьги. Прихорошена, празднична. Расстроена вдрызг.

– Митенька, опять!..

– Что, Лидия Львовна?

– Даже звук пропал. Сплошной снег и полосы. Дэнчик… Через пятнадцать минут. Митенька, я должна посмотреть!.. позарез… Ну, что за напасть, ой, Господи!

На сей раз телевизор упорно игнорировал, все манипуляции Сидорова и страстотерпные взгляды Лидии Львовны.

– Похоже, что-то с антенной. А комнатной нету у вас.

– Откуда, Митенька?

– И у меня нету. Плохо. И мой телевизор – сами знаете, второй месяц уже… и даже проверить нельзя. Мдэ. И, раз антенна, значит, во всём подъезде…

– Спрошу, – Лидия Львовна хлынула к лестничным соседям. Через минуту вернулась, скорбью лица подтвердив ужасную истину.

– Ну да, ветер там что-нибудь сдвинул. А может, и не у нас. Может, на студии? Да нет, скорее всего… Все же каналы не работают.

Лидия Львовна опадала на глазах, как октябрьская липа. Ещё бы. Столько готовиться к счастию телеувидения своего околозвёздного внучка. В столь именинный шик себя привести. Подлец ветер. В такой момент! Перед самым восхитительным в мире собачим репортажем.

– Ну не убивайтесь вы так, – осторожно, словно тяжко больному, сказал Сидоров, – Не последний же раз он выступает.

– Но первый, Митенька. Первый! Это событие. Я ждала два года. Я ждала сильнее, чем он… сильнее, чем все! – в глазах её заблестели слезы.

Этого Сидоров уже вынести не мог, ринулся в прихожую, распахнул дверцу чулана, быстро стал доставать отвёртку, плоскогубцы, разводной ключ, нож, фонарик…

– Митя! На крышу? С ума сошёл? Такой ветер…

– Не ураган же. Да он уже утихает.

– Я запрещаю тебе, Митя! Это риск. Митя, ты слышишь?!.

– Утихает ветер. Я же не буду подходить к краю.

– Митя, кому я сказала?!

Но Сидоров уже вышел на лестничную площадку, взбежал два пролёта на последний этаж, поднялся по железной сварной лестнице к квадратному люку на крышу. Вместо замка проушины крышки люка схватывались скрученной, подржавленной от времени проволокой. Отпустить проволоку, поднять крышку люка было делом минуты.

Ветер, слегка и унявшийся, был ещё достаточно силён и резок. Над крышей-палубой, окаймлённой мощными бетонными парапетами, с возвышающимися посредине двумя большими серыми кубами – макушками лифтовых шахт, с орешеченными кирпичными кубиками – окончаньями вентиляционных стволов, куражилось кудлатое небо. Дом был самым высоким в округе, и небом было всё, что не было крышей, и небо виделось ненормально близким, громадным, неправдашним.

В небе шла быстрая возня сонмов коротких туч, тучек, облаков, облачков, дымок, туманов; они подтекали друг под друга, расплёскивались ветром, сбивались в комья, пенились и кипели. Они были самых разных тонов: от угрюмой чёрно-сини до светлого молока и светлейшей платины. Молоко и платину лил яркий лунный леденец через разрывы туч. Света было слишком много, он причудливо менял свою силу, угасал, тонул в тучах, выкарабкивался из них. По крыше скользили извивистые тенные химеры.

Сидоров с трудом оторвал восхищенный взгляд от небес и стал осматриваться. Свои действия он представлял очень смутно, на крышу он влез больше для очистки совести, чем для реальной, полезной работы.

Антенна стояла на возвышении, на кубе лифтовой шахты. Сидоров поднялся туда по небрежно сваренной из арматуры кривой лесенке. Здесь ветру не мешали бетонные парапеты, порывы его были резки и не так уж безопасны.

Антенна укреплена была прочно и монументально, она выдержала бы и тайфун. Сидоров бессмысленно попытался покачать её, постучал по трубе плоскогубцами. Разглядел коробку, в которую уходил кабель, а экран кабеля подключался к её нижней части болтиком. Коробку он открывать не стал, не имея ни малейшего представления о её содержимом. Но контакт экрана отсоединил, зачистил ножом, потёр куском наждака, так же обработал гнездо коробки и соединил вновь. Это было нелегко, приходилось вставать на цыпочки, чтобы вытянутой рукой дотянуться до коробки, при этом другой рукой крепко держаться за трубу, чтобы не потерять на ветру равновесие. Поможет это, не поможет – больше ничего он сделать не сумел.

