Текст книги "Божии пристани. Рассказы паломников"

Острова

Впереди засинели какие-то смутные очертания.

Большая часть богомольцев столпилась на носовой части парохода. Одни стояли на коленях и молились, другие пели псалмы. Религиозное настроение охватило даже самых равнодушных.

На лицах странниц выражалось самое искреннее умиление. Одни плакали, другие обнимались.

– Сподобил Господь святыням помолиться!

– Угодничкам, Соловецким праведникам!

– Собрать бы на молебен, братцы?

– Следует! – одобрил батюшка и стал собирать деньги в камилавку.

А острова все вырастали. Неопределенно синеющие массы становились зеленоватыми. Края их очерчивались все резче и резче; из неопределенных облачных форм они принимали ясные контуры. Что-то, словно искра, сверкало там, лучась и точно колыхаясь в синеве неба.

– Это купол, братцы! Святой соловецкий купол!

– Краса! – заметил угловатый олончанин стоявшей с ним рядом страннице.

Вид Соловецкого монастыря с моря. Фото 1900 г.

Вот зеленоватая кайма стала еще гуще. Напряженный взгляд различал уже верхушки высоких сосен.

Прямо с островов неслась к нам с резкими, словно приветственными криками громадная стая чаек. Точно сотни серебряных платков развевались в воздухе. Чайки кружились близ парохода, забегали вперед и вновь отставали. Одна из них, описав громадный круг, смело уцепилась за крест грот-мачты, другая, словно камень, упала на палубу и, точно у себя дома, заходила между богомольцами. Третья очутилась на руле парохода и стала чистить носом под широко распущенными крыльями.

– Чудеса это, брат!

– Птица и та от угодников – встречает странников Христовых… Тут не просто дело… Ишь, она, что собака, к людям ластится!

– И сподобил же Господь увидеть…

А чаек все прибывало и прибывало. Вблизи показались в воде какие-то круглые, словно нырявшие, головы. Они вместе с волнами то поднимались, то опускались. Их было целое стадо, юровье, как называют здесь.

– Глядь, робя, морская зверя проявилась. Нерпой прозывается.

– Поди, человека дюже жрет?

– Не… Он кроткий, за это ему от Господа два века жизни положено.

– А вон белые головы-то… Это белек… молодая нерпа… дитя малое, неразумное.

– Тсс!.. Сколь много чудес у Господа…

На корме монахи пели молитвы. Волны становились все меньше и меньше. Солнечный свет льется мягкими полосами на крупные вековые сосны утесистых берегов. Море приняло зеленовато-голубой, почти прозрачный цвет. Громадные валуны и скалы кое-где лежат посреди тихих, никаким волнением не возмущаемых вод. А верхушки этих оторванных обломков острова уже зазеленели, и жалкая пока травка узорчатыми гирляндами спускается вниз по серым поверхностям гранита к целым массам водорослей, оцепившим внизу эти глыбы.

Пароход тихо плывет вдоль берега, словно в бесконечной панораме развертывающего перед нами свои чудные картины. То желтые песчаные отмели, то зеленые откосы, то утесы, вертикально обрывающиеся вниз… А там, позади них, что за ширь лесная, что за глушь тенистая.

Но вот один поворот, и «Вера» входит в зеленую бухту, в глубине которой, словно грациозный призрак волшебного вешнего сна, поднимается белостенный монастырь с высокими круглыми башнями, массой церквей, зеленые купола и золотые кресты которых легко и полувоздушно рисуются на синеве безоблачного неба.

Все словно замерли. Не слышно и дыхания… доносится только крик морских чаек.

Все глаза устремлены на это место поклонения. Все словно ждут чуда и боятся пропустить его. Тихо приближается пароход к обители, которая все ярче и выше поднимается перед нами из голубых волн спокойного моря.

«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему!» – шепчет рядом со мной старик и опускается на колени, поникая седой, как лунь, головой.

И сколько голов опустилось в эту минуту, сколько рук творило крестное знамение!

