Текст книги "Божии пристани. Рассказы паломников"

Самородки

В трапезной Соловецкого монастыря я видел картины художников-самоучек. Первые их произведения обнаруживали яркий талант, последние бывали безжизненны, сухи, бездарны. Явился было один мальчик, подававший большие надежды. Его ученические эскизы дышали смелостью, чутьем художественной правды. Даже монахи были поражены ими. Обитель послала подростка в Москву, в художественную школу. Там юный талант окончил курс и вернулся в монастырь. Рисунки этого периода его жизни хороши. Но по всем последующим можно проследить, как под влиянием аскетизма, мертвенности, неподвижности, застоя жизни гас его талант. Линии рисунка выпрямляются, выражение лиц становится все более сухим, иконописным. А хоть тот же мальчик, сообразивший, как по картам сделать глобус? Разве не скрывался в нем талант? К сожалению, и он погиб для жизни и науки! Вот, например, рассказ одного монаха…

– Привез к нам инок брата своего, зырянского мальчика. Оставил в монастыре. Пуглив мальчонка был. Привели его в класс, показали азбуку – к вечеру он уж знает ее. А через два дня сам читать стал. И что ему ни показывали, все понимал разом. Книги читать начал – не оторвешь, бывало. Месяца через четыре лучше монахов все Священное Писание знал. Память такая, что прочтет страницу, и все расскажет слово в слово. Взял Библию на славянском языке и на латинском, словарь взял (один монашек, из попов, помог ему), через три месяца уж и латынь знал. Задачи какие арифметические – разом понял. Учителя своего в тупик ставил. Задаст, бывало, учителю задачу, тот бьется, бьется над ней, а зырянин смехом решит. Любознательности у него гибель было. Ничего мимо не пропустит. Таких способностей я на веку своем не видывал. Просто ум помутится, как поговорить с ним. Такой ли острый парень! Ну, только и предсказывали мы ему, что долго не проживет. Потому Господь не дает таким долгого века. Пробовали его от книг отваживать, на черную работу посылали – мигом закончит работу и опять за книгу. Мастерство завел – деревянные часы своим умом сделал. Потом монастырь весь, до малейшей подробности, из хлеба слепил. Все для подъема воды колеса разные придумывал. Брат, бывало, отнимет у него книгу – выпросит со слезами и опять читает. Так года два или три шло. Просто мы диву дались. Однако знали, что не к добру это… Уговаривали его бросить – засмеется в ответ, да и только. А в это время приехало к нам важное лицо, ему и показали этого мальчика, потому – чудо. Только в нашей обители и могут проявиться такие. Подивился и тот: часа два говорил с мальчиком, задавал задачи, какие у нас и не снились никому; думали, смутится парень – ничего. Все решает, и быстро так. Велели ему ехать в Питер, там его в какое-то училище определили. Что же вы думали? Через три года он на двенадцати языках говорил! К брату писал оттуда. А потом слух прошел, что послали его в Париж на Всемирную выставку. Там, на выставке этой, и помер.

– Отчего же он умер?

– Потому в монастыре у нас – строго. В Питере брат тоже своим его препоручил, за ним глядели. Ну а в Париже во все тяжкие пустился, от женщин, от блудниц вавилонских этих, и сгорел… Вот она, судьба! А остался бы в монастыре, доселе был бы жив во славу обители. Очень мы его жалели. Известно – мир, в нем спасения нет! Кто из монастыря туда уйдет – сгниет, как червь. Бог таким не дает долгого века – не посрамляй обитель святую!

Стою я как-то у берега Святого озера. Было это вечером, на третий день моего приезда в Соловки. Солнце уже заходило. День не становился темнее, потому что в это время здесь ночи нет. Но из лесу уже ползла сырая мгла. На воде погасли искры, и вся ее гладь лежала, как тусклая сталь, с берегов опрокинулись в нее силуэты темных сосен. Прямо передо мной через озеро поднимались стены монастыря. Гулкий звон колоколов только что замер в воздухе, а ухо, казалось, еще слышало последние удары. Сердце невольно рвалось куда-то.

Вижу – ко мне робко подходит молодой монах из послушников. Мы заговорили.

– У меня к вам дело есть! – и он замялся.

– Сделайте одолжение: рад служить, чем могу!

– Правда, что вы пишете в газетах и журналах? Мне брат один сказал.

– Правда.

– Ах, давно я хотел повидать кого-нибудь из писателей. Я тоже (он покраснел) стихи пишу. Только не знаю, что выходит. Дрянь, должно быть… А может, и есть что!