Сидоров с облегчением подошёл к люку. Остановился, подняв голову, ещё раз полюбовался на небесную фантасмагорию. Ещё раз мельком оглянул крышу. Внимание его привлёк какой-то светлый продолговатый предмет, лежащий в глубокой тени под парапетом. Как-то он сразу его не заметил. Со смутным предчувствием он подошёл ближе, включил фонарик… И вздрогнул. По спине сквознул мурашистый холод.

Под парапетом недвижимо лежала женщина.

* * *

– Э, брось, майор, ни зуди, ни хрена ты не должен. Сегодня я больше, завтра ты больше. На нет и суда нет. Всё – фигня, деньги – мразь, ненавидь их, борись с ними. Деньги предадут. Женщины предадут. Друзья тож втихаря подотрутся тобой. Водка – ни в жизнь. Не предаст, не продаст. От водки ты, конечно, подохнешь, но подохнешь ты не от предательства её, а от любви, майор.

Слушь, ты и в самом деле майор? Не брешешь? Был майором? Был… А может, ты генералом был, а? Ты вспомни, майор. Да, представляю в парадном мундире, такого чмурика. Не обижайся. Сейчас мы оба станем фельдмаршалами. Вот она нас произведёт, царица. «Московская особая». «Особая», понял? Мы с тобой особые люди, майор. «Особисты». Где же нам с тобой приткнуться? А пошли вон за теми гаражами, на пригорке. Чтобы ни одна падла не мешала, не маячила…

Так о чём я травил-то? А, так вот, сдохнешь ты, конечно, майор от нежной любви к этой стеклянной даме с серебряной головкой. И на здоровье. Велика печаль. И я сдохну. Но маленькая разница, совсем ерунда. Я околею гора-аздо раньше. Совсем уже скоро. И не от дамочки этой, наполненной жидким сказочным наслаждением. Если бы от неё… Если бы. А? Знаешь, майор, такое: радионуклеиды. Радиоактивный стронций, цезий, плутоний, ниобий… Ага. Такие маленькие, весёлые, борзые ребяткив тебе сидят. Дружбаны твои на всю оставшуюся жизнь. Мно-огопремного. Сидят и жрут тебя изнутри, хавают, аж за ушами трещит. Снаружи не видать. А изнутри ты весь уже почти сожранный. Так… шкура помятая, черепушка побитая, мослы… Ещё шевелишься, правда… Ещё даже лыбишься и языком метёшь. Хотя всё труднее и труднее шевелиться. Уже к середине дня коленки дрожат… в висках молоточки тарабанят. И пот… пот, липкий, вон-нючий… И тоска лю-ю-тая, майор! Слава Богу, водочка-подруга помогает. Даёт силы. Мысли запинывает подальше, на хрен…

Ну а то где же майор, а то где же! А то где же можно нашему цивильному гражданину заполучить от «ридной» державы-маменьки… А? Заработать подарочек. В утробу свою, в мясо свое, в потроха свои… А? Вес-се-елый шматок периодической таблицы элементов Дмитрия Ивановича! А?

Ну ты, майор, слушай, да дело делай. Стаканов нема? Плевать, давай из горла. Ну дак… Луковица – первейшая закусь. Щас мы её обчистим. От. Держи. В атаку, майор. У-о-о-а-а! Так. Годимо. Вторглась, ненаглядная. Не спеши, не спеши, майор, осмысливай процесс. Тут наука… спорт… и искусство. Толково бухнуть… Толково бухнуть – что красивую бабу соблазнить. Важны подступы. А? Предвкушения: ритуал, игра, шарм. Акт – короток и груб. Подступы – длинны и нежны. Премудрости любви, майор. Разумей.

Да очень всё просто, очень просто всё. Всё в соответствии. Благородно. Повестка. Военкомат. Срочные-пресрочные сборы. Рюкзачёк, поезд – ту-ту!.. Солдатская роба, керза – как родная, будто и не сымал никогда. Постановки задач. Речу-уги-и!.. Красиво лепили, складно, мужественно. Все полковники, майоры, вроде тебя. Хотя нет, не вроде. Ты вон какой задвохлый, а те – бугайки были. Я тоже был бугайком. И мозги у меня были… соответственные. А иначе бы, я ту повестку – по назначению, в нужник.

