Текст книги "Божии пристани. Рассказы паломников"

Божии пристани. Рассказы паломников
Составитель Владимир Зоберн

Между монашеской и мирской жизнью такое же различие, как между пристанью и морем, непрестанно колеблемым ветром

Святитель Иоанн Златоуст

Василий Немирович-Данченко. Соловки

Пароход «Вера»

Мы отправились из Архангельска на Соловки летом 1872 года на монастырском пароходе «Вера». Солнце в городе пекло немилосердно. Все обещало спокойное плавание. На небе ни облачка, флаги на мачтах судов неподвижно повисли. Двина была зеркальная. Ни малейшей ряби.

Толпа на пристани казалась все меньше и меньше, отдельные лица сливались в одну массу и, наконец, исчезли вовсе, когда пароход, следуя течению реки, круто повернул направо.

Нас в каюте собралось немного. Какая-то старая дева с подвязанной щекой и маленькими, бойко бегавшими глазками. Толстый вятский купец беседовал в углу о душеспасении с «батюшкой» – красивым стариком, отличавшимся тем хитро-добродушным выражением лица, которое составляет едва ли не главную отличительную черту всех чисто великорусских физиономий.

Первые полчаса я знакомился с пароходом.

Тут все поражало. Командир, рулевой, машинист, матросы – весь экипаж его состоял из монахов! Странно было видеть моряков в клобуках, точно и быстро исполнявших распоряжения своего капитана – невысокого, худощавого инока, зорко смотревшего вперед. Высоко, на главной мачте парохода, сверкал ярким, режущим глаза, блеском вызолоченный крест вместо флага. Вот на него опустилась, словно серебряная, чайка и, отдохнув с распростертыми крыльями одно мгновенье, ринулась в недосягаемую для нас высоту. Резкий, словно плачущий, крик ее донесся оттуда.

Вся палуба была заполнена богомольцами.

Я присел у самого края на бухту свернутого каната и загляделся на широко расстилающуюся позади даль, окаймлявшую зеленоватосерый простор Двинского лимана.

Направо и налево даль ограничивалась низменными, пустынными, зелеными берегами. Только изредка село сползало к самой реке. Кое-где, словно в воздухе, висели белые колоколенки и купола церквей. Порой за массой лесных вершин виднелись туманные линии еще более далеких рощ, точно окутанных голубым флером. Песчаные берега, сверкая золотыми извивами, тянулись вдоль зеленой каймы то узкими, острыми чертами, то широкими, как ярко блестящие щиты, отмелями. На них можно было разглядеть опрокинутые вверх дном карбасы, по блестящему – букашками – ползали в разных направлениях люди.

Соловки. 1917 г. Худ. Михаил Нестеров

Кое-где вдоль береговой линии, будто крылья чаек, мелькали паруса. Они, казалось, вовсе не подвигались вперед.

В самом центре зеленой каймы, там, где правая и левая сторона ее почти смыкались за нами, висел в голубом прозрачном воздухе белый город; как мелкие искры, блистали, меняя постоянно направление своих лучей, купола церквей и соборов. С каждым движением парохода то выдвигались белые линии набережной, то проступали белые силуэты колоколен. Город поднимался над рекой все выше и выше. Казалось, между ним и уровнем воды легла смутная мглистая полоса… она все ширилась и ширилась… искра за искрой пропадала над ней; белая линия суживалась и сокращалась… Вот и все погасло, только одна точка еще лучится, когда вглядишься в эту даль. Одна слабая точка, да и та, кажется, высоко в небе. И она потухла, и зеленые берега сомкнулись перед нами.

А впереди были вода и небо.

На самом краю его, как неведомый, чудный гористый край, постоянно меняя свои очертания, вздымалась серебряная, матовосеребряная, с золотисто-голубыми тонами полоса облаков. Воображение дорисовывало между этими фантастическими вершинами призрачных гор глубокие, лесистые долины, на тихих берегах белые города, маленькие, все потонувшие в зелени. Так и манило туда, далеко – в эти поэтические пустыни.