Меня поразила симпатичная наружность этого юноши. На бледном лице его ярко сверкали крупные черные глаза, волосы роскошными прядями обрамляли высокий лоб, какое-то болезненное чувство тоски лежало в каждой черте его лица, в каждом движении проглядывало что-то робкое, какая-то неуверенность в себе.

– Как вы сюда попали? – наконец спросил я.

– Это невеселая история, – начал он. – Стоит ли рассказывать?.. Любил я девушку одну. Ну, и она тоже… Чудо девушка была. Года два так шло. Вдруг родители взяли, да и выдали ее за какого-то пьяницу-чиновника силком, потому они тоже чиновники были, ну а я из мещан. Чуть я не утопился тогда. Прошло месяца три – она возьми да убеги ко мне. Отняли с полицией. Побоев сколько было!.. Вынесла, бедная, немало и… заболела чахоткой, – через силу проговорил он каким-то надорванным голосом. – Проболела недолго. Весной, с первым листиком, и Богу душу отдала… И в гробу точно живая лежала… Что было со мной, не знаю. Стал я ходить на ее могилу; только и счастья было, что поплачешь над ней… Ну а как пришла зима да занесло все снегом, такая меня тоска обуяла, что решил я бросить все и уйти в монастырь. Летом и пошел сюда пешком… А какое создание славное было! Знаю, что большой грех думать об этом, да уж с вами душу отвел!

– Вы учились где-нибудь?

– Где учиться! До четвертого класса гимназии дошел, да оттуда отец силой взял – в лавку надо было!

– Что же вы пишете?

– Стихи. Я, признаться, и в миру стихи писал. Да то – другое дело!

– Пробовали вы посылать куда-нибудь?

– Куда?.. И то хоронюсь. Неприлично это монаху!

– Неужели вы думаете постричься окончательно?

– А то как? В миру мне нечего делать. Здесь хоть за ее душу молиться стану!

Он прочел мне свои стихотворения. Они были необработанны, рифма не совсем удачна, размер не соблюден, но какая сила выражения, какие яркие образы! Талант так и звучал в каждой строке! Они были проникнуты чувством великой скорби. Только порой в них отчаянно прорывался бурный, бешеный порыв измученной души. Тоску они навели на меня. Жалко было видеть такое дарование схоронившимся в монастыре.

Все мои убеждения были напрасны.

– Перст Божий! – твердил он. – Да и что из меня будет там… В мире нет спасения!

Кожевня и кирпичный завод

Нужно отдать Соловецкому монастырю справедливость. Это хороший работник и хозяин. Начиная с наместников и членов собора, здесь работают все и каждый. Часто иеромонах справляет самую «черную» работу – совершает «послушание»…

Сюда стекаются из разных концов России. Тут есть монахи с Кавказа, из-за Волги, из Западного края, Крыма, Сибири, Турции. Всякий приносит с собой какое-либо знание, кто по хозяйству, кто по механике. Оттого в монастыре везде, где возможно, ручной труд заменен машиной, и непременно местного изобретения. Даже вода в гостинице и монастыре не разносится носильщиками, а поднимается на каждый этаж посредством ловко и удобно устроенных воротов…

– Да ведь у вас, поди, и полениваются работать?

– А надзиратели-то наши!

– Какие надзиратели?

– Святые Зосима и Савватий! Незримо присутствуют… Их не обманешь – все видят. На них ведь работаем, они наши хозяева. Постоянно памятуем это. Опять же не забываем, что только трудящийся ест.

Монах идет на работу беспрекословно. Ни недовольства не выскажет, ни о замене его другим не попросит. Этому особенно способствует то, что пять шестых всего числа иноков – крестьяне, и только одна шестая из других сословий. Первые и вне стен монастыря привыкли работать, и работать впроголодь…

– Раз как-то я стену работал и затомился, так затомился, что руки поднять не могу. А хотелось стену вывести, не откладывая до другого раза. Ну и стал я на колени, сделал несколько земных поклонов, помолился святым Зосиме и Савватию – и вдохнули хозяева наши силу в меня. До самого вечера безотходно работал. Стену и окончил.

Монахи имена святых Зосимы и Савватия произносят иногда как одно имя: Зосим-Савватий.

