Текст книги "Монологи и диалоги о постмодерне и постмодернизме"

По мнению постмодернистов, все, в буквальном смысле этого слова, течет и постоянно изменяется, поэтому однозначность, монизм и статика для них неприемлемы, а определение понятий непродуктивно. Тем не менее, попытаемся дать некую объединяющую интерпретацию весьма различных пониманий дискурса, текста и нарратива. Дискурс можно обозначить как речевую деятельность по воспроизводству текстов – речевых актов и собственно текстов, – отражающих систему понятий, существующую в определенной сфере, социокультурный контекст (ценности, верования, представления, эмоциональные оценки) и практический жизненный опыт.

Таким образом, дискурс есть способ представления реальности, метод изложения, то, как воспроизводится и воспринимается текст (Р. Барт). Следуя логике Ю. Лотмана, все тексты можно разделить на статические и динамические. Статические тексты, такие как молитвы или статьи в справочнике, не имеют сюжета, динамические – имеют его. Динамические тексты иначе именуются нарративами – историями, повествованиями, рассказами. Нарративы, претендующие на универсальность в представлении картины мира, глобальные объяснительные системы, организующие общество и оправдывающие его существование, Ж.-Ф. Лиотаром были названы метанарративами. При этом Лиотар определял постмодернизм (правда, «упрощая до крайности») ни больше не меньше как недоверие к метенарративам[45]45
  См.: Лиотар Ж.-Ф. Указ. соч. С. 10.


[Закрыть], поскольку они, удовлетворяя потребность в целостном непротиворечивом мировоззрении, в сущности мифологичны и порождают культы идей, вещей и людей[46]46
  Однако прощание с большими мифами не означает прощания с мифологией вообще. Согласно тому же Лиотару, в современной социальной жизни большие мифы расщепляются на локальные, появляются и новые мифы-симулякры, например, институты всевозможных «звезд» или «квазиэпосы» Р. Толкиена и Дж. Роулинг.


[Закрыть]. С Лиотаром солидарны З. Бауман, М. Фуко (борется с «тотальными дискурсами»), Ч. Дженкс, (развенчивает «метадискурсивность»), В. Набоков (критикует «большие идеи») и многие другие мыслители. К критике метанарративов примыкает критика метакода, моноязыка, универсального или совершенного языка отражения реальности Ч. Дженксом, Ю. Лотманом, М. Эпштейном.

Тем самым мы уже рассматриваем следующий постмодернистский принцип – принцип дискурсивности. Однако прежде чем подвергнуть его критическому анализу, следует ответить на более общий вопрос о причинах пристального внимания современных социальных философов к языку и тексту. Раскроем лишь три из этих причин.

Во-первых, хотя до сих пор и не ясно, как сформировался речевой аппарат человека, позволивший ему произносить множество членораздельных звуков, но оказалось, что без него не было бы и сознания[47]47
  См.: Иванов В. В. Чет и нечет. Асимметрия мозга и знаковых систем. М.: Советское радио, 1978; Курчатов Н. А. Антропология и концепции биологии. СПб.: Литагент «СпецЛит», 2007; Линден Ю. Обезьяны, человек и язык. М.: Мир, 1981; Пинкер С. Язык как инстинкт. М.: Эдиториал УРСС, 2004; Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. М.: Либроком, 2014; Хомский Н. Картезианская лингвистика. М.: КомКнига, 2015.


[Закрыть]. Связь языка и сознания очень образно выразил Л. Витгенштейн: «Границы моего языка означают границы моего мира». И эта связь неоднократно подтверждена экспериментально. Так, в исследованиях В. Петренко и В. Кучеренко было показано, что блокирование с помощью гипноза тех или иных значений приводит к выпадению из сознания связанных с ними фрагментов мира. Например, при блокировании значения слова «курить» испытуемый перестает видеть не только сигареты и пепельницу, полную окурков, но и спички, и зажигалки как предметы, связанные с прикуриванием[48]48
  См.: Петренко В. Ф. Многополярная культура Единого Человечества // Век глобализации, 2016. № 1–2 (17–18). С. 127.


[Закрыть]. Поэтому конструктивисты утверждают, что в процессе познания разные исследователи отражают не объективную реальность, а строят различные ее модели. А в соответствии с так называемой гипотезой лингвистической относительности Сепира-Уорфа, разные языки определяют разное видение мира[49]49
  См.: Петренко В. Ф. Указ. соч. С. 127.


[Закрыть].