Капитан-монах опасливо глядел на эту все выраставшую из-за моря кайму, как будто высматривая что-то угрожавшее пароходу. Не бурю ли?

Что за дело! Пока еще лазурь, уходящая в недосягаемую высь, была безмятежна, упругие волны смиренно лизали бока парохода, бесконечный простор дышал красой мира и покоя.

Откуда-то с берега донеслись звуки пастушьего рожка… И сразу же целый рой воспоминаний, красок, образов, голосов вспыхнул в памяти. Прелестью уединения веяло от этих звуков. И тихая грусть незримо, неслышно проникала в сердце…

А берега казались все ниже и ниже, концы их направо и налево все отходили от нас, сливаясь с серым простором лимана.

Отец Иоанн – командир парохода

Я поднялся наверх, к капитану. Отсюда вид становился еще шире. Казалось, что еще миг – и размытые берега лимана пропадут вовсе. Мимо нас быстро проплыла поморская шхуна. На одну минуту в глазах мелькнули две невысокие мачты, три паруса и какой-то коренастый малый в шерстяной фуфайке, копошившийся на палубе. На корме шхуны преспокойно спала поморка в алом кумачном сарафане.

И снова пустынная ширь зеленоватосерой воды.

Капитан крайне заинтересовал меня своей наружностью. Небольшого роста, весь как будто состоящий из нервов и жил, он ни на одну минуту не оставался в бездействии: то подходил к рулю и сам поворачивал его, избегая мелей, то опять зорко оглядывал с мостика окрестности, командуя экипажу. Белая парусиновая ряса во все стороны развевалась ветром, черный клобук был на затылке, длинные каштановые волосы обрамляли еще молодое, но серьезное и умное лицо, все черты которого обнаруживали мужество, силу и сметливость.

– Сколько поднимает пароход?

– Пятнадцать тысяч пудов.

– А на ходу каков?

– Да без балласта девять узлов в час делает. Вот придем в монастырь, поставим его в доки да переменим винт, так еще быстрей пойдет!

– Дорого он достался монастырю?

– Тысяч за двенадцать; восемь израсходовали на приспособление его к Белому морю: речной был пароход. Разумеется, ежели сообразить, что рабочие у нас даровые, то ценность его окажется еще выше!

– Так вы что, не отправляете разве для переделки за границу?

– Нет. Теперь мы и сами научились пароходы строить. Вот еще один увидите – «Надеждой» назвали. Для «Веры» же новый винт отделали в монастыре, в собственных горнах. Так случилось, что пароход Беломорско-Мурманской компании «Качалов» стоял в наших доках для починки; ну, мы высмотрели в нем новое устройство винта и сделали такое же для «Веры», поставим на днях.

– Как вы попали на пароход? Странно как-то видеть монаха, командующего судном.

– Да ведь я с четырнадцати лет по морю хожу. И за границей, и здесь!

– Ба! Я ведь, значит, о вас и читал у Диксона – «Отец Иоанн»?

– Я самый…

– А вы читали, что он пишет о вас в «Свободной России»?

– Нет.

Отход соловецкого парохода. Фото начала XX в.

Я ему рассказал.

Очерк Диксона оказался не совсем верен. Я воспользовался случаем, чтобы от самого отца Иоанна узнать историю его жизни, полной самых неожиданных контрастов и приключений.

Иван в четырнадцать лет окончил курс в Кемском шкиперском училище. На поморские шхуны и теперь нелегко попасть воспитаннику этой школы. Наши поморы-судохозяева обходятся пролетариями-летниками, готовыми из-за хлеба да из-за податей наняться на суда. Ивану деваться было некуда: он поступил матросом на ганноверский галиот, который нуждался в русском, так как, по случаю Датской войны, он ходил под нашим флагом. Способный юноша только начал свыкаться со службой, как во время сильной бури в Немецком море галиот разбило о скалы, а изо всего экипажа спаслось только трое матросов.