Монастырь. Гостиница. Святое озеро

Невыразимо прелестен этот зеленый берег. Какое-то радостное чувство охватывало всего, когда я спускался с пароходного трапа на плиты набережной. Прямо поднимались старинные, из громадных валунов сооруженные стены. Несколько башен, высоких, с остроконечными павильонами на верхушках, были сложены из тех же колоссальных камней. На высоте, в стенах и башнях, чернели узкие щели бойниц… Древностью, целыми столетиями веяло отсюда. Тут все было так же, как во времена первых царей московских. Некоторые сооружения напоминали эпоху Господина Великого Новгорода… От каждого камня веяло былиной, каждая пядь земли попиралась героями нашей ветхозаветной истории. И теперь настолько же массивны и недоступны эти стены. Только вокруг обители все веет новой жизнью: громадное трехэтажное здание гостиницы, доки, разводные мосты, искусственная гавань, набережная, подъемные машины, деревянное здание странноприимного дома, разрушенного английскими ядрами, следы которых и на монастырских стенах отмечены черными кружками, только небольшие белые часовенки на лугу перед обителью производят неприятное впечатление. Эти карточные, прямолинейные будочки рядом с каменными громадами, пережившими целые столетия и поражающими до сих пор своим величием, так и веют буржуазным вкусом нашего века, проникшим даже и в эту аскетическую обитель, схоронившуюся в беломорской глуши от всего живого и движущегося.

Из-за этих стен, созданных как будто самой природой, золотятся кресты церквей, и мягко рисуются их зеленые купола. Рядом с монастырем тянется здание лесопильного завода, а кругом всю эту площадь обступил зеленый, свежий, весь проникнутый изумрудным блеском, тенистой дремой и влажным покоем лес. Так и манило туда.

Но что поразило нас более всего – это чайки. Их тут было несколько десятков тысяч, по крайней мере. Крик их не умолкал ни на минуту. Их еще серые птенцы неуклюже бегали в траве у самых стен монастыря и гостиницы – каждый выводок на своем точно определенном участке. Тут, в центрах этих участков, матки высиживали яйца, нахально кидаясь к богомольцам за подачкой. Чайка сама шла в руки.

– Господи! Да они наших кур смирнее!

– От Бога им повелено обитель стеречь!

– Столько ли еще чудес тут повидаешь… Главное, чтоб с чистым сердцем!

Наконец нас позвали в гостиницу. Это красивое трехэтажное здание. Через просторные сени мы вступили в коридор, посередине которого была большая комната, куда нас всех пригласили. Тут каждый, прежде чем получит номер, должен был записать, сколько и каких именно молебнов ему требуется; при этом уплачиваются и деньги по установленной таксе. Простой молебен стоит 35 коп., молебен с водосвятием 1 р. 50 коп. Заплатив деньги и получив взамен их марки, мы поднялись наверх. Крестьянам и кто одет не совсем чисто, отводится нижний этаж, где в больших комнатах помещается в каждой около 20 или 25 человек. Средний этаж, отделанный безукоризненно, с высокими и просторными комнатами, предназначается чиновникам и купечеству, которое «поприличнее». Наверху, в небольших комнатах, по четверо-пятеро, помещаются разночинцы. Понятно, что все эти градации отличаются по плате.

Монастырская пристань. Преображенская гостиница. Фото 1900 г.

Комнаты среднего этажа оклеены обоями, в остальных просто выбелены. Везде диван, стулья, стол и кровать с матрацами. Более ничего не полагается. Разумеется, тотчас же по прибытии богомольцы потребовали самоваров. В каждом коридоре, в комнате иеромонаха, заведывающего им, имеется несколько громадных, вделанных в стену самоваров, откуда кипяток разливается в большие чайники на потребу странникам…

Вид из окон гостиницы на монастырь и бухту великолепен. Особенную прелесть придают ему прозрачность воздуха, туманная кайма отдаленных лесов и необыкновенная, почти южная, синева неба… Чудный уголок выбрали себе соловецкие монахи. Тут бы хотелось видеть многолюдное население со звонким смехом детей, резвящихся в зелени лугов, с улыбками и песнями красивых женщин, с косарями не в клобуках и рясах.

– Что теперь, братцы, делать следует?

– Отец иеромонах (коридорный), куда теперь?

– Теперь первым делом в Святое озеро – купаться!

– Святое?.. Чудодействует, значит?

И целая ватага вышла из гостиницы. Я последовал за ними.

Окаймленное лесом Святое озеро – почти черного цвета. Одной своей стороной оно примыкает к стенам обители. На нем устроены две купальни – мужская и женская. Мы вошли… Кто-то заговорил, его остановили.

– Не знаешь, какое это место? Тут, может, сколько святых купалось!..

Воцарилось общее молчание. Все разделись.

– Крестись, робя… Главное – с верой… Господи, благослови… Ну – вали, шут с тобой! – и темные тела грузно плюхнули в воду. Все плескались серьезно, точно исполняя религиозный обряд. Один взял в пригоршню воды и благоговейно выпил ее, другой крестился по грудь в воде, третий читал молитву. Вода была далеко не чиста. Мутная, но мягкая… В дверях купальни показался монах.