«Да, мол, товарищчи!.. Беда, мол, товарищчи!.. Всенародное дело, мол!.. долг каждого патриота, мол!.. максимум усилиев!.. Вам, никому окромя – самымрассамым! Родина верит-надеется, мол!.. Не забудет Родина, мол!.. Спасайте-рятуйте, товарищчи!.. Город! Страну! Евр-ропу!».

«Ага, понятно, да об чём разговор, само собой, сознательный ж контингент. Та як же! Приложим максимум… Ну дак! Любимый город может спать… расстараемся. Ага, а как насчёт уровня радиации? Просим пардону, конечно, а как, не слишком ли чревато ли? Благонадёжны ли «Срэдства Засчиты»?

«Това-а-арищчи! Та разве ж мы не порадели об ентом! Та разве ж подвергли б мы родных военномобилизованных серьёзному риску! Не извольте мандражировать, драгоценные вы наши! О! «Срэдства Засчиты?» О! Эхфекти-и-ивны! Всё предусмотреносхвачено. Не извольте очковать, возлюбленные вы наши герои! Всего-то несколько дней на объекте, неделька всего – тьфу!

Нет, доза, конечно, будет, ясное дело, не на Гавайи прибыли, но ма-аленькая, крошечная такая дозка, совсем вот таку-усенький дозюнчик. Рассосётся за милую душу. Зато потом – льго-оты… Льго-отищи! Льготя-яры! Всё рассосётся! Три годика на солнышке не позагораете. Рентгеника не поделаете. Всё-пре-всё рассосётся!»

Вот так, майор. Рассасывается. Только не то, что надо. Я – рассасываюсь. Немножко уже осталось. Дай-ка подкурить, у меня опять потухла.

Да нет, майор, ты думаешь, я боюсь околеть? Ты думаешь, дорого мне это паскудство под юмористическим названием «жизнь»? Да хоть завтра – глубоко начхать и… поболее, чем начхать. Но. Две нитки, майор. Две нитки. Что ещё держат. Жена Танюха. Сын, двоечник Артём. Два волоска… Впрочем, кажется, я и их уже… похоже, что… Бухаю много, майор. Скотски много. Галюны уже. Мерещится гнусь. Страх. И самое поганое – никогда в помине не было – злоба находит – не сознаю себя. Злоба … от слабости своей, от памяти, будь она проклята! Вспоминаю детство… детские сны… Оттого что я для жены уже не мужик, что уже «оно», среднего рода. А мне – тридцать шесть, между прочим…

Нет, не оправдание это, конечно… не оправдание. Сволота я… разрешаю плюнуть мне в харю. Короче. Что-то, как-то замкнуло меня, ударил я Таньку. Не сильно, откуда у меня сила, но обидно. Она – вещички… с Артёмом – в Ребдинск к матери. Конечно, вернётся. Жалко ей меня. До зверючьего воя жалко. А для меня эта её жалость… Она не понимает. А может, и понимает. Что поделаешь? Чудес не бывает на свете.

Я тебе не надоел? Что-то я расслюнявился. Хлебнём-ка ещё, майор. У-о-о-а-а! Так. Порядок. Вроде, очеловечиваемся. А?

Насчёт чудес, это я, конечно, неправ. Бывают чудеса, бывают. Редко. И только в пьяном виде. Вот почему мы бескорыстно любим стеклянную даму, ты не согласен, майор? Тогда слушай сюда. Вчерашнее. Не поверишь. Правильно сделаешь. Мне нравится… ты конкретен, мужик, хорошо заземлён… мне не хватает… потому мы и с тобой здесь.

Короче. Давай напослед. Там как раз по глоточку осталось. А? Скажи, всё-таки пить в растяжку приятнее… свежее, содержательнее. А? Я неправ? Чем глушить сразу.