Добравшись до первой гавани, Иван поступил на немецкое судно, обошел на нем вокруг света. Потом подвернулся английский китолов: Иван отправился в южные полярные моря. Он вел жизнь кипучую, отважную до дерзости, полную огня и страсти. Вернувшись в Лондон, говорил как англичанин, хотя с несколько простонародным выговором. Потом опять ряд скитальчеств, ряд морских похождений – то матросом, то шкипером купеческого корабля, то кочегаром на пароходе, то помощником капитана на нем же. Чего он не переиспытал в это время! Он побывал под всеми широтами и образовал из себя отличного моряка-практика. Как вдруг однажды, в Плимуте, услышал унылую русскую песню, и сразу точно что-то оборвалось в его сердце. Вспомнилась далекая родина, забытая семья, скалистые берега Поморья, где еще ребенком он справлялся с морским карбасом, правя рулем против пенистых валов.

С тех пор он не знал покоя. Родные песни его преследовали повсюду. Задумается ли на палубе в бессонную ночь – и кажется, что кто-то его кличет издалека; захочется ли петь – неудержимо рвутся из груди знакомые старые мотивы, столько лет забытые и в один миг воскресшие в его памяти. Чужбина ему стала ненавистна. Он чуть не дотосковался до чахотки, вернуться же было опасно. Россию он оставил самовольно, без паспорта прожил за границей более двенадцати лет и настолько знал наши законы, что сильно опасался за себя. Долго еще он маялся таким образом и наконец решился. Будь что будет, а он вернется домой – хоть в тюрьму. Острог на родине казался ему милее привольного скитальчества по беспредельным морям и океанам чужбины. Он получил место на одном из пароходов, шедших в Архангельск из Ливерпуля, и, припав к родной земле, поцеловал ее и облил слезами.

Добровольный изгнанник явился к начальству. Мудрое начальство сейчас его – в острог, к ворам и разбойникам, в одну с ними камеру. Потом он узнал прелести российских этапов. Скованный с шестью другими бродягами одной цепью, он в таком виде пришел в Кемь, откуда уехал первоначально. Там опять душный, смрадный острог, допросы, следствия, цепи, и это – человеку, привыкшему бороздить бесконечные океаны, освоившемуся с кипучей, полной огня деятельностью! Тут Иван, вероятно, раскаялся в патриотизме. Он дал обет целый год, в качестве простого рабочего-богомольца, проработать святым Зосиме и Савватию в Соловецком монастыре, если удастся избавиться от грозивших ему арестантских рот.

Суд праведный, разумеется, приговорил его к «ротам», но нашлись люди, принявшие в нем участие, и он был освобожден.

В монастыре его поселили в казарме богомольцев-рабочих, и целую зиму он проработал, не рассказывая о себе ничего. Труд ему доставался самый тяжелый, но его воодушевляла мысль – отблагодарить святых Зосиму и Савватия за спасение от гибели. Он таскал тяжести, пилил доски, рубил дрова, занимался в кожевне, был мусорщиком.

Наконец подошел июнь, и монахи, еще не зная в нем моряка, выбрали его в матросы. Пароход «Надежда» вышел из соловецкой гавани в море. На самой середине пути в Архангельск разразилась страшная буря. Команда растерялась. Управлявший кораблем и плохо знавший свое дело монах путался, пассажиры своим смятением и отчаянием увеличивали затруднительность положения. А буря все усиливалась и усиливалась. Пароход потерял мачты, снасти изорвало в клочки. Гибель казалась неизбежной. И вот, когда последняя надежда была потеряна, когда одни шептали молитвы, заживо погребая себя, а другие погрузились в мертвую апатию, вдруг на пароходе грянула громовая команда. Все дрогнуло, матросы бросились по своим местам. Все обернулись к капитану, и на его месте увидели матроса, уверенно выступившего на борьбу со стихией. Он вдохнул свое мужество в самых робких: энергичная деятельность сменила тупой ужас. Новый командир целую ночь сам стоял у руля, боролся с рассвирепевшим морем, и уже в полдень на другой день пароход тихо и благополучно входил в архангельский порт. Таким образом, матрос-богомолец спас четыреста жизней и первое паровое судно монастыря.

