Текст книги "Божии пристани. Рассказы паломников"

Поездка в Муксальму. Гигантский мост. Ферма

Соловецкий архипелаг, отданный Марфой Посадницей в вечное и безраздельное владение монастырю, право которого признано было и Иоанном Грозным, состоит собственно из острова Соловецкого и из островов Анзерского, Муксальмы, Зайцева и других мелких. На Муксальме скот и молочные фермы обители. Доехать туда можно весьма удобно в монастырском экипаже за пятьдесят копеек.

Утро было чудесное. Только что поднявшееся солнце сверкало в листве зеленого леса изумрудным лучистым блеском. В ветвях берез задорно перекликались птицы. Роса на каждом просвете отливала бриллиантовыми искрами. Кругом все дышало жизнью и привольем. Кое-где, по обеим сторонам дороги, словно колонны, подпирающие своды голубого неба, поднимались вековые сосны. Сквозь чащу трепетали под светом летнего яркого дня небольшие озера. Громадные валуны, вырытые, когда проводились эти дороги, лежали по краям, уже охваченные молодой порослью. Порой из-под самых ног лошадей, не торопясь, выбегали тетерки. В лесах, полях и лугах Соловецких островов никто не имеет права убивать дичь. Вследствие этого олень здесь на десять шагов подходит к человеку, лисицы и те не убегают от него. Минут пять рядом со мной бежала на Анзерском острове куропатка и взлетела только тогда, когда я вздумал ее погладить. Разумеется, такое доверие к человеку развивалось веками. Монахи гордятся этим и называют свои леса скотным и птичьим дворами.

Не было примера, чтобы они давали кому-нибудь разрешение охотиться здесь. Понятно, что все это производит сильное впечатление на богомольца, объясняющего себе подобные явления чудом, невидимым вмешательством сверхъестественной силы.

– Значит, и зверь чувствует, что здесь ему милость!

– Нешто зверь чувствует?

– Господь через него, незримо!

– Ну и чудеса, братцы мои!

Голгофо-Распятский скит на Анзерском острове. Литография 1899 г.

– Молись, знай. Этаких чудес здесь по всякий час довольно, потому что обитель святая!

– Древле вороны пророка в пустыне питали, а ноне… Гляди – олень не бежит!

Виды становились все живописнее. Описывать здешние озера невозможно. Извивы на зеленых берегах, их зеркальные прозрачные воды, волшебные острова полны такой прелести, что я стоял часами в каком-нибудь безлюдном уголке, не отрывая глаз от этих чудных картин. Да, действительно, в красоте этих озер и лесов Бог явил величайшее из чудес своих! Каждое так и просится на полотно. На небольшом клочке земли природа развивает перед вами все свои богатства. Какие сочетания цветов и линий! Посмотрите, например, хоть на это озеро. Оно протянулось сажень на тридцать, но в зеркале его вод отражаются серебряные, словно расплавленные, комья небесных тучек, голубая синь и неровная зубчатая линия лесных вершин. Каким блаженным миром и спокойствием веет на странника этот маленький, весь потонувший в зелени черемуховых кустов островок! А этот остров-камень, словно громадная игла, выступающий из воды? На крайней точке его спокойно уселась белая чайка, и целые часы сидит она тут, словно нежась в лучах полуденного солнца. У самого берега точно повисли в воде неподвижные рыбки. Едва-едва шевельнут они плавниками и снова замирают надолго. А вон по самому дну пробирается хищная щука. Вся она перед вами как на ладони. Чудные озера!

Всех озер на Соловецких островах около четырехсот. Большая часть их сообщается между собой. Без них прекрасные картины этого райского летом уголка были бы однообразны и безжизненны. Да, действительно, ежели отрешаться от жизни и бежать в пустыню, то именно в такую, как эта. Тут все, что может заменить и общество, и суету, и движение. Измученная душа труженика воскресает и, словно почка долго не распускавшегося цветка, раскрывается для счастья и света… Каким бы чудным приютом любви могли быть эти острова, где своды молодых деревьев словно манят в прохладную, тихую, ничем и никем не возмутимую глушь! Эти роскошные купы дерев посреди озер, эти челны, неподвижные на их водах, это уединение… Тишина!.. Невольно забываешься и рисуешь себе иную, южную природу, пока печальный псалом монаха не возвратит к действительности.