Понятно отсюда, как развилась в Соловецком монастыре такая производительность, какая не снится и Архангельску. Здесь строят пароходы, чинят их, литографируют, дубят кожи, делают кирпичи. Тут есть золотильщики, ювелиры, сапожники, портные, башмачники, механики, скотоводы, сыровары, строители, архитекторы; тут есть магазины, великолепные хозяйственные помещения, кладовые, квасные и пекарни. Монастырю принадлежат два парохода и морская шхуна, на которой монахи ловят рыбу и промышляют зверя вдоль Мурманских берегов, в северном Ледовитом океане. Тут есть резчики, столяры, кузнецы, гончары, коневоды, огородники, опытные садовники, живописцы, даже золотопромышленники. Короче, отрезанный в течение восьми месяцев от всего остального мира, Соловецкий монастырь ни в ком не нуждается, а все, что ему необходимо, производит сам, кроме хлеба, круп и каменного угля…

Эта кипучая деятельность производит поразительное впечатление на людей, видевших такие обители, каковы Троице-Сергиева, Юрьевская и другие, не обремененные, но все же вкушающие от плодов земных в изобилии.

Соловки прежде вываривали до 400 тысяч пудов соли на беломорских берегах Кемского и Онежского уездов. Кроме того, в первом они разрабатывали железо, серебро на Мурмане и отправляли промысловые партии на Новую землю. Таким образом, эта рабочая община исторически выработала свои настоящие формы. Разумеется, благосостояния, удивляющего теперь богомольцев, они не достигли бы своими средствами исключительно. Тут отчасти важное значение имеют приношения богатых крестьян: архангельских, олонецких, вологодских, вятских и пермских, но особенно – обилие даровых рабочих рук.

Добровольных работников-богомольцев остается в монастыре на год не менее четырехсот человек. Считая каждый рабочий день в 30 копеек (минимум), мы получим сумму, остающуюся в пользу монастыря, – 120 рублей в день, или 43 800 рублей в год.

Ежегодно в монастыре бывает до 15 тысяч богомольцев. Считая, что каждый из них приносит в монастырь 10 рублей (минимум), а обходится ему максимум в 2, получим 120 тысяч рублей.

Часовня обители, находящаяся в Архангельске, подворья, в которых квартиры, лавки и кладовые отдаются внаем, приносят ежегодно 10 тысяч да пароходы – около 15 тысяч. Итого, кроме неопределенных, чрезвычайных пожертвований, вкладов, монастырь имеет ежегодно неизбежного дохода около 200 тысяч рублей.

Процентов с положенных им в банки капиталов монастырь, как мы слышали, получает 25 тысяч рублей. Прибавьте, что для себя монахи покупают только хлеб (в Архангельске) и каменный уголь (в Англии), что все необходимое производится здесь в таком излишке, который допускает продажу, достигаемую 30 тысяч рублей, и вы тогда сообразите, насколько богата эта община.

Тем не менее истинные средства выше показанных нами… Потому что, если обратить в деньги движимое и недвижимое имущество монастыря, то есть острова, составляющие его собственность (грамоты Марфы Посадницы, Иоанна IV Грозного и пр.), строения, суда, доки, все его производительные заведения фабрично-заводского характера, его табуны и стада, его подворья в других местах, то получилась бы сумма, наверное, превышающая 10 миллионов рублей. И все это цветет, все производства совершенствуются и расширяются. И все это развилось в глуши, посреди негостеприимного Белого моря, без всякого участия грамотных, образованных классов, среди крестьян, принявших иноческий чин и сумевших в течение четырех столетий обратить голые соловецкие камни в чудные оазисы, поразительные своей оригинальной красотой, богатством и производительностью.

Прежде средства монастыря были еще значительнее. Несмотря на улучшение путей сообщения на севере устройством пароходства по Северной Двине, обеднение нашего крестьянства дошло до той степени, что оно отразилось и на доходах монастыря. Прежде не только богомольцев было больше (до 25 тысяч человек), но и приношения делались чаще и крупнее. Так, еще недавно, как мы слышали, цифра таких приношений доходила до 280 тысяч рублей.

– Оскудевает усердие к святой обители! – жаловался мне старый седой монах, опираясь на костыль. – Крестьяне и те скупятся на приношения!

– Да ведь и они до нищеты доходят…

– Прежде слепая вера была – оттого и нищеты той не замечалось. Ныне разумом своим величаются и оскудевают!

– Что ж, последний кусок нести в монастырь?

– Зачем последний… Господь подаст: ты принесешь свой дар обители, домой вернешься. А тебе, может, за это Ангел Господень какое богатство подаст!

– Ну, на это мало надежды!