Вторая причина состоит в том, что индивидуализм как одна из основополагающих ценностей западной культуры, особенно проявившийся в эпоху модерна, не мог не привести философов к размышлениям о человеке и его внутренних переживаниях. Начиная с С. Кьеркегора и Ф. Ницше, важнейшим аспектом таких переживаний становится противостояние личности и окружающего ее мира. И на протяжении всего XX века в западной философии, прежде всего в экзистенциализме, постоянно слышатся перепевы на тему «брошенности человека в мир», который подавляет свободную личность, не дает ей раскрыться, выразить и воплотить в жизнь свои идеи. Но где же кроются истоки этого подавления? Очевидно, что подчиняться законам враждебного мира ребенок начинает, учась говорить. Он должен свои своеобычные мысли и настроения выражать, согласуясь с уже имеющимися лексическими нормами и грамматическими формами языка. Если с обыденной точки зрения и с точки зрения науки, это начало развития полноценной личности (одна из немногих научных истин состоит в том, что вне общества социализация невозможна, вне его могут сформироваться только «ма-угли»), то с точки зрения западной философии, это начало рабства человека, который постоянно сталкивается с невозможностью в речи выразить то, что он думает и чувствует. Поэтому каждый человек в идеале должен иметь свой язык, на котором он мог бы во всей полноте выразить себя.

Третья причина заключается в том, что на протяжении многих столетий бесконечные философские и научные дискуссии об одних и тех же проблемах не привели к сколь-нибудь широкому консенсусу. Более того, эти дискуссии стали восприниматься как споры о текстах и их интерпретациях, за которыми уже с трудом просматривалось их соотнесение с реально существующими вещами, процессами и явлениями. Поэтому представители так называемой аналитической философии, опираясь на успехи, достигнутые логикой во второй половине XIX века, предложили подвергать анализу логическую истинность или несостоятельность философских аргументаций. В конечном счете, новый метод исследования языка в аналитической философии был призван создать новые процедуры получения обоснованного знания.

Началом аналитической традиции, или лингвистического поворота в философии считается работа Дж. Э. Мура «Принципы этики», опубликованная в 1903 году. С точки зрения модернистов этот поворот означал отказ части философов и ученых от раскрытия тайн Вселенной в пользу лингвистических упражнений. Более чем через полвека эта эпистемологическая позиция была абсолютизирована (как это часто делают постмодернисты) Ж. Дерридой, которому принадлежит знаменитая фраза: «Вне текста не существует ничего»[50]50
  Деррида Ж. О грамматологии. М.: Ad Marginem, 2000. С. 313.


[Закрыть]. И такую крайнюю позицию подвергли критике даже многие аналитически ориентированные ученые. Так, М. Фуко обвинил коллегу в стирании подлинности внетекстуальных факторов бытия, в сведении их к некой сугубо текстуальной функции, за которой ничего не стоит[51]51
  См.: Foucault M. Language, Counter-memory Practice: Selection Essays / Editing and preface by D. F. Bouchard. Oxford, 1977. Р. 99–204.


[Закрыть].

Утверждения же Ж.-Ф. Лиотара о том, что общество организовано по языковому принципу и что социальная связь – это связь языковая, не дают представления о специфически социальном, например, так, как оно демаркировано М. Вебером. «Теория бесконечных сетей взаимодействий, в которые “пойман” индивид, сопротивляющийся любой упорядоченности, – вот образ социального и общества в постмодернизме»[52]52
  Полякова Н. Л. Новые теоретические перспективы в социологии начала XXI века // Вестник Московского университета. Серия 18: Социология и политология, 2015. № 2. С. 37.


[Закрыть]. Для социальной теории это означает исчезновение социального в классическом смысле, и, следовательно, социальных закономерностей, в результате чего ее предметом становится лишь дискурсивная культура общества. Не случайно Ж. Бодрийяр призывает обществоведов сосредоточиться на изучении современной культуры, Ж.-Ф. Лиотар – на изучении массовой культуры, а С. Лэш утверждает, что постмодерн является культур-центричным аналогом постиндустриального общества.

Помимо прочего абсолютизация текстуальности мира в постмодернизме приводит к тому, что текст как система знаков лишается своей референциальной функции, т. е. функции отражения действительности, поскольку выявление степени соотнесенности референта с указывающим на него именем (знаком) является сложной теоретической и практической задачей. С этим также связано неприятие постмодернистами понятий и дефиниций – то, о чем идет речь, должно быть понято из текста. Но если все же нужно определить что-то, то лучше использовать образы и метафоры или метафорические образы, претендующие на многослойность и многовариантность прочтения. Например, нестабильность современного мира и его конструируемость сознанием человека постмодернисты описывают с помощью таких метафорических концептов как «текучая современность» З. Баумана, «слабое бытие» Дж. Ваттимо, «общество спектакля» Ги Дебора.