– Благослови, батюшка! – потянулись к нему голые руки.

– Мне не дано еще… Господь благословит. Как плавали?

– Потрясло… Дюже трясло!

– Это от Господа. Чтоб грехи свои ведали и помышления нечистые у врат обители сложили!

– Рай земной теперь обитель святая ваша… Помогает, говорят, вода-то?

– От нутряных болестей хорошо действует! – твердил монах.

– Возьму… в бутылочку для хозяйки. У нее нутро палит!

– Не воспрещено, возьми!

Монах вышел. Всякий, оставляя воду, крестился; как-то непривычно было видеть голых богомольцев, клавших земные поклоны на узком помосте, окружавшем бассейн.

Освеженные, мы вышли, и тотчас же нам кинулся в глаза синий, темно-синий и какой-то блестящий на этот раз морской простор, ласково охватывающий этот остров. Прямо перед монастырем из зеркальной глади поднимались небольшие островки и утесы, увенчанные часовнями и елями.

Иеромонах-огородник

Возвращаясь после купания, я случайно наткнулся на монастырские огороды. Между грядами копался главный огородник, малорослый, горбатый, колченогий, но с удивительно добрым выражением неказистого лица. Ватный черный клобук был вздернут на затылок и как-то набекрень. Монах с любопытством оглядывал нас, видимо, одолеваемый охотой разговориться с живым человеком. При мне он с тремя даровыми работниками из годовых богомольцев деятельно трудился над грядами. Тут росли: лук, капуста, картофель, огурцы, морковь, редька. Это под 65 градусов северной широты! А еще говорят, что огородничество невозможно в Архангельской губернии! Несмотря на неблагоприятное лето – холодное и сухое, овощи шли превосходно. Мы разговорились.

– Я вятский. Из крестьян. Крепостным был – теперь иеромонах. Вот огородом заправляю… Что ж, поживите у нас, мы гостям очень рады. Очень мы гостей любим, потому одичаешь без человека вовсе… Помолитесь угодникам. Было время, у нас и пели хорошо. Хор на славу был, да непригоже монастырю этим заниматься. Новый настоятель уничтожил пение это. Теперь, как батька сказал: прекратить, так бросили. Самое пустынное пение у нас ноне…

– Зачем же было уничтожать певчих?

– Не подобает монаху о красе клиросного молитвословия заботиться. Просто, пустынно петь надо. Чтобы слух не занимало. В миру – дело другое…

– Каковы огороды у вас?

– Огороды у нас первый сорт. Ничего в городе не покупаем. Все, что нужно монастырю, здесь есть. От сиверка мы лесом защитились. Однако и Господь помогает, потому у нас хозяева такие, угодные Ему, – Зосима и Савватий. Хорошие хозяева, блюдут свой дом и стадо свое охраняют!

– Неужели вам и в мир никогда не хочется?

– Правду скажу тебе, не как иные прочие, что от мира открещиваются, а сами душой к нему стремятся! Не привлекает нас мир, а почему, хочешь знать? Потому что все мы из крестьян, и было у нас в миру, в России, житье куда горькое. Что в нем, в миру-то? Грех один. Ежели помышления блудные и одолевают, сделаешь сотни две земных поклонов – все отойдет… А бес соблазняет… как не соблазнять, все бывает. А только Господь хранит, потому велика Его милость и покров Его над нами!

– Неужели в монастыре мало монахов из духовного или из чиновников?

– А, пожалуй, и двадцати не насобираешь. Да и не надо грамотных нам. Работать не работают, а смута одна от них… Грамотности не требуется. Соблазну меньше, мы ведь здесь по простоте!

– А всего-то сколько?

– С послушниками – поди, сот пять будет. Много нас; сказано – обитель святая… Други милые, вы поотдохните немножко, – ласково обратился он к работникам. – Чайки только одолевают нас. Расподлая птичка. Страсть, как она огороды клюет. Мы было вересом обсаживать стали – не помогает. Лисиц у нас много, повадились те яйца у чаек есть. Что ж бы ты думал? Чайки-то подкараулили и выклевали глаза у лисиц!

– Будто?

– Верное мое слово. Она птичка умная. У ней всякой свое место есть, которая с яйцами или птенцами. Всякая мать свою округу имеет, а другие уважают это. Сторонняя чайка ни за что на ее землю не зайдет, издали перекрикиваются.