Монахи не любят выпускать из рук полезных людей: Иван остался вольнонаемным командиром монастырского парохода с жалованьем в 300 рублей и полным содержанием от обители. Благочестивые иноки начали склонять дорогого им человека принять постриг. Хотя Иван и не высказывался никому, но понятно само собой, какую борьбу должна была выдержать эта страстная натура, прежде чем произнести обеты отрешения от жизни, добровольного погребения. Наконец он сделался послушником. Другие до первого пострига ждут восемь-десять лет, а ему он дан был в первый год: уж очень нужный человек, как бы не одумался да не ушел. Тотчас же вслед за постригом жалованье ему было сбавлено, ибо то, что он прежде делал за деньги, теперь он должен был делать по обязанности. Затем обитель дала ему второй постриг, после которого он имел случай везти на своем пароходе великого князя Алексея Александровича. Когда его высочество предложил ему, кажется, 200 рублей в награду за труд, он ответил: «Монаху деньги не нужны. Мне было бы приятно иметь какую-нибудь память от вас». И скорее согласился принять простые серебряные часы, чем деньги.

Когда я ехал в Соловецкий монастырь, отец Иоанн уже получал только 100 рублей в год и 25 за навигацию в виде награды. Все эти деньги он тратил на выписку книг и инструментов по своей специальности. После уже я узнал, что он получал третий постриг. Итак, иеромонах Иоанн крепкими узами связан теперь с обителью. Да как последней и не стараться залучить к себе такого человека? Он положительно лучший моряк во всем Беломорском флоте.

– Я теперь работаю не на себя, а на святых Зосиму и Савватия! – и в его голосе слышалось глубокое религиозное волнение, что ему, впрочем, не мешало зорко оглядывать окрестность, все более и более расширявшуюся перед нами.

– И вам не хочется вернуться в мир?

– В мире пагуба, в мире нет спасения!

И это говорил полный жизни, мужества и кипучих сил молодой человек! Да, вера – великое дело, она действительно движет горами! Кто бы мог подумать, что под этой смиренной рясой хоронится жизнь, богатая такими сказочными переходами, событиями!

– И вам не скучно в монастыре? – добивался я.

– Молитва и работа не допускает скуки. Скучают только тунеядцы!

Пока я размышлял о странной судьбе этого монаха, левый берег Двины пропал вовсе, и в стороне перед нами словно вырос из однообразного серого простора, мерно, ритмически катящихся валов, Мудьюжский остров с зеленой щетиной соснового леса и стройной круглой башней старого маяка. Здесь тянется опасная мель. Тут же предполагается устроить станцию для спасения погибающих при крушении судов.

Вскоре мы были в открытом море.

На палубе

Палуба парохода была переполнена. Богомольцы сидели у бортов, у входов в каюты, на свернутых канатах, бочках, ящиках, сундуках и узлах. Всюду стоял неумолкаемый шум. Около трехсот человек говорило, смеялось, молилось и пело.

Из четырехугольного отверстия трюма вырывался на свет Божий целый хор голосов. Там собралось множество слепых и хромых, глухих и болящих, всех чающих «движения воды». Калеки в невообразимой тесноте громоздились одни на других. Сверху все это казалось целой кучей тряпья, из-под которого выглядывали изможденные лица, худые, словно закостеневшие, руки и голые, струпьями и придорожной грязью покрытые, ноги. Чем дальше к углам, тем все это больше уходило во тьму и, наконец, совсем пропадало, только гулкий разноязычный говор позволял догадываться, что там копошатся и отдыхают кучки разного недужного люда.