Большинство других характерных особенностей содержания и восприятия постмодернистских текстов, на наш взгляд, объединяет принцип деконструкции, сущность которого заключается в отказе от мышления и мировосприятия, основанного на бинарных оппозициях. Поскольку в любой оппозиции одно понятие стремится к доминированию над другим, весь мир предстает в виде иерархий. Постмодернисты против иерархического представления идеологий и жизненных стратегий, механизмов социальной регуляции и мотиваций, всех других элементов социального и даже биологических основ гендера, не говоря уже о нем самом. Однако в данном случае нас интересуют лишь бинарные оппозиции, касающиеся содержательно-оценочного отношения к текстам, в том числе научным.

Содержание текста, по Р. Барту, раскрывается не при его написании, а при его чтении[53]53
  См.: Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.: Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1994. С. 390.


[Закрыть], поэтому тексты, воспринимаемые через призму уникального опыта каждого человека, несопоставимы друг с другом и не могут быть выстроены в иерархии. Точно также не могут быть соподчинены друг другу научные нарративы, освобожденные от мифологической власти «великих идей». Помимо того в науке бесконечность познания постоянно ставит под сомнение познанное ранее, поэтому не следует выстраивать идеи и изучаемые феномены по принципу «высокий – низкий», «лучший – худший», «глубинный-поверхностный», «эффективный – неэффективный». Принцип деконструкции реализуется посредством целого ряда процедур: отказ от оппозиции автор – читатель (субъект – объект повествования) достигается благодаря, или приводит к «смерти автора»; отказ от оппозиции элитарное – массовое (высокое – низкое) возможен благодаря процедуре двойного кодирования («шизофреничности» автора); отказ от оппозиции центр – периферия (мейнстрим – маргинальность) происходит за счет практически неограниченного расширения контекста и взаимопроникновения текстов (их интерконтекстуальности)[54]54
  Наиболее универсальную стратегию (и технологию) деконструкции, уравнивающую в правах оппозиционные понятия, предложил и развил в работах «О грамматологии», «Письмо и различие», «Голос и феномен», «Поля философии» Ж. Деррида.


[Закрыть].

В целом деконструкция бинарных оппозиций позволяет отказаться от иерархий и темпоральной линейности, страдающих одномерным детерминизмом, и заменить вертикальные связи в восприятии реальности и научном дискурсе горизонтальными и ризоматическими связями, уравнять мейнстримные и маргинальные взгляды, практики и жанры. Деконструкция разрушает стереотипы и каноны создания и восприятия текстов, что «эмансипирует» их – позволяет выявлять их глубинные или просто иные смыслы и рассматривать их в иных контекстах, а также нивелирует «репрессивную» функцию автора.

Теперь обратимся к принципу депривилегизации науки, т. е. лишения ее привилегированного положения в области познания, который вытекает из вышерассмотренных принципов. В частности принцип фаллибилизма – хотя в науке по большому счету он далеко не нов – был сформулирован в результате ставшей очевидной, и не только для ученых, ограниченности возможностей науки именно во второй половине прошлого века. Реализация же принципа депривилегизации науки, по мнению постмодернистов, должна усилить познавательные возможности человека. Во-первых, за счет открытой общественной коммуникации. Механизмы ее реализации заимствованы постмодернистами в основном из концепций рационального поведения К. Поппера и коммуникативной рациональности Ю. Хабермаса. Обратимся к одному из первоисточников.

Концепция рационального поведения К. Поппера базируется на его теории открытого общества. С точки зрения Поппера, рациональное поведение – это коммуникация имеющих свою точку зрения индивидов, ограниченных возможностями своего интеллекта, своей ситуации, своего знания, и находящихся в диалоге друг с другом с целью некоторого приближения к объективности. Эта коммуникация порождается взаимным сотрудничеством и конкуренцией множества действующих индивидов, пытающихся разрешить возникающие противоречия. При этом процесс развития разума и приращения знания носит интерперсональный характер, поскольку отдельные интеллектуальные способности, даже самых выдающихся людей, не могут служить основанием для абсолютизации какой-либо одной точки зрения[55]55
  См.: Поппер К. Открытое общество и его враги. В 2 тт. / Пер. с англ. под общ. ред. В. Н. Садовского. М.: Культурная инициатива; Феникс, 1992. Т.2. С. 260–262.


[Закрыть].