Ага, погоди, майор, о чём я? Чего я тебе хотел?.. А. Вчера… да-да. Вот оно… Короче. Заглотил я вчера две своих нормы заместо одной. Возвращаюсь, разумеется, почти четырёхкопытно. Вгребаю в лифт, ляпнул, как смог, по кнопкам – понесло. Этаж у меня восемнадцатый, предпоследний, а вскинуло меня на самый верх, под крышу. Мне-то всё побоку… Вытекаю из лифта, размазываюсь по стеночке, в глазах бенгальские огни и амурские волны. Но кое-что узреваю. Вижу: люк на крышу открытый, а из люка спускается сосед мой по площадке Сидоров Митька. Человек он… замкнутый он какой-то, какой-то он всегда озабоченный, себе на уме… Мы с ним не шибко общаемся: «здоров», «как дела?», «до свидания»…

От. Ага. Ну спускается он, а на плече у него… Веришь, майор, так до конца и не понял я, что там лежало у него на плече. Нет, пьяный был, это само собой, ладно. Но его-то, Митьку, я видел почти нормально. Его. А то, что у него на плече… Как-то оно менялось быстро, ускользало, не поймать глазом.

Ч-чёрт знает!.. То, вроде, как огромная рыбина с блескучей чешуёй. То, вроде, как женщина в каких-то серебристых лохмотьях. То вдруг что-то, похожее на свёрнутую песцовую шубу. То, вообще, какой-то сноп белых искр, мерцаний…

Удивился я, никак не врублюсь, в чём дело, неужели опять галюны поймал?

– Митя, – грю ему, – Чтой-то за штуку ты волокёшь, где ты её откопал? Ты, что-ли, на крыше лунатизм осваиваешь?

Он буркнул сердито, невразумительно и прёт её по лестнице вниз, на наш этаж, бережно так, аккуратненько рукой придерживает. А от неё, словно какой-то туманец, светлая дымка расходится. И меняет форму она самым причудным образом. А может, с залитых шаров мне это всё мерещится. Пополз я за ним.

– Митя, – грю, невежливо с твоей стороны, поделился б секретом, где взял. Я, может, такую штуку тоже себе хочу. Может, там их на крыше навалом?

– Извини, Валера, – отвечает он, – видишь, что мне не до тебя. Ты сегодня уже готовенький, выспись, завтра поговорим.

Втащил он её к себе, хлобыстнул дверью перед самым моим носом, видно, был сильно не в духе.

Ну я покачался ещё у его двери, поразмыслил, ни до чего не домыслился и двинул в свою берлогу. Брожу по комнатам, перевариваю впечатления. Брожу-брожу и вдруг замечаю – что-то не то со мной. Как-то непривычно себя чувствую, что-то, как-бы утрачено важное и полезное. Совсем интересно стало: что же именно-то?

По причине впечатлений, я не сразу допёр. А когда допёр – ахнул. Трезвый я хожу по квартире. Трезвее стёклышка. Ни малейших признаков алкоголя. Куда девалось? Словно двадцать минут назад не меня мотало по тротуару, как волна щепку. Словно не я на карачках вползал в лифт. Словно не я пластался спиной к стеночке, чтобы не упасть…

Любопытственно мне, хотя и слегка досадно. – Ну и дела! – думаю, – Не иначе – неизвестный науке атмосферный феномен. Вот только, почему со мною? И на хрена он мне сдался?

* * *

Утром ей опять стало плохо, слабый румянец на щеках угас, глаза закрылись, она без сил откинулась на подушку, оплеснув её антрацитовыми струями волос.

– Напрасно не вызвали «скорую», посетовала Лидия Львовна, – Иди, Митя, звони. Мало ли что…

Сидоров озабоченно, но убеждённо покачал головой.

– Вы же слышали, что она говорила.

– Что говорила? Бессмыслицу. Бредила. Позвони, Митя, от греха…

Почему он не вызвал «скорую»? Всю ночь незнакомка была плоха: лицо – мертвенно, иссине-бледно, губы – без кровинки, пульс еле ловился, дыхание – сбивчивое, мелкое. Он уже направился, было, к телефону, но она, словно почувствовала его намерение. С тяжким усилием поднялась на локте, повернулась к нему, открыла глаза.

– Нет! Никого! Никто не изме… – еле слышно, не справляясь с губами, прошептала она, – А ты… Огляни… Можно уже.

Глаза её были жёстки, непроглядны. С ней что-то происходило. Сложное. Постепенное. И произошло. Рассвет она встретила уже в благом покое, с глубоким дыханием, с розовеющими щеками и отмытым малахитовым взглядом.

А утром ей опять стало плохо, и взгляд её опять сделался смутен и дик.

– Не нравится мне, – с опаской поёжилась Лидия Львовна, – Митенька, откуда она?