И наверху народу было, что называется, невпроворот. Больше всего вятских крестьян. Понурые, испостившиеся, они сидели артелями, безмолвно поглядывая друг на друга, и только некоторые подавали признаки жизни, с трудом пережевывая черствый хлеб. Олончане шумели больше всего. Между ними пропасть баб – и все какие-то иконописные, с сухой складкой узких губ на старческом, застывшем в одном выражении отрицания прелестей суетного мира лице. Кое-где бродили и заматерелые в бродяжничестве – те обшмыганные, юркие, на все готовые странницы, которые по земле Русской и в одиночку, и целыми вереницами тянутся от одних угодников к другим, то на перепутье нежа усталые ноженьки в купеческих хороминах, то попадая в темницы тесные, к татям и разбойникам. Трудно сказать, что и в настоящее время без этих ходячих «четьих-миней» делали бы мастодонты и плезиозавры нашего торгового мира. По захолустьям и теперь для шестипудового негоцианта нет большего наслаждения, как, попарившись в бане, послушать за чайком такую словоохотливую странницу, которая, по ее собственному признанию, с юности отвратила лицо свое от жития блудного, от мира прелестного, возлюбив наипаче всего «пустыню прекрасную и обители святые благочестием иноков и памятию угодников своих, словно камением драгоценным, украшенные…»

Были тут и странники. Это народ – строгий, серьезный, неподвижный, с устоем. Из-под черной, свалявшейся на голове скуфейки зорко глядят острые, насквозь вас пронизывающие глаза; клочья серых, запылившихся волос выбиваются и на лбу, и по сторонам лица. Серую, из грубого крестьянского сукна ряску охватывает широкий ременный пояс. В руках – посох, ноги – босы, из-под ряски иногда выглядывает власяница. Только крупные алые губы дышат чем-то иным – не аскетической замкнутостью, порвавшей все свои связи с миром жизни, а чувственным, жадным, неудержимым стремлением к этому самому миру, к этому блудному житию. Но пусть только этот гражданин леса и проселочной дороги заметит на себе посторонний взгляд: в один миг погаснут глаза, на лице разом отпечатлеется стереотипная иконописная сухость и строгость, губы как-то подберутся внутрь, богатырская грудь станет впалой, голова словно войдет в плечи, и цепкие, крупные руки благочестиво сложатся в крестное знамение. Они на пароходе, на улицах больших городов, в монастырских подворьях сторонятся от странниц, обзывая их «чертовыми хвостами», «блудницами вавилонскими». Тут, разумеется, говорит зависть. Страннику никогда не усвоить того юркого, увлекательного языка, никогда не суметь сымпровизировать на месте рассказы о чудесах и подвигах, о великих «видениях в нощи», и «князьях власти воздушной», на которые так щедры и изобретательны странницы.

Между народом бродили и монахи-подростки. Возраст их колеблется между девятью и пятнадцатью годами. Тут в них еще заметна какая-то робость, неумелость, но месяца через два в монастыре и их не узнать. Это большей частью сыновья зажиточных крестьян Архангельской губернии, а также – Вологодской, Вятской, Пермской и Олонецкой; отцы их дали обет послать детей в монастырь на один год для работы на Соловецких угодников. Как обитель воспользовалась этой живой силой, будет рассказано ниже. Тут же нельзя не выразить тяжелого впечатления, производимого этими молодыми, смеющимися лицами, этими бойкими деревенскими парнишками, от которых так и веет веселостью, но одетыми в полумонашескую черную одежду, знаменующую полнейшее и непримиримое отрицание жизни со всем ее светом и теплом, со всеми ее радостями и печалями. Монахи-подростки, прожившие на Соловецких островах год, побывавшие затем дома и теперь возвращавшиеся обратно добровольно, с целью остаться там навсегда, носили уже на себе совершенно иной отпечаток. Ни одного резкого движения, ни одного лишнего взгляда – на их свежих лицах ни луча, ни смеха. Они до неприятного подражали взрослым инокам. Та же спокойная, строгая осанка, та же размеренность движений, те же опущенные ресницы. Видна дисциплина самая беспощадная. Если бы возможно – малые сии были бы большими аскетами, чем их идеалы – взрослые и вполне освоившиеся со своей ролью монахи.

Только архангельские мещанки без умолку трещали о своих делишках, заняв лучшие места между мачтами и у бортов. Тут живо переходили из рук в руки чайнички, чашки с чаем, пироги и всякая снедь. Увы! Если бы они знали, какую тяжелую участь готовили себе впереди!