И велик, и страшен становится этот аскетизм рядом с прелестной, полной жизни природой…

Наконец мы выехали из лесного царства. Даль широко раздвинулась перед нами. Скоро мы уже были у берега синего, глухо шумевшего моря. Перед нами тянулся мост, если только так можно назвать эту работу титанов. Остров Муксальма находится на расстоянии двух верст от Соловецкого. Между ними – несколько мелких островков в разных направлениях. Монахи все эти острова соединили между собой, завалив море до самого дна камнями и покрыв этот искусственный перешеек щебнем и песком. Сооружение грубое, но колоссальное, вечное. Бури, ледяные громады, время бессильны перед этой каменной стеной. Сколько труда надо было потратить на такую стихийную работу – подумать страшно! Это кажется скорее делом природы, чем творением рук человеческих. Мост тянется зигзагами. В самой середине его перерыв для прохода судов. Тут устроен деревянный разводящийся мостик.

Мы были поражены. По краям этого сооружения навалены громадные валуны, целые скалы. О них разобьется всякая ледяная масса, прежде чем тронет их с места. И все это сделано без помощи машин – одной рабочей ручной силой. Трудно верить, не видев, что несколько крестьян-монахов могли создать это чудо труда и гения. И между строителями, заметьте, не было ни одного техника. Простые крестьяне устроили все сами.

– Господь нам помог: архимандриту видение было. Молились мы перед этим долго. Месяц пост строгий соблюдали и начали постройку. Сам настоятель помогал нам. Наместники камни тащили… Ну и явил Господь чудо Свое! Вот оно! Кто дерзнет усомниться, кто помыслит, что ныне иссякла чудодейственная сила Его?

– И долго строили вы?

– Не мы строили: Зосима, Савватий и легионы Ангелов с ними. Бывало, подымаем камни: в такое время, простое, никак и не шевельнешь их, а тут легко, потому что невидимая сила была. Схимник наш один пение в воздухе слышал. Небесные рати Творца своего славословили. В лето все закончили. Да! Вера – великое дело. Сказано – горами движет. Через простых рыбарей Господь силу Свою являл древле, а ныне мы, иноки неграмотные, носители откровения Его!

Два крестьянина, бывшие с нами в экипаже, при этом вышли и стали молиться, припадая к земле.

Монастырские лошади бойко бежали по камням. Несколько изгибов и поворотов – и мы въехали на Муксальму, зеленеющую, покрытую пастбищами. При нас на мост вошло целое стадо превосходных коров, телят, – всего штук двести. Их отправляли пастись на свежие луга Соловецкого острова.

Мы посетили птичий двор, ферму, где осмотрели великолепно содержимые конюшни, которые чистят и моют ежедневно. От этого так необыкновенно красив соловецкий скот! Теплая комната для сквашивания молока опрятна до педантичности. В кладовой медные, хорошо вылуженные посудины для молока сияют, как зеркало. Здесь доят коров не в деревянные ведра, а в металлические. Прохладная горница для хранения молочных продуктов и рядом ледник – верх хозяйственного удобства и чистоты.

Не знаешь, чему удивляться. Мы привыкли видеть нашего крестьянина в вечной грязи, а тут приходится убедиться, что эта грязь только результат его нищеты. Те же крестьяне на Соловках рационально ведут свои хозяйства и по любви к порядку напоминают собой чистокровных немцев. Нам подали сливки густоты необычайной.

На чем ни останавливался взгляд – все было безукоризненно, все поражало своим удобством и целесообразностью.

– Монастырь – хороший хозяин! – заметил один крестьянин.

– Хозяева у нас точно хороши – не от мира сего, – вступился монах. – Таких хозяев, как Зосима и Савватий, ни у кого нет. Блюдут они свои поместья и о нас, рабах своих, заботятся!..

Общий вид фермы совершенно напоминает крестьянские хозяйственные постройки. Только, разумеется, разница в приспособлениях, размерах и уходе.

– Где же у вас быки?.. Только коров мы и видели!

– А быков в начале июня, как поднимется трава, мы выпускаем пастись, где хотят. Так до конца лета о них и не заботимся. Одичают совсем. Ну их и ловим потом, по пороше. Что твоя охота!

Когда мы ехали назад, в море перед нами чайки ловили рыбу. Целый ряд их сидел на выступе громадного валуна. Вот на гребне одной волны мелькнула серебристая спинка сельди, и в одно мгновение крайняя чайка кинулась, выхватила ее из волн, высоко взвилась и, сделав круг в воздухе, вернулась и села уже последней.

Вторая, немного спустя, повторила этот же маневр – и так до конца, не нарушая очереди и порядка…

Доки и лесопильный завод

Пароход «Веру» ставили в доки для перемены винта.

Соловецкие доки – уже не грубое сооружение, не работа громадной физической силы, а основанное на научных выводах изящное создание человеческого гения.

Монахи с гордостью указывают на него, и невольно чувствуешь, что в этом случае гордость их вполне законна.

– Наши, из крестьян, строили! – объясняют они.

– А кто наблюдал за постройкой?

– Тоже монашек из мужичков!

– И техников не было?

– Зачем нам техники? У нас Зосима и Савватий есть. Чего не поймем, они наставят!

Не описываю самого устройства доков, скажу только, что и за границей я не встречал сооружения более прочного и красивого. Бока его обшиты гранитом, все до последней мелочи изящно, несокрушимо и удобно. Края доков состоят из восьми тысяч балясин в два ряда, промежутки между которыми завалены камнями и засыпаны землей. Под гранитной обшивкой ничего подобного, разумеется, не видно. В док проведены каналы из Святого озера и из резервуара мельницы святителя Филиппа. Когда откроют шлюзы, вода стремится по этим двум путям с ужасающей быстротой. До входа в бассейн дока две эти водные массы встречаются в небольшом углублении: тут они кружатся и пенятся с такой быстротой и шумом, что у зрителей захватывает дыхание. Говорят, что от брошенного сюда бревна остаются только щепки. Потом весь этот водоворот стремится в шлюзы и с грохотом наполняет бассейн доков. Когда вода поднимается до определенной высоты, ранее введенный в постоянный бассейн пароход ставится в брусья, и потом вода спускается.

– Ведь этак Святое озеро может иссякнуть!

– Нет. Святое озеро соединяется с другими. У нас все озера связаны между собой каналами и подземными протоками. Иначе как объяснить, что в маленьких озерках пропасть щук завелась? Через Святое озеро и резервуар святителя Филиппа в доки идет вода восьмидесяти озер… Мы еще как приспособили: канал, который проводит воду в шлюзы, движет также и машину лесопильного завода!

– Как строился док?

– Днем и ночью строили беспрерывно. Днем богомольцы, под присмотром монахов, а ночью одни монахи, сами. А за всеми работами крестьянин-монах смотрел!

– Тяжелая работа была?

– Нет, многим в это время разные явления были. Подкрепляло это. Мы ведь так: как затомимся – сейчас молитву хозяину обители, и как рукой снимет. Или псалом хором споем – и опять за работу!

Пароход был вдвинут и поставлен в течение двух часов. Все это время иеромонах и наместники тянули бечеву и работали наравне с простыми богомольцами. Меня поразило здесь отсутствие бранных слов и песен, без которых, как известно, работа у русского человека не спорится. Понукали ленивых мягко и снисходительно. Не было слышно ни бестолкового крика, ни ненужных советов и замечаний. Все совершалось в строгом порядке. Вводом парохода в док распоряжался командир «Веры» – отец Иван.

– Ну а посторонние суда в доках у вас бывали?

– Как же! Мы недавно пароход «Качалов» Беломорско-Мурманской компании чинили. Как-то раз шхуну одного помора, кажись, Антонова, разбило. Ну, он явился к нам: плачет парень. Только, говорит, на постройку судна сбился, как Господь гневом Своим посетил. Мы поставили его в доки, починили, пожалуй, лучше, чем прежде, сделали, и отдали ему – пусть Богу молится!

– Ничего не взяли?

– Ни единой полушки. Что брать, ежели Господь человека посетил?

– А свое что-нибудь строили в доках?

– Как же, теперь пароход «Надежду» сами здесь соорудили. Винты для пароходов делаем. Скоро и машины станем производить. Дай срок – все будет!

– Ну а с чего наместник работает там вместе с простыми матросами?

– У нас первое дело – пример. Как гостиницу строили, сам архимандрит камни таскал. Кирпичи на тачках возил. Труд – дело святое, всякому подобает. Не трудишься, так и хлеба не стоишь!

– Во как! – удивлялся крестьянин. – Видимо, что Промыслом Господним все!

– И что чудно, братец мой, никого не приставлено, а все как следует идет!

– Вот монашек, по-ихнему, в больших чинах состоит, а тоже тянет!

– Дома-то, как начну рассказывать, уши развесят. Поди, на тот год полсела сюда вдарится!

Тут же мы побывали и в сараях лесопильного двора. Везде чистота, порядок. Работа кипит, но шума не слышно и суеты не видать. Монахи работают рядом с богомольцами, под общим надзором небольшого приземистого иеромонаха, тоже не ограничивающегося одним наблюдением.

Весь этот монастырь показал мне то, чем могло бы быть русское крестьянство по отношению к труду и производительности, если бы попеременно его не давило то иго монгольское, то безвыходное крепостное состояние…

У благочинного

Благочинный церквей Соловецкого монастыря, отец Феодосий, оказался моим архангельским знакомым. Я посетил его келью. Та же простота обстановки, что и у остальных монахов.

Вид Соловецкого монастыря в 1916 г. Фото Сергея Прокудина-Горского

– Часто, я думаю, поминаете Архангельск? Все же там веселее, чем тут?

– Нет, монаху место в монастыре. Как жил я в Соловецком подворье, в Архангельске, так не знал, куда и деваться от скуки. Ходил, бывало, по келье, а на улицу и выглянуть боялся, потому что там миряне. На монаха как на дикого смотрят: куда-де затесался? Ну и сторонишься. В монастыре я только и отдохнул. Мы ведь все так. Думаете, те иноки, что на подворье в городе живут, довольны своей участью? Нет, они лучше на самую тяжелую работу в монастырь пойдут, чем там оставаться. Беда это, особливо коли день праздничный. Народ ходит, и все-то на тебя, как на зверя заморского смотрят. Да и соблазна там больше… Здесь ничего не видишь и не искушаешься, а там трудно.

– Все же есть такие, что в город бы с радостью поехали?

– Есть-то есть… Да мы их туда не пустим. Что за монах, если он в мир стремится? Надел рясу, принял пострижение, так и сиди в келье – работай да молись, а о мире и позабудь думать, потому что тебя заживо похоронили, ты это и памятуй. Нет, такого народа мы не пошлем туда. В город из монастыря идут самые надежные люди, чтобы обители нашей не посрамили. И то ныне имя монаха, словно клеймо Каиново, стало.

– Расскажите мне о чинах монашеских. Я слышал, что у вас пострижение дается нелегко.

– Да… У нас послушниками по семь-восемь лет бывают. Рясофорными монахами – восемь лет, а до мантийного монаха и пятнадцать лет прослужишь. А прав повышение никаких не дает: разве что жалованье побольше. Иеромонахи, которые особенные должности занимают, получают по пятьдесят рублей в год, остальные от сорока до двадцати пяти, а простые монахи пять-десять рублей.

– А архимандрит?

– Прежний получал четыре с половиной тысячи рублей, новый взял только три тысячи… Он у нас простую жизнь любит. Ну и строг тоже. Хорошо это… Дурно, ежели пастырь слишком стадо распустит. Большое нестроение от этого происходит…

– Правда ли, отец Феодосий, что богомольцев у вас с каждым годом меньше становится?

– Это правда. Но все же ныне хотя и меньше, а кадка для приношений полна.

– Какая кадка?

– А у святого Зосимы стоит.

– То есть кружка?

– Нет, кадка… Уж мы ее и опростали в этом году раз, а вновь наполняется!

– А от казны монастырь получает что-нибудь?

– Да, тысячу двести рублей в год берем!

– При ваших доходах это ведь совершенно лишнее!

– Отчего же не брать, все на пользу святой обители.

– Монастырь сам легко бы мог в казну платить подати!

– Подати?.. Это зачем же? Неслыханное дело, чтобы монахи подати платили. Мы не от мира сего!

– Богомольцы к вам одним путем через Архангельск направляются?

– Нет. Идут и через Кемский уезд. Теперь вот шестьсот человек в Суме сидят – шхуны ждут в монастырь переправиться… Ничего, пусть посидят. Все жители Сумы покормятся!

Отец Феодосий в простоте души смотрел на богомольцев как на доходную статью. Так, впрочем, смотрит на них большинство монахов. До Сумы, как оказалось, эти богомольцы шли пешком из Петербурга и Новгородской губернии. Ежегодно сюда направляются из Архангельска до 12 тысяч человек (это преимущественно крестьяне Вологодской, Вятской и Пермской губерний, также и архангельцы), из Онеги до 690 человек (олончане, новгородцы), из Кеми до 1300 (кемляне, корелы, петербуржцы и псковичи).

– Я слышал, что в доках за работу вы дорого берете?

– Мы берем дорого? Нет, у нас англичане были – и те удивлялись дешевизне. За то, чтобы ввести судно в док и вывести из дока с разными исправлениями, мы берем сто рублей. И за то, чтобы снять судно с места крушения, тоже сто… А нам только развести пары да выйти лишь из гавани обходится в семьдесят… А вон как Беломорская компания содрала с военного корвета «Полярная звезда» за самые ничтожные исправления шесть тысяч рублей – это же грабеж! У нас бы за то же больше пятисот не взяли. На то они, впрочем, и немцы… Мы бедным судохозяевам-поморам и даром чиним суда, памятуя заповедь Христову. Про нас много лишнего рассказывают!

– Ну а относительно работ у вас как? Все ли обязаны трудиться?

– Все беспрекословно. Да оно и не трудно, потому ведь мы из мужичков. У нас так искони ведется. Царь Петр сюда духовника своего Иону присылал. Что ж?.. Ведь он в Соловках поваром был. Например, я благочинный, а если пошлют меня камень тесать, я и пойду. Бывали примеры! Потому это не работа, а «послушание». На святых Зосиму и Савватия работаем. Коли кому работы не назначат, так он сам начнет либо ложки делать деревянные, либо образки рисовать. Продаст все это, а деньги в казну нашу вложит!

– Есть у вас урочные часы для работы?

– Нет, всякому предоставлено по мере сил, кроме общих работ. Оно и лучше – больше и усерднее трудятся. Палка нам не нужна, сами работаем!

Зазвонили к вечерне. Мы вышли. Нам пришлось проходить по лестнице архимандрита. Тут стояла упомянутая прежде меланхолического вида дева…

– Сударыня, пожалуйте вниз… Зачем вы здесь? Уходите, уходите, тут нечего делать!

– Архимандрит страсть не любит, – заметил он мне, – если у него на лестнице бабье торчит. Большое к женскому полу отвращение чувствует.

Могила Авраамия Палицына. Похороны богомольца

На лугах Соловецкого монастыря стоят громадные стога сена. Его здесь хватит года на два. Предусмотрительные монахи запасаются надолго. Почем знать: северная природа капризна; легко может случиться, что на следующий год сена и не хватит.

– Много у вас лошадей?

– Двести, поди, есть! Ничего, мы их прокормим. Овса тоже даем. Только вот сено олени воруют.

– Что ж, их стреляют?

– Не, у нас зверя стрелять нельзя. А для рабочих на зимнее продовольствие мы их в сети ловим.

– Как? Оленя в сети?

– Да, в сети: расставим сеть и загоняем стадо. Иногда случается штук пятьдесят, семьдесят, сто попадает. Потом их бьют, и на обед рабочим свежинка идет. Известно, рабочий человек не то, что наш брат, монах. Мирянин, он к одной рыбе не привык. Его кормить нужно, он и будет потом в России говорить, что мы рабочего человека бережем. Как убьют оленей да посолят, смотришь – на зиму и хватит.

Мы в это время шли мимо большого кирпичного строения с открытыми окнами. Это оказался хлебный магазин.

– Муку да капусту мы только и покупаем. Двадцать тысяч пудов в год, случается, а то и все тридцать. Хлеб у нас тут в зерне. Мельницы свои, слава Богу… На сухом местечке здесь и складено. Ветерком продувает, оно и не портится. Ты вот говоришь зверя стрелять, а ведаешь ли, что один богомолец пошел оленя стрелять в леса наши, так Ангелы его оттуда выгнали? Сам он рассказывал, старики говорят… У нас место святое, излюбленное. Тут ни зверя, ни птицы не тронь – кровь вопиет.

– Где-то здесь вы могилу Авраамия Палицына открыли?

– Неужели не видел еще? Пойдем!

Мы вошли в ограду монастыря, и тут, у самой стены громадного собора, монах показал мне небольшую могилу, тщательно укрытую железным колпаком.

– Почему же известно, что это и есть могила Палицына?

– Потому что у нас есть старец один, Серафим, он это и знает. Надписи на камне разобрал!

– К чему же было забивать железными листами камень в таком случае? Это же памятник.

– А чтоб не портился…

Дальнейших доказательств подлинности этой могилы не оказалось. Над могилой Палицына служат молебны…

Заговорив о памятниках, нельзя умолчать еще о двух, выстроенных близ доков. Это небольшие колонны из цельного гранита. Одна воздвигнута в память защиты Соловецкого монастыря от англичан, другая – в память построения Соловецкой гавани. Художественными достоинствами ни та, ни другая не отличаются. Вообще соловецкие монахи лишены артистической жилки. Все их часовенки, памятники не отличаются вкусом и изяществом. Это просто или вычурные постройки, удовлетворяющие мещанским требованиям, или прямолинейные по рутинному рисунку.

Пр. Иринарх, игумен Соловецкий и Пр. Елеазар Анзерский, основатель Свято-Троицкого Анзерского скита Соловецкого монастыря

Во дворе монастыря находятся кучи ядер, брошенных сюда англичанами. Говорят, что на многих из них вовсе не английские клейма. Думаю, что такой слух несправедлив. Хотя монахи и преувеличивают свои подвиги во время так называемой осады монастыря, но тем не менее бомбардировка его – несомненное историческое событие.

На другое утро, только я открыл глаза, как прямо в лицо мне ударил знойный, ослепительный луч солнца. Этот яркий, летний день нельзя было не назвать редким на севере. Я начал бродить по окрестностям монастыря, только что осмотрев его литографию и слесарню – заведения, устроенные здесь весьма рационально. Как в том, так и в другом руководят делом исключительно крестьяне-монахи.

Зайдя в один тенистый уголок, я наткнулся там на высокого болезненного олончанина, как оказалось, из Повенецкого уезда. Разорванная рубаха, плохонький армячок, лапти, осунувшиеся черты бледного, истощенного лица – все это говорило о лютой нищете, тяжелой борьбе из-за куска насущного хлеба. Даже обильная монастырская трапеза не повлияла на него. Я разговорился с ним.

– На год бы остался здесь… Да семьишка в деревне. Кто ее кормить станет?

– А теперь они как?

– Да, вишь, я в Онегу на лодке доплыл. Муку от купчей возили. Заодно уж к соловецким угодникам: не пошлют ли святители наши какого облегчения… Тяжко нам ноне, так тяжко, что хоть в омут. И хлебца-то цельного по праздникам не увидишь. Вот оно каково житьишко наше горькое – неурожаи одолели!

– Хлеба у вас плохи?

– Хлеба у нас, парень! Колос, что волос, глянешь зерно – всего одно… Вот они, наши хлеба. На промыслы бы какие, так мироеды поедом едят нас. Такова жадность у них. Не подступайся. Из кабалы и не выходим. Только летом чуть уплатишь подати – зимой жрать нечего…

К говорившему подошли товарищи. Что это были за лица!.. Бледные, жалкие, искалеченные, с мутными, потухшими глазами, эти люди казались отмеченными теми резкими чертами, которые холера кладет на свои жертвы. Поступь их была неровна, опущенные головы, бессильно повисшие руки производили на свежего человека самое тяжелое впечатление.

– Вы все через Онегу шли? – спросил я.

Они переглянулись. Я повторил вопрос.

– Онегой…

– Вы сюда как? В Онегу как попали?

– Спервоначалу лямились… Потом и пошли в Онег-реку к Соловкам. Наперед уговор был.

– Трудна была, поди, работа?

– Чего трудна… Ровная… Средственная работа!

Казалось, они потеряли даже сознание тяжести этого неустанного, обессиливающего, лошадиного труда.

– Заработка мало осталось?

– Прохарчились очень. Ноне харч дорог. Рубля по четыре остаточных пришлось.

– Тоже, наверное, и в кабак снесено немало?

– Без кабака не обойдешься. Никак без кабака не обернуться. Теперь как у всех животы подведет, так и режет, а кого и лихоманка с огневицей хватит. Как без кабака? Прогреет внутри, другим человеком станешь!

– Без кабака – пагуба. Почитай, все бы легли… Ах, родители наши, зачем на такое голодное житьишко произвели нас?

– Молитва перед святым Иринархом помогает в этих случаях! – вмешался молодой монашек.

– Какой Иринарх?

– Под спудом почивает!

– Святой?

– То есть они еще не святые, не утверждены Синодом, однако многие чудеса бывают. Особливо, ежели кто с верой… Зубная боль теперь – тоже помогает. У нас и молитва такая есть. Но главное, чтоб сердце чисто. Намедни вдова одна благочестивая молебен отслужила. Что же вы думали? Ныне извещает из Архангельска, что ей пенсию дали!

Я пошел за ограду зеленевшего тут же кладбища. Все было тихо и спокойно. Птицы задорно перекликались в изумрудной листве, широкие лучи солнца обливали мягким светом насыпи и могильные кресты. Цветы пестрели в прогалинах. Откуда-то доносилось молитвенное пение. Я пошел на голоса.

К свежей, вырытой только что могиле подходили иеромонах и иеродьякон. Четыре послушника выносили за ними из кладбищенской церкви деревянный гроб, еще не закрытый.

Хоронили богомольца, умершего на первый день своего приезда в монастырь, в местной больнице. Темное лицо, синие земляные круги под глазами, заострившийся нос… Волосы были расчесаны. Он лежал в чистом белье, покрытый саваном. Монастырь за свой счет одел его во все новое. Только гроб оказался не по росту: колени покойного согнуты…

– Кто это? – спросил я у послушника.

– Раб Божий Василий!

– И больше о нем ничего неизвестно?

– Ничего!

Привезли его на пароходе больного, чуть не холерой, от дурной пищи, от холода и сырых ночлегов во время дороги. Несчастный, прошедший целые тысячи верст, питаясь подаянием, умер у порога всех святынь, которым он думал поклониться. Умер в забытьи, не сознавая, где он. Говорят, бредил, звал жену, детей, говорил с ними…

На соловецком кладбище одной могилой больше; где-нибудь в далекой глуши, в неисходном захолустье – одним кормильцем меньше. И долго будет ждать осиротевшая семья хозяина, и часто будет выходить на дорогу убогая жена его – не покажется ли милый странник вдалеке, покрытый пылью и грязью…

Из могилы поднимутся цветики алые, покосится черный крест над ней, а родимая семья все не будет знать, что стало с ее кормильцем.

Он прибыл в обитель один. Паспорта при нем не оказалось. Должно быть, оставил его в суме, а сума попала к какому-нибудь Фомушке-блаженному или к Макриде-страннице. Так и осталось неизвестным, что за человек помер. Звал его кто-то Василием – за Василия и схоронили.

Вместе с землей яму заваливали и камнями. Тут уж такая почва. Я до конца достоял здесь, и грустные думы, и скорбные воспоминания мелькали в голове.

Хотелось плакать над этой жалкой, беспросветной жизнью.

И досадно стало на яркое, равнодушное ко всему солнце, на этих задорно перекликавшихся птиц, на всю эту роскошь ясного дня.

– Был человек, и нет человека! – заметил послушник.

– Все помрем! Верно твое слово! – согласился другой.