– Вы же знаете, с крыши.

– С крыши… А на крышу откуда?

– Вот тут что-то несуразное, – помедлив, сказал Сидоров, На крышу с девятнадцатого этажа ведут два люка. Два подъезда – два люка. Наш. И соседний. И иначе, как через них, на крышу не попадёшь. Я открывал наш люк. Скрутка проволоки была пыльная, приржавленная, несвежая. Через наш люк не могли. Я думал, что через соседний… я уходил ночью, помните? Я не сказал вам, чтобы вас не растревожить. Вы человек мнительный, суеверный. Все-таки ночь – есть ночь. Но сейчас утро. Так вот, я ходил в соседний подъезд, поднимался, смотрел тот люк.

– И что? – почему-то шёпотом спросила Лидия Львовна и лицом заприготавливалась к испугу.

– Тот люк тоже стянут проволокой. Такой же пыльной. Такой же давней. Такой же приржавленной. Вывод. Люки не открывались несколько месяцев. Если не год.

– М-митя, а?..

– Да, Лидия Львовна. Мне сдаётся, что она попала на крышу не через люки.

– Но ты же говоришь, что кроме, как через люки…

– Да. Нельзя, Лидия Львовна. Нельзя. С земли нельзя.

– Ой, Господи! Митенька, откуда ж она?

– Не знаю. Возможно, она сама скажет. Подождём.

Незнакомка лежала на диване, облачённая в жёлтый клетчатый халат Лидии Львовны. Халат ей был трижды широк и сложился неровными складками по бокам. Её собственная одежда: изодранное, расползшееся в лоскуты платье из серебристой ткани с ртутным бегучим отливом, той ткани, клочок которой Сидоров нашёл на своём балконе, сейчас висело на спинке стула. Не так – висело в воздухе, слегка облегая спинку стула. Каждый раз, когда Сидоров бросал на него взгляд, ему казалось, что платье настороженно уменьшается, подбирается во внимательный комок, тускнеет в ответ на его беспокойство и скоро исчезнет совсем.

Так женщина пролежала ещё полчаса. А потом с неё быстро, подозрительно быстро, будто чьим-то решением, чьей-нибудь чёткой волей, стекла слабость и бледность. Она подняла голову, села, с уверенным любопытством огляделась.

– Вот и всё, – сказала она с грустью, но без печали, – Не думала… Ты. Не думала, что так трудно. Всё – там уже, позади. Ты.

– Д-да. М-м, – приоробел, подтянулся под её взглядом Сидоров, – Всё позади. Простите… что позади?

– Про… Впрочем… Уже не важно. Важно, что ты.

Правильно. Как же так?.. Здравствуйте.

– Здравствуйте, напрягшись для осмысла её лоскутных фраз, ответил Сидоров, Как вы себя чувствуете?

– Я доставила вам хлопот.

– Пустяки.

– Деточка, ради Бога, что с тобою случилось? – изнемогала от любознательности Лидия Львовна, – Как ты попала на крышу?

Незнакомка подняла на неё полные сил отстоянные глаза.

– Спасибо. Вы хорошая женщина. Я хочу, чтобы вы спали спокойно ночами.

– Деточка, мы всё понимаем, не унималась Лидия Львовна, – Это что-нибудь неприятное для тебя? Не бойся, теперь тебя никто не обидит. Но… мы всё-таки тебя нашли, можно сказать, вернули к жизни. Может быть, ты нам… Это не слишком большая тайна?

– Не слишком, – незнакомка убавила глаза ресницами, но вдруг мелькнули там жёлтые нешуточные искры.

– Ты попала на крышу через люк?

– Нет.

– Ну-у… а-а… по верёвке какой-нибудь?

– Нет.

– Сверху? – сладко ужаснулась Лидия Львовна, – Тебя спустили с… вертолёта?

– Нет.

– Ой! А-а-а?..

– Прогал, – жёлтые искры всплывали, становились острей, опасней, – Откуда же ещё. Прогал! Не поняли. И хорошо. А там… Там!.. – снизился голос, словно изогнулась в нём стальная пружина, – Хотите и про это узнать? Хотите!? – какая-то – издалека странная боль, какое-то резкое отчаяние, прихлыв вспомненного, что-то вовсе невыразимое – чужая стихия сдула яркий покой губ, покрыла их матовым пеплом. И с лица отлетели уют, румянец, и лицо стало фарфоровой, хрупкой, нечеловечески красивой маской.