Общая картина палубы была весьма эффектна. Яркие наряды женщин, группы скученного народа, все это облитое знойными лучами яркого летнего солнца, все это двигавшееся, суетившееся, шумевшее. В кормовой части, на платформе, помещались пассажиры «почище», восторгаясь картиной открывавшегося впереди моря и поверяя друг другу свои впечатления.

Я пошел туда. В одной группе шел разговор о расположившихся внизу крестьянах. Мне и прежде бросались в глаза их лохмотья и особенно их измученные, даже здесь выделявшиеся какой-то натугой, лица. Казалось, целые поколения нищенства, кабалы и неволи создали такие осунувшиеся черты, такие равнодушные терпкие взгляды. Рука невольно тянулась в карман за подаянием.

– Вы действительно думаете, что убогие? – рассуждал вятский купец, один из тех, которые готовы задушить своего рабочего человека, чтобы только выжать из него лишний грош в свой карман.

– Да поглядите на них – так голодом и несет!

– Потому что они добровольно голодали всю дорогу, именем Христовым питаясь. А знаете, что между ними есть такие, что несут в монастырь по сто и сто пятьдесят рублей, завернутые в тряпке. Спросите вон у монаха!

Спросили.

– Бывает, да редко… Все же случается. Один пришел такой-то, триста рублей принес.

– Да ведь это нищие! – вырвалось у меня.

– Некоторые из них только Христа ради нищие. Такой нищий как придет, так мало – десять целковых вывалит, а нередко и пятьдесят, и сто. Усердие к святыне! Поди, у другого и дома есть нечего, а тоже на благолепие обители от души жертвует свою лепту. Есть, что коровенку свою продают ради этого.

– Расспросите вон у того, у кривого-то, – обратился ко мне вятчанин, – как на него в Орловском уезде разбойники напали. Смеху, то есть, подобно. Перед тем один мещанин ехал – того ограбили и убили. Ну а этого как поймали, сейчас: «Куда идешь?» – «В Соловки…» – «Врешь, сучий сын. Покажи мошну!» А у нас, знаете, коли кто идет к угодникам, так все село поминальные записки дает, о вечном и срочном там поминовении. Этаких документов у другого целый воз. Тот сейчас разбойнику покажет мошну, смотрят – действительно, в Соловки идет человек… Ну, говорят, ступай, помолись за нас грешных, потому ты, значит, о душеспасении… А атаман ихний вынимает из кошеля своего двадцать пять рублей. «На, – говорит, – запиши и меня, чтобы по гроб моей жизни, потому как я во многом грешен. В Анзерском ските запиши на вечное поминовение и отдай пять рублей, ну а двадцать угодникам в кружку. Закажи молебны о здравии и в кружку…» А однажды сапоги с него сняли, босым так и пустили.

– Известно, народ отчаянный… легкий народ.

Свято-Троицкий скит на Анзерском острове. Литография 1899 г.

– У нас тоже крестьянин один был – богач. Пообещался в Соловки, в виде нищего то есть. Так всю дорогу в тряпках и прошел. Милостыню просил. На грош хлеба не покупал – все именем Христовым. А как в обитель пришел, сейчас пятьсот… Ну, только домой воротился и закурил, и закурил… «Потому, – говорит, – мне все ноне простится. Великий я перед Богом подвиг сотворил». Вот они, нищие какие. Другой, может, какие грехи этим замаливает.

– У Господа милостей много! Особливо ежели через угодников! – согласился монах.

Пароход начинало слегка покачивать… У многих уже вытянулись лица.

– Ну, будет качка! – заметил мимоходом матрос, проходя к рулю.

Я оглядел небо. Весь северо-запад затягивало жемчужными, золотившимися по краям тучками. Волны становились крупнее и крупнее… Кое-где змеились гребни белой пены, и отдаленный гул все ближе и ближе подходил к пароходу.

– Вам бы лучше в каюту! – пригласил монах меланхолическую деву, весьма внимательно рассматривавшую что-то за кормой. Она наклонилась еще ниже, цепляясь за края борта.

– Уведите ее! – приказал рулевой монахам-послушникам. И еще недавно увлекавшаяся прелестями моря, а теперь первая его жертва, пассажирка под руки была уведена с палубы.