– А с чего это они пароход встречают?

– Тучей летят. Это они как заслышат свисток, так и летят: потому богомольцы прикармливают их, они и любят. Ноне батька велел лисиц разводить, чтобы чаек уничтожить, потому одолели!

Савватиевский скит на Соловецком острове. Литография 1899 г.

А между тем, несмотря на нелюбовь монахов, чайки придают этому монастырю особенно поэтический оттенок. Белые стаи их беспрестанно кружатся в воздухе, описывая громадные и красивые круги над старинными стенами. Резкий крик их, когда к нему привыкаешь, а это бывает в первый же день, кажется даже приятным для уха. Он немолчно раздается в монастыре и днем, и ночью. В нем есть что-то радостное, задорное, возбуждающее. Да и что за красивая птица сама чайка! Серебристо-белая, грациозная, она великолепна, когда, широко разбросив крылья, сверкает высоко над вами, кокетливо ныряя в синем небе. Хохлатые, большеголовые, сизые и серые птенцы их также не лишены некоторой красивой неуклюжести. Они по целым часам стоят, уставившись носом в землю и рассуждая о чем-то весьма глубокомысленно.

Мы невольно любовались огородами.

– У нас еще в Макарьевской и Савватьевской пустынях огороды есть. Арбузы, дыни, персики и разную нежную ягоду в теплицах разводим; потому краснобаев у нас мало, зато работников да знающих людей много. Всякий свое дело несет. Со всех концов России к нам сходятся, ну мы и присматриваемся, что где лучше, так и делаем!

Обращение иеромонаха-огородника с рабочими-мирянами было почти нежным. Эту черту потом мы замечали у всех монахов. Они, действительно, братски относятся к забитому и загнанному крестьянину. Оно и понятно. Почти все монахи вышли из этой среды; произнося обеты отречения от жизни, они не могли окончательно порвать все связи со своим прошлым. Им не раз вспоминается томительная бескормица далекого, снегом занесенного села, где с утра до ночи над непосильной работой изводят свои силы их матери, братья и сестры. Отсюда любовь к богомольцу-рабочему. Несладка жизнь последнего дома, и его пребывание в монастыре – мирный отдых. Повсюду его встречает братская ласка, приветное слово, улыбка. Их иначе не называют, как голубчики, кормильцы. Крестьянин оживает здесь и бодро смотрит вперед, мечтая, рано или поздно, войти в эту добрую рабочую семью в качестве ее полноправного члена. Кроме того, надо отдать справедливость соловецким монахам: они и сами едят хлеб в поте лица своего. Они трудятся, как дай Бог трудиться каждому мирянину. Монах, например, огородник своим рабочим подает первый пример труда; он не ограничивается ролью наблюдателя, но сам прикладывает руки к делу, возится в грязи, и, в конце концов, сделает больше всякого богомольца. Так у них везде. Поэтому хозяйство их цветет, и монастырь, помимо своего аскетического значения, имеет все признаки хорошей рабочей общины. Даже наместники работают как простые чернорабочие, исполняя разные «послушания», не говоря уже о разных иеромонахах, которые, кроме мантии, надеваемой в церковь и за трапезу, ничем не отличаются от прочих иноков.

Кузница и горны

– Хозяйство у нас основательное. Монастырь – хозяин хороший. Все свое. Посмотри, посмотри, нам даже оно и приятно, если любопытствуют. Все во славу святые. Посмотри литографию нашу, кожевню, заводы, да мало ли чего у нас нет. Не перечтешь. А это вот и наша кузница будет!

Кузницей заправляют два монаха. При них с десяток годовых богомольцев.

– Что это за двухэтажное здание?

– Для огородников. Вон там дома – тоже в два этажа выведены – «годовые» богомольцы живут!

Мы отправились осматривать кузницу. Скрипя, отворилась железная дверь. Нас обдало запахом каменного угля. Громадное черное помещение кузницы, словно подземелье, охватило нас мраком, который не могли рассеять даже закоптевшие, проделанные в стене окна. В темноте перед нами высились какие-то массы, неподвижные силуэты, столбы. Пол весь был завален кучами угля. В самом глухом углу тлевший в горне огонь тускло сверкал. Летом работы бывает мало – монастырь занят богомольцами.

– Зимой зато кипит дело. Зимой мы ото всего свету отрезаны. По морю плавать нельзя – льды, мы тут по душе и живем. Ни над нами, ни под нами никого. Молимся Богу да работаем. А работа, известно, – та же молитва… Хорошо у нас зимой… Никуда бы не ушел!

