Текст книги "Монологи и диалоги о постмодерне и постмодернизме"

1.2. Агностицизм в теории познания и в жизни (диалог)

 
Познать наш мир – не означает ли
постичь Создателя его?
А этим вольно и нечаянно
мы посягаем на Него.
 

В предыдущем разделе, рассмотрев методологические принципы фаллибизизма и дискурсивности, мы показали своеобразие агностицизма в постмодернизме. Этого вполне достаточно, поскольку нас интересуют не нюансы постмодернистских взглядов, а их более широкий контекст. Первый круг этого контекста – агностицизм в науке XX века. Несмотря на то, что большинство идей постмодернизм позаимствовал у постструктурализма, наиболее общие предпосылки агностики постмодернизма содержатся в неоконсерватизме. Не случайно Ю. Хабермас назвал постмодернизм «культурным итогом» неоконсерватизма. Второй круг интересующего нас контекста постмодернистского агностицизма исторический. Постмодернизм – современная социальная теория, которая, так или иначе, является результатом всего предшествующего развития теории познания. Поэтому проследим динамику этого развития, определим место в нем агностицизма и степень оригинальности соответствующих постмодернистских идей. Наконец, в обоих контекстах покажем социальное восприятие науки и отношение к ней с точки зрения здравого смысла.

Под рубриками PRO содержатся аргументы в пользу агностицизма как современного феномена, под рубриками CONTRA – аргументы, показывающие флуктуации агностицизма на протяжении всей истории науки и социальной практики.

PRO

Вера в разум сопровождала человечество всю его историю. Но воздействие этой веры на общественные процессы было различным. Если в доиндустриальном обществе разумные начинания отдельных людей жестко ограничивались традициями и предрассудками, то в Новое время рациональность стала претендовать на центральное место среди принципов организации социальной жизни.

В разум верили все и, прежде всего, философы. Гносеологический оптимизм находит свое подтверждение во множестве философских концепций XVIII–XIX веков. В этот период считалось просто аморальным говорить об ограниченности познавательной деятельности человека. «Всякое ограничение разума и вообще человеческой сущности вытекает из обмана, из заблуждения, – писал Людвиг Фейербах в работе “Сущность христианства”. – …если человек приписывает свою ограниченность целому роду, то он заблуждается, отождествляя себя с родом – это заблуждение тесно связано с любовью к покою, леностью, тщеславием и эгоизмом. Ограниченность, которую я приписываю исключительно себе, унижает, смущает и беспокоит меня. Чтобы освободиться от чувства стыда и беспокойства, я приписываю свою личную ограниченность человеческому существу вообще».[65]65
  Фейербах Л. Сущность христианства. М.: Мысль, 1965. С. 36.


[Закрыть]

Тот же рационалистический пафос Гегель выразил следующим образом: «Дерзновение в поисках истины, вера в могущество разума есть первое условие философских занятий… Какого бы высокого мнения мы не были о величии и могуществе духа, оно все же будет недостаточно высоким. Скрытая сущность Вселенной не обладает в себе силой, которая была бы в состоянии оказать сопротивление дерзновению познания, она должна перед ним открыться, развернуть перед его глазами богатство и глубины своей природы и дать ему наслаждаться ими»[66]66
  Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики / Пер. Б. Г. Столпнера, отв. ред. Е. П. Ситковский. М.: Мысль, 1974. С. 83.


[Закрыть].

Вслед за философами в разум поверило и большинство людей, отнюдь не обеспокоенных гносеологическими изысканиями. В целом эпоха модерна прошла под флагом веры в познавательные возможности человека. Сегодня ситуация начинает меняться. Агностицизм, активно прокладывавший себе дорогу в работах философов прошлого века, начал утверждаться и в обыденном сознании людей. Конечно, это процесс постепенный и противоречивый, но нам принципиально важно обозначить его главный вектор.

Агностицизм означает, что истина в принципе недостижима, а познание бесконечно; плоды познания – это частности, не способные изменить мир; и сколько бы человек ни познавал реальность, квинтэссенция его существования не меняется.

Важнейшей онтологической