– Ну ладно-ладно, какая разница, – разрядил обстановку Сидоров, – Главное, всё обошлось. Вы живы-здоровы. Вы здесь. Мы – ваши друзья.

– Нет! – звонко сказала незнакомка.

– Нет?

– Мало. Ты мне не можешь быть другом.

– Почему? Помилуйте…

– Потому что ты любишь меня. Страшной любовью. Почти ненавистью.

Сидорова ударило многовольтовым током. Он вспомнил.

– Да, Сидоров. Да. Нет, Сидоров. Ты ошибся. Но ты счастливо ошибся. Я сама была не готова. Была?! Меня не было, Сидоров. Никогда не было. Нет… Тогда лучше не верь. Был Прогал. И было… Не спрашивай, не знай пока. Я сама не знаю. Ничего не зря в этом мире. И в том… Ты во всём виноват, из-за тебя всё – спасибо тебе. Я тоже люблю тебя. Я тоже тебя ненавижу.

– Что? – закричал он, – Что? Я пойму! Говори!

Она остановила его лёгким жестом, вернувшимся в глаза спокойным уютом, мирной улыбкой.

– Сидоров, моё имя – Та. Та!.. Та, Сидоров.

Тихонько скрипнула дверь комнаты Сидорова. Это Лидия Львовна выскользнула мяконькими испуганными шажками.

3. «Ощущай, не стесняйся»

Минула неделя. За это время они выходили из дома четырежды. Один раз, чтобы съездить в конструкторское бюро, где работал Сидоров. Та посидела на скамеечке в чахлом сквере, а Сидоров взбежал наверх, чтобы черкнуть заявление об отпуске за свой счёт, положить на стол начальнику и ринуться вниз, не дожидаясь согласия либо отказа.

Дважды – поздно вечером, чтобы прогуляться по остывающим от дневного зноя, продыхающимся от пыли и выхлопной гари улицам.

И еще раз… Сидоров опрометчиво выскочил воскресным утром в гастроном за продуктами, оставив спящую Та. Накануне прошёл дождь, и утро стряслось замечательное. Небо – высоченно, звонко-лазурно, словно не над городом, а над диким еловым бором, листва деревьев влажна, искриста, воздух свежетерпок. По лужам на тёмном асфальте прыскали солнечные зайцы.

Обходя свой дом, Сидоров подумал, что вот он видит эту умытую красоту, вдыхает её, а Та, бедняга, заперта в тесной комнате с окном в пустую высь, и только неболазурь, красивый цвет, но обидно единственный цвет, выдернутый из многоцветного мира, ей оттуда доступен.

И ещё заскребло Сидорова: вдруг в гастрономе очередина (а в воскресенье это почти верняк; а в воскресенье утром народу нечерта делать, он и попрётся в гастроном за воскресной жратвой, а и попёрся уже, небось, опередив его; а гастроном – единственный на целую ораву многоэтажек) – и ему предстоит, может быть, час, может быть, больше, топтаться одному-одинёшеньку среди беспонятных, говорливых, похожих на него инопланетян.

И она… она же тоже будет там одна, несусветно одна – кошмар! Да, смешно, но именно в этом состоял текущий кошмар и ужас. Они не вышли ещё из перволюбовного «штопора». Им не подчинилась ещё главная энергетика любви – разлука.

Сидоров задрал голову вверх, на свой балкон, остановился в сомненьи. Хоть бери, возвращайся… И чего было не подождать, пока она проснётся! Нет, конечно, возвращаться глупо, надо идти, есть совсем нечего. Они прикончили все запасы. Да он быстро, туда-назад. Он прорвётся без очереди, он придумает что-нибудь. Он…

Но Сидоров стоял и чего-то ждал, и достоял, и дождался. Над балконом восемнадцатого этажа мелькнула игрушечная головка Та. Он вздохнул облегчённо и обречённо, махнул ей рукой: жди, я скоро.

Но Та поняла его взмах по-своему. Секунда – её гибкая фигурка оказалась на балконных перилах. Секунда – она скользнула вниз, размывшись в лёгкую искристую струйку. Ёще две секунды – и она стояла рядом, насмешливо-невинно глядя ему в глаза. Одета в освоенные уже его джинсы и футболку, случайно оставшуюся от его давней краткосрочной жены: на бездумном сиреневом фоне – попугайская голова во всех цветах радуги.