Нельзя также отвергать утверждения и действия, не обоснованные доказательством и опытом. Рациональное поведение не становится рациональным только потому, что оно основано на логической аргументации, поскольку те, кто готов принимать во внимание аргументы и опыт, то есть люди, которые уже признали такой рационализм, – только они и будут проявлять к нему интерес. Поэтому рационалистический подход не может быть обоснован ни опытом, ни аргументами, он вытекает (по крайней мере, гипотетически) из акта веры – веры в разум и, прежде всего, в разум других людей[56]56
  См. там же. С. 266–268.


[Закрыть].

Предпосылки рационального поведения заключены в таком институциональном устройстве общества и в таких традициях, которые обеспечивают индивидуальную свободу самовыражения, критический анализ чужих аргументов и опыта, терпимость к мнению других, беспристрастность, ответственность и гуманистическую направленность человеческих действий и поступков[57]57
  См. там же. С. 268–274.


[Закрыть].

Из вышесказанного следует, что приращение знания и его использование на практике есть результат коммуникации всех заинтересованных сторон, а не только ученых. Сегодня в социальном управлении широко используются модели, раскрывающие поэтапные действия и взаимодействия групп интересов (групп населения, общественных организаций), исследователей (экспертов) и представителей органов власти в процессе принятия решений[58]58
  См.: Зубков В. И. Социологическая теория риска: Учебное пособие для вузов. М.: Академический проект, 2009. С. 279–281.


[Закрыть].

Несколько отвлекаясь от методологических проблем, заметим, что всеобщая коммуникация реализует и функцию демократизации общества. Очевидно, что модернизм привел к ситуации, когда обычные люди оказались фактически исключены из процесса обсуждения важнейших проблем познания и бытия. Ученые и другие группы, относящиеся к элите общества[59]59
  Например, исторически развитие западной демократии привело к тому, что в парламентах заседают по большей части юристы, ведь именно они способны создавать «правильные» законы, определяющие «правильные» направления развития общества. Но простой человек уже не в силах понять, а, главное, воспользоваться этими законами, скажем, составить заявление в суд. Поэтому по любому поводу он вынужден прибегать к помощи юриста.


[Закрыть], фактически узурпировали право на познавательную деятельность, выработав особый изощренный язык, непонятный рядовому гражданину. Да и сами исследователи, во многом вследствие растущей специализации знаний, уже с трудом понимают друг друга. Тем самым в западных демократических обществах возникают тоталитарные тенденции, еще раз подтверждая истину о том, что капитализм и тоталитаризм были дополняющими друг друга проектами эпохи модерна, имеющими корни в рационализме эпохи Просвещения. Поэтому постмодернисты утверждают, что именно отрицание веры во всесилие науки и ее языка открывает дорогу к подлинной демократии.

Второй аспект принципа депривилегизации науки заключается в задействовании в познании не только всех заинтересованных сторон, но и всех познавательных систем – искусства, религии, обыденного сознания. У постмодернистов в большинстве случаев речь идет о синтезе познавательных возможностей науки и искусства. Способность постмодернистского метода улавливать социокультурный контекст и коннотации понятий, а также образность языка постмодернистских текстов определяют то, или определяются тем, что постмодернизм дрейфует в сторону искусства. Последнее позволяет включить в социальный анализ ассоциации, интуицию и эмоции, без учета которых изучение людей уподобляется изучению вещей. В результате синтеза науки и искусства мир описывается более емко и ярко, а количество осмысляемых проблем резко возрастает. Сближение, по крайней мере, с философией декларируется и со стороны искусства. В своей литературоведческой работе М. Эпштейн утверждает: «Все философские школы и художественные направления теперь становятся знаками культурного сверхъязыка, своего рода клавишами, на которых разыгрываются новые полифонические произведения человеческого духа»[60]60
  Эпштейн М. Н. Парадоксы новизны. О литературном развитии XIX–XX веков. М.: Советский писатель, 1988. С. 385.


[Закрыть].

Кроме того, депривилегизация может пониматься не как депривилегизация науки в целом, а как депривилегизация внутри нее ведущей парадигмы и наиболее эффективного метода. В западной литературе эта установка именуется эпистемологическим плюрализмом, но ее можно назвать и политеоретичностью. Речь идет, прежде всего, о том, что в соответствии с теорией научных революций Т. Куна, научные парадигмы исторически сменяют друг друга, причем новые парадигмы в познавательном смысле считаются более адекватными. Однако сегодня: «Никакой моноязык, никакой метод уже не могут всерьез претендовать на полное овладение реальностью, на вытеснение других методов, им предшествовавших»[61]61
  Эпштейн М. Н. Цит. соч. С. 385.