– Вороны пророка питали в пустыне!

Кожевня помещается в двухэтажном каменном доме; как и большая часть здешних производительных заведений, она бывает в действии только восемь зимних месяцев. Четыре месяца навигации, когда монастырь посещается богомольцами, она стоит без дела. В кожевне работают один монах и шестеро рабочих из богомольцев; выделывают здесь до восьми тысяч штук одних нерпичьих кож; кроме того, тюленьи, моржовые, оленьи и коровьи. Тут же и кельи работающих в кожевне людей. Кожевня приносит монастырю немалый доход, как и все устроенное у себя монахами. Валовой оборот ее равняется 50 тысячам рублей.

Отсюда мы вышли и углубились в лес…

– Все это, – объяснял путеводитель, – когда-то сплошным болотом было. Монастырь осушил острова, и теперь, кроме нескольких лугов, нарочно оставленных, нигде топкого места не найти. Луга и те посередь островов больше, да в Анзерах. Везде прорыты канавки!

Меня тут поразило обилие незабудок и таких цветов, которые не встречаются в Архангельском, Холмогорском и Шенкурском уездах, несмотря на то, что они гораздо южнее Соловков. Леса здесь великолепные, хотя то и дело среди них прорезываются из-под почвы гребни гранитных утесов.

Монастырь имеет свой кирпичный завод. Тут ежегодно заготавливают до 400 тысяч штук кирпича – и какого кирпича! Прочность его необыкновенна, и от времени он приобретает крепость железа. Каждый кирпич весит шестнадцать фунтов и гораздо крупнее обыкновенного. Из него выстроены все позднейшие здания, как, например, гостиница – громадный трехэтажный дом, возведенный в три месяца, причем над постройкой трудился сам архимандрит… Кирпич для этого строения заготовлялся три года. На заводе трудятся около двадцати богомольцев-работников. Он прекрасно содержится.

Нельзя отрицать, что жизнь в монастыре для годовых богомольцев-рабочих имеет свою полезную сторону… Часто крестьянин является сюда ни к чему не подготовленный. Работая здесь, он присматривается к разным хозяйственным приспособлениям, упрощениям, и дома у себя старается применить виденное. Когда однажды я проезжал Олонецкую губернию, то в большом селении Юксовичи удалось мне видеть необыкновенно чистые конюшни, практический способ содержания скота и некоторые, необычные в крестьянском хозяйстве, приемы… Расспросив старика-крестьянина, я узнал, что село обязано этим Соловецкому монастырю, в котором перебывала, в качестве добровольных рабочих, большая часть мужчин этого края.

Особенно выгодно пребывание в монастыре отзывается на мальчиках: они возвращаются домой ремесленниками или вообще производителями другого рода. Знания эти дают им возможность упрочить свое экономическое положение; здесь же они привыкают к опрятности и строгому порядку – двум добродетелям, реже всего встречающимся в нашем крестьянстве.

Кандалы, леса и дороги

Монахи умеют пользоваться местностью.

По склону, едва заметному, некогда бежал ручей из одного внутреннего озера в другое. Тонкая струя воды, и только. Казалось, она ни к чему не пригодна. Какой-то послушник расчистил берег ручья, углубил его ложе и выровнял его: незначительный исток обратился в узенький канал.

Я поднялся вверх по его течению. Монастырь и тут не упустил случая воспользоваться силой воды и устроил в одном месте точильню, на другом пункте – водоподъемную машину.

Точильня состояла из большого ворота, движимого водой. Ворот стоит вертикально. Его дугу охватывали ремни, которые затем, перекрещиваясь, разделялись на два, к каждому из них было прикреплено большое точильное колесо. Вследствие движения воды в канале ворот вращался и в свою очередь, посредством ремня, вертел два точильных колеса. Перед последними были устроены скамьи, на которых при нас сидели точившие косы и топоры монахи. Механизм до крайности прост, удобен и выгоден. В день такая точильня может выточить более 300 кос, 450 топоров и сколько хотите ножей. Ее одной достаточно на город средней руки. Над точильней – дом, весьма опрятный. Зимой, когда канава замерзает, ворот приводят в движение механической силой. Эта точильня – изобретение крестьянина, прожившего здесь год и, кажется, оставшегося в монастыре навсегда.

Солнечный свет мягко обливает зеленую мураву сухого луга. Безоблачное небо синело над нами, напоминая своей необыкновенной прозрачной лазурью дальний юг. По окраинам словно замерли гигантские сосны и белые березы, протянув ветви к свету и теплу яркого летнего дня. Мы шли все вверх по течению канала.