– О, Гос-поди! – счастливо сокрушился Сидоров, отыскивая на дне живота своё сердце и поднимая на место, – Ты опять за своё, да? Ты обещала забыть!

Обещала?

– Мне показалось, что ты очень хотел меня видеть.

Я не права? Может, мне… назад?

– Права-права. Но этого нельзя! Милая… Средь бела дня! У всех на виду! Предел легкомыслия!

– Да они ничего не поняли.

– Ты хочешь, чтобы все узнали, кто ты?

– А пусть.

– Ты знаешь, что раньше делали с ведьмами?

– Хи… Двадцатый век – не пятнадцатый.

– Думаешь, люди стали с тех пор намного добрей?

– Привычней.

– Привычней! Всего лишь. Та, поклянись мне, что ничего подобного больше не будет. По крайней мере, на людях, днём.

Она подняла вверх два пальца в жесте виватприветствия.

– Клянусь своим помелом!..

– У тебя нет никакого помела! – рассердился Сидоров, – Прекрати валять дурака! И вообще, про это пора забывать. Ты прекрасно всё понимаешь. Это очень серьёзно. Если ты не…

– Хорошо, – тихо сказала Та, – Хорошо…

Конечно, они не пошли ни в какой гастроном и питались вечером, легко сладив с угрызеньями совести, продовольственными поставками Лидии Львовны, как то: рисовым супом, яичницей на сале из десяти яиц, полутора литрами смородинового компота и чёрствым резервным батоном.

Но зато они сели в автобус и отправились к реке.

Долго бродили по прибрежным лесным порослям, слушая сорочьи трескучие свары, постуки дятла, воробьиную чирико-канитель; разглядывая восхищённо-блаженненько всё, что попадалось на глаза: колонну рыжих муравьёв-проходимцев, никчёмно очаровательные цветочки в траве, зелёную гусеницу, бездарно прикидывающуюся кленовым отростком и даже невыносимо умилительный отлёт «божьей коровки» с поднятого пальчика «на небко».

Добрели до кишащего жареным людом пляжа. На лодочной станции попросили лодку… собственно, попросить не успели, лодку (причём, не с вёслами, как другим отдыхающим, а с мотором) им сам суетливо предложил дежурный верзила-спасатель, едва Та скользнула о его глаза взглядом. Уплыли на дальний островок и остаток дня провалялись под благостным солнцем.

Сидоров впервые видел великолепное тело Та при ярком дневном свете. Оно ничем, абсолютно ничем не отличалось от человеческого… Сидоров нервно усмехнулся этой диковинной мысли. «От человеческого?» Здрасте! Оно и было абсолютно человеческим, до последней своей молекулы. Это было тело его женщины, его любимой женщины… тело, которое он за неделю познал во всех ипостасях, тело, которое ему восторженно подчинялось и его без границ подчиняло. Оно было очень красивым. Оно было совершенно живым земным телом. Бессомненная истина.

Но истина и другое… слишком другое. Это полнокровное, полнострастное тело могло вдруг раствориться в воздухе, стать бестелесной дымкой… могло за секунду переместиться на сотни метров: вверх, вниз, куда угодно. Эта, на вид, обычная женщина могла свободно читать чужие мысли и без усилий подчинять других своим желаниям.

Эта женщина из чего-то сверхфантастического, ирреального свалилась в этот мир, в его мир, персонально к нему, Сидорову… чьим повеленьем, зачем? он до сих пор не знал. А она сама знала? Она – суть кто? Уж точно, не продукт его помешательства: её ведь видят, с ней общаются и другие. А всё же?.. Воплощённая химера, фантасмагория, надчеловек, ведьма? Наверное. Может быть. Нет! Что-то здесь… Ему лишь тревожно, а не страшно и не отвратно от этих слов.

Ведьма? А что это такое? Кто знает? Кто объяснит?

Средневековые инквизиторы – теоретики от дыбы и «испанского сапога»? Изнывающие в ренессансных залах голубокровные спириты? Напичканные лубочными святыми сатиновые мышки-старушки у церкви? Ушлые бело-чёрные колдуны-колдунчики, модерновые шаманы-шарлатаны, прохиндеи-экстрасенсы? Сляпанные из спецэффектов, натужливой мистики, дебиломясницких, морговых композиций фильмы-«ужасти», их творцы-изощренцы? Кто?