– Будто бы так никуда не хочется отсюда? И молодые не рвутся в мир?

– Молодые? – монах призадумался. – Бывает, действительно, кто из купечества да из благородных в монахи идут… Те тоскуют… Те шибко тоскуют. Измаются, особливо ежели весной. Как снега начнут таять да под сугробами ручьи побегут, так словно потерянные ходят. А как море очистится, так стоят по бережкам да в синь широкую глядят. Иной мается, мается, плачет… В леса пойдет – песни поет. Хорошие бывают песни, не духовные. Измаемся, глядя на них. Другой первое время ничего, слюбится… А потом, годков через пяток, и потемнеет весь. Находит это на них. Только ведь из купцов да из дворян у нас мало. Все больше крестьянство; ну, тем легко, те рады. Работают да Господа Бога славят!

– У другого, пожалуй, семья. По ней тоскует!

– Был один. Жена молодая, сказывают, у него в Питере оставлена. Тот, бывало, летом ляжет на лугу да и смотрит по целым часам на небо. Подойдешь к нему – не слышит, только слезы текут, да про себя шепчет что-то – дьявол смутьянит. Из этих больше и выходят настоящие схимники… Как он преодолеет себя – так словно закаменеет совсем человек. И лицо такое неподвижное станет, и глаза потухнут. Слова ты у него тогда не допросишься. В себя уйдет человек, все молитвы читает да поклоны бьет. От этих пользы монастырю мало. Плохие они работники… А вот и наши кузнечные печи!

Жутко было тут, в этом черном подвале. Откуда-то смутно доносился говор, а здесь стояла мертвая неподвижная тишина. Зато необыкновенный эффект должна производить эта громадная кузница зимой. Кругом нее мрак, тяжелый, сырой мрак, а в ней ярко блистают багровые огни, слышится стук молотов и сыплются целые потоки ярких, серебряных искр.

– Это у нас крестьянин один устроил… Спаси, Господи, его душу… Наверху и кузнецы наши живут.

Тут, кроме пароходных машин, монахи делают ножи, косы, топоры, короче, все, что нужно в их обиходе. Железо для этого покупается пока в Архангельске и Норвегии, но уже при мне монахи собирались добывать его, устроив завод в Кемском уезде, где болотная железная руда находится в изобилии и где, к сожалению, до настоящего времени она никем не разрабатывается. Явился какой-то аферист, пруссак, разорил местных крестьян, да и был таков.

Монашеская школа

День был светел и ярок. Так и манило в леса, окружавшие обитель, в их прохладную глушь и тьму. Синее море нежно охватывало острова, едва подернутое легкой, чуть заметной рябью. Мы шли между двумя рядами деревянных двухэтажных зданий, вне монастырских стен. В одних помещались рабочие, в других мастерские. Между ними одно нам бросилось в глаза – это здание школы. Лестница вела в большие прохладные сени. Внизу было пусто. Наверху – коридор. Налево – ряд небольших дверей, направо – просторные комнаты двух классов.

Ни души живой. Только где-то густым басовым голосом жужжала муха да смутно, сквозь запертые окна, слышались крики чаек. Мы стали пробовать двери – не отперта ли какая-нибудь. Наконец одна приотворилась. Оказалась маленькая каморка шагов пять в длину и три в ширину. Тут на узенькой кровати спал старик-монах. Мы его разбудили. «Можно осмотреть школу?»

– Сейчас, – заторопился тот, – ключи… Куда ключи девались?

Школа устроена для мальчиков, которые на зиму при монастыре остаются. Их учится здесь до ста. Тут, в этих каморках, они и живут.

– Ну, однако, и тесновато им!

– Да ведь они тут только ночуют. Утро – на работе, потом трапезуют, опосля по дворам бегают, в леса уходят – кто во что. А вечером в школу!

– И давно школа открыта у вас?

– В шестьдесят втором. Архимандрита Парфения усердием. Я тут сторожем состою.

1890-е гг., вид Соловецкого монастыря. Фото М. Пиковского

Мы вошли в школу. Большая комната, черные нары, кафедра. На стенах висят старинные карты. На окне самодельный, но верный глобус, по словам монаха, сделанный одним из мальчиков.

– На карту посмотрел, посмотрел, да и сделал шар по карте!

Мы посмотрели и подивились. Сколько для крестьянского мальчика надо было потратить соображения и труда, чтобы сделать этот глобус!