Новое здание, каменное, большое, – это водоподъемная машина.

Мы вошли. Посередине несложным механизмом вода поднимается вверх на высоту четырех аршин, лошадь с бочкой подъезжала под кран, которым заканчивался желоб, и струя отвесно падала сверху. И легко, и просто, и удобно. А главное – сокращает рабочую силу, заменяя ее механической. В сарай влетела чайка и спокойно села на край желоба.

– Кто это строил у вас?

Икона Знамения Божией Матери над входом в Преображенский собор. Фото 1900 г.

– Монах один… Из крестьян. Хорошо придумал!

– Да, хорошо!

– Все от угодников. Потому что здесь все труждающиеся и обремененные… Шелков да бархатов, как в иных монастырях, не носим!

Действительно, соловецкий монах всегда и везде ходит в одной и той же рясе из толстого и грубого сукна. Простое холщовое белье крестьянского покроя, сапоги-бахилы из кожи одинаковы у всех, у наместника и у простого послушника. Черные, грубые мантии дополняют костюм. Роскоши нигде не заметно.

И какой здоровый, коренастый народ соловецкие монахи! Это люди сильные, незнакомые с недугами. Оригинальную картину представляет здешний инок, когда с засученными по локоть рукавами, клобуком на затылке и подобранной спереди рясой, он большими шагами выступает, с крестьянской перевалкой и приседаниями, по двору обители. Это тот же самый хлебопашец, только переодетый в рясу. С одним из таких подвижников мы отправились в лес.

По обе стороны дороги лежали громадные валуны. За ними недвижно стояли лесные гиганты. Оттуда веяло свежестью и прохладой. Мы вошли в эту тенистую глушь. Высоко над нами переплетались могучие ветви, мягкий дерн устилал промежутки между деревьями. Что это были за прямые стволы! Порой из-под почвы выступала острым краем серая масса гранита. Кое-где целые скалы торчали в глуши, плотно охваченные молодой порослью. Земля была холмиста. На верхушках пригорков поднимались сосны, протягивая далеко на юг свои ветви. Северная сторона этих великанов была обнажена. Деревья, росшие внизу, простирали во все стороны свои сучья. Их не достигал грозный северный ветер. И какие чудные озера были разбросаны в глуши этих лесов: чистые, прозрачные, как кристалл! Невольно приходило в голову сравнение их с красавицей, лениво раскинувшейся в зеленой ложбине. Вокруг нее стоят ревнивые сосны, а она нежится в лучах яркого солнца, отражая в бездонной глубине своих чудных очей и это синее небо, и эти жемчужные тучки!.. Тут все дышит идиллией, все навевает блаженные грезы, все говорит о далеком милом крае, где нам было так хорошо, весело и отрадно, о прекрасном, бесконечно прекрасном крае, где царствует вечная весна, о светлом крае воспоминаний, имя которому – юность!..

И как становится досадно, когда вокруг встречаешь только серые, аскетические лица!..

А прозвучи здесь громкая, вдохновенная песня, проникнутая негой потрясенного страстью сердца, этот призыв неудержимо рвущейся куда-то человеческой души, и как волшебно прекрасен показался бы этот идиллический мир с его лесной глушью и светловодными озерами!..

На этих поразительно живописных берегах как мила была бы любящая пара, проникнутая доверием к будущему, золотыми мечтами юности, радужными надеждами на счастье…

И разве это счастье не было бы лучшей молитвой, чистейшим славословием?..

Побродив с час по лесу, мы опять вышли на дорогу, ведущую назад, к монастырю. Соловецкие дороги замечательно хороши. Прямые, плотно утрамбованные щебнем, достаточно широкие, они во всех направлениях перерезают острова, свидетельствуя о предусмотрительной энергии монахов. Как любил я бродить по ним, когда спадет полуденный зной, и тихая прохлада веет из леса, с зеркального простора озера, с синеющего безбрежного моря… Да, это прекрасный уголок земли, лучшая часть нашего далекого севера. К сожалению, теперь здесь нельзя остаться даже на лето больному, потому что Соловецкие острова принадлежат монастырю, и там негде жить постороннему.

– Рай – наши Соловки! – говорят монахи. – Господь Своим инокам предоставил их, чтобы здесь, на земле еще, видели, что будет даровано праведникам там, на том свете!

– Одно плохо – хлеба не родит наша пустынь блаженная! – дополняли другие.