Нет. Всё не так. Она не может сама не знать. Притворяется?

Она лежала на тёплом песке в полудрёме. Сидоров пощекотал ей пальцем шею.

– Ой! – вскинулась она удивлённо.

– Та, – навис над ней Сидоров, – Та! Я люблю тебя.

– Тебя!.. нежно всплеснулись её глаза.

– Та. Я опять… Извини. Я всё-таки должен…

Объяснимся? Почему ты не хочешь сказать?

– Глупый. Я люблю тебя. Больше этого сказать невозможно.

– Наверное, я глупый, Та. Наверное. Я хочу знать то, что мне не положено. Почему не положено? Кто не положил? Я имею право. Раз я тебя люблю… Это знание… так ужасно?

– Ничуть.

– Кто ты? Откуда?

– Я? Та. Что тут неясного? Та! Кого ты хотел всю жизнь видеть, любить. Ты ни на кого меня не сменил. Ни разу. Ни на миг. Сколько там у тебя было женщин. У тебя их нисколько не было. Кроме меня. Потому что во всех ты видел только меня одну. Я? Неутолённая твоя жажда, тоска… Если бы ты всерьёз узнал эту страшную силу!

– О чём ты?

– Заряд твоего однолюбья. Он копился два десятилетия, приготавливался. И вот…

– Что, вот!? – Сидоров жестко, требовательно сжал её плечи, притянул к себе, – Говори! Ты откуда свалилась? Ты же не призрак. Не бред. Ты же живая…

Она улыбнулась странной улыбкой.

– Не бойся.

– Я уже ничего не боюсь. Кроме, как потерять тебя. Я уже терял тебя… тогда, в ту ночь. Мне это слишком дорого встало. Вот почему мне надо знать всё.

– Ах, Сидоров-Сидоров, наивный мой человек.

Пойми, что той нелепой ночью ты потерял не меня.

Я даже внешне на неё мало похожа.

– Неправда, – насупился Сидоров.

– Ты немножко забыл. Столько лет… И слава Богу.

Я – лишь некой частью она. Не главной. Одним из отбликов души. Коснувшимся тебя. Тогда. Случайно. А в остальном… Ну как тебе объяснить? Я – то, что ты к ней придумал. За девятнадцать лет.

– Ерунда какая. Придумал… Можно придумать миф, сказку, духовный образ. Но нельзя придумать живого человека из плоти и крови. Ты жива? Материальна?

– Как там учит ваш бородатый диалектический материализм. Материя – объективная реальность, данная нам в ощущениях. Ощущаешь меня?

– Ещё как!

– Ну и всё в порядке. Ощущай, не стесняйся.

– Нет, дорогая моя, – шутливо погрозил он ей пальцем, – Ты не мути воду. Скажи, я уже шизофреник?

– Пока не чересчур.

– Тогда изволь объяснить прямо. Ты откуда? Ты кто?

– Опять – двадцать пять.

– Ладно, хорошо, допустим. Та, кого я хотел видеть, любить. Ужасно понятное объяснение. Я хотел видеть её – ту ночную женщину. Правильно. Я и … любил её, до одурения – чего там… Если ты – она… ты как взялась вот такая? Ты тогда была старше меня. Тебе сейчас должно быть за сорок пять. Почему ты не постарела? А если ты – не она… Тогда, вообще, как всё это прикажете принимать? Я же не мальчик. И псих ещё не законченный.

– Уф! Путанник ты. И упрямец, Та сладко потянулась, перевалилась со спины на живот, поболтала в воздухе согнутыми ногами, отряхивая их от песка.

– Я жду ответа, – потребовал Сидоров.

– Что мне с тобой делать? – вздохнула она, Любознательный ты мой… Это я про тебя всё знаю. Потому что я – Та. Та. Которую. Про тебя. А про себя… Хочешь – верь, хочешь – нет. Туман. Догадки. Тени. Просто ещё не пора. Потом прояснится. Потом найдётся, что и кому объяснить. Подождём, ладно?

У нас с тобой уйма времени. Но не будем его терять.

– Невозможно с тобой разговаривать! – сердито отвернулся Сидоров.

– Невозможно, как ящерица, юркнула она к нему, повалила его в песок, И не нужно. Есть же занятия поинтересней.