[Закрыть]. Поэтому в познавательный процесс должны быть включены все методологические и методические возможности науки. Если каждую из гипотез можно проверить различными методами и в той или иной степени подтвердить, то это означает существование множества равноправных теорий, объясняющих одни и те же феномены. Однако по этому поводу возникает вопрос, не имеющий удовлетворительного ответа. Каким образом можно совместить аналитическую традицию, развиваемую постмодернизмом, с другими традициями, которые отрицают текстуальную тотальность социального мира?

Замкнуть круг наших рассуждений о методологии постмодернизма позволит принцип жизнеутверждающего юмора. Классическая наука всегда позиционировала себя как вещь серьезная. Но если воспроизводство знаний есть языковая игра с постоянно меняющимися правилами (дискурсивность), а истина локальна и ситуативна (фаллибилизм) и может быть выражена кем угодно и как угодно (депривилегизация), если нет ни высокого ни низкого, ни глубинного ни поверхностного, ни центрального ни периферийного (деконструкция), то самое подходящее для человека относиться к познанию с юмором. Добавим к этому, что юмор тесно связан с метафорой, и поэтому органичен для постмодернистских текстов. По поводу юмора романист и ученый-постмодернист Умберто Эко пишет, что «даже у Аристотеля говорится о шутках и словесных играх, как о средствах наилучшего познания истин и что, следовательно, смех не может быть дурным делом, если способствует откровению истин»[62]62
  Эко У. Имя розы. М.: Книжная палата, 1989. С. 91.


[Закрыть]. «Должно быть, обязанность всякого, кто любит людей, – учить смеяться над истиной, учить смеяться саму истину, так как единственная твердая истина – что надо освобождаться от нездоровой страсти к истине»[63]63
  Эко У. Цит. соч. С. 420.


[Закрыть].

Постмодернисты, иронизируя по поводу хмурых лиц ученых, открывающих великие законы мирозданья и титаническими усилиями двигающих общество вперед, утверждают, что во многом именно серьезное «выражение лица» науки не дает ей проникнуть в самые заповедные уголки жизни и мысли человека. Возможно, так оно и есть. Во всяком случае, ирония и юмор являются довольно сильными средствами против догматизма в науке, однако к самому процессу познания они непосредственного отношения не имеют.

Характеризуя методологию постмодернизма в целом, можно утверждать, что его авторы стремятся к расширению познавательных возможностей человека. Жизнь настолько разнообразна, что познавать ее в рамках одномерной логики модернистской науки малопродуктивно – для этого в идеале нужны столь же разнообразные средства. С другой стороны, и это наиболее рельефно показал М. Фуко, модернистская наука означает холодный разум, который систематизирует и рационализирует мир, репрессируя все то, что не вписывается в его логические объяснения. Постмодернистское восстание против разума позволяет заново оценить познавательные возможности традиции, обыденности, иррациональности, услышать и уравнять в правах различные представления о мире. В рамках научного дискурса ни одна из точек зрения не может быть признана более истинной, чем другие. Если же доминирует одна из них, то это доминирование основано не на силе истины, а на силе харизмы, власти или авторитета.

Вместе с тем постмодернизм, как когда-то эмпиризм, а затем и наивный позитивизм, выступает против любых концептуальных систем и взаимодетерминаций[64]64
  Речь идет о причинно-следственных связях в классическом смысле. Однако в постмодернизме существует и специфический детерминизм, суть которого состоит в том, что любой постмодернистский текст одновременно считается и комбинацией элементов уже существующих текстов, и предпосылкой для создания новых. Тем самым постмодернизм презентирует открытую картину мира, бесконечную во всех направлениях.


[Закрыть], в результате чего социальная жизнь предстает как тотальное разнообразие частностей, различий и индивидуаций, в котором все одинаково равноценно. Но в этом однородном разнообразии, которое должно означать полную свободу, человеку невозможно найти точку опоры для самоидентификации и построения векторов своего поведения.

В постмодернизме объективность знания вытесняется его интерсубъективностью, а классические процедуры исследования и открытия заменяются дискурсивными практиками, которые скорее поднимают новые вопросы, чем предлагают решения исследуемых проблем. В модернистской науке периодически возникают области согласия в виде признаваемых научным сообществом концептуальных схем и области разногласий в виде оригинальных взглядов конкретных специалистов, отражающих уникальные параметры «живого» процесса познания. В постмодернизме, где ограниченные и относительные точки зрения познающих субъектов оказываются одинаково значимыми, знание представляет собой поле разногласий, в котором лишь весьма кратковременно возникают локальные точки согласия. Сквозь призму такого знания социальная жизнь выглядит как абсолютно случайный хаотичный процесс. А между тем наука призвана упорядочивать мир и делать его более предсказуемым, поскольку это – фундаментальные потребности человека.