На стене табличка уроков: оказалось, что ежедневно на класс посвящается два-три часа. Привожу это расписание целиком.

1. Понедельник: Закон Божий. Чтение Священного Писания.

2. Вторник: история Ветхого и Нового Заветов.

3. Среда: объяснение богослужения.

4. Четверг: упражнения учеников в чтении молитв под руководством наставников.

5. Пятница: история Церкви и государства Русского. География. Арифметика.

6. Суббота: письмоводство.

Итак, больше всего времени отведено на занятия чисто духовными предметами… Понятно, что такая школа, при ласковом обращении с учениками монахов, готовит из детей будущих кандидатов в обитель. Тут они проникаются до мозга костей аскетизмом и духом монастырской общины. Возвращаясь домой в свои города, села и деревни, они спят и видят, как бы опять поскорее попасть в монастырь, и уже – навсегда.

– Наказывают монахи учеников?

– Чудно это дело, братец мой, без розги обходятся!.. А дети шибко учатся. Чтоб это кто ленился – николи! Детки такое усердие имеют, что друг перед дружкой стараются!

– Много идет их в монастырь потом?

– Все, почитай… редкий не вернется в обитель. Потому дух этот почиет в них!

– И молодыми поступают?

– Да, подростками. Годков по шестнадцать, по семнадцать…

Кроме этого класса, есть еще младший, где учат молитвам, чтению и письму. Целесообразно вообще направляет монастырь свою деятельность. Мальчик приходит сюда забитым и запуганным. Дома он голодал, был плохо одет, томился на работе; дома грязь, нищета, пьянство отца; дома он слышит общие жалобы: недоимка одолела, становой притесняет, старшина куражится, староста пропил казенные деньги; дома деревенский мальчик растет, как волчонок, чуя за собой постоянную травлю, видя, что та же травля одинаково преследует и взрослых.

В монастыре он разом сталкивается с иным миром, с иной, привольной жизнью. Тут его никто не бьет. С ним обращаются мягко, даже нежно. Старики-монахи смотрят на него, как на свое дитя. Потребность любить пробуждается в старческом сердце аскета, и он привязывается к крестьянскому мальчику, как к родному. Товарищи, войдя в общий тон обители, обращаются с ним ласково. Он всегда сыт: изобильный обед, ужин; хлеба, мяса и рыбы вволю. Первое время, действительно, он только ест да спит. Одет он опрятно и чисто. Белье ему меняют в неделю по два раза, нет своего подрясника – ему выдадут новый из монастырской рухлядной кладовой. На работе его не томят. Работай, сколько можешь, сколько есть усердия, потому что эта работа не на хозяина, а на святых Зосиму и Савватия. Грязи, нищеты не видать нигде. Пьяных и подавно. Жалоб на судьбу, недоимку, подать и повинности не слыхать; короче – приволье, рай земной, земля Обетованная для крестьянского забитого ребенка.

Понятно, что несчастный мальчуган в восторге от обители. Это для него – идеал земного счастья и благополучия. Чего еще искать, куда еще идти? А тут на помощь является школа, где каждый день ему твердят о великом подвиге спасения, о греховности мира, о невозможности сохранить душу свою вне пределов обители. Ум его настраивается на монашеский лад. Он совершенно становится монахом. Пропадает резвость движений, гаснет смелый взгляд, ресницы опускаются вниз, шаги становятся размеренными, сама речь под влиянием школы делается похожей на церковно-славянскую. Год такой жизни – и будущий монах готов. Что его удержит в мире? Любовь к семье? Но в этой семье он видел брань, колотушки, холод и голод. Стремление к брачной жизни? Он еще не развился физически до этого. Он и идет в монастырь, считая величайшим для себя счастьем попасть туда. Обитель становится его отечеством, его верой, его жизнью. Это самый лучший монах. Он много работает и мало рассуждает. Не умеет руководить и приказывать, зато слепо повинуется сам. Отсюда понятно недоброжелательство монахов к чиновникам, дворянам, купцам, поступающим в обитель. Эти, пожалуй, не подчинятся строгой дисциплине, на которую те смотрят как на легкое бремя, и даже не как на бремя, а как на легкую и приятную обязанность. Эти станут рассуждать, станут сеять соблазны в их среде. Да, наконец, и в прошлом этих прозелитов столько светлого, что они никогда не сумеют порвать с ним свои связи. Отсюда тоска, заражающая других, недовольство и, наконец, – чего монах особенно не любит – оставление монастыря, расстрижение.

Впрочем, в Соловках последнее случается очень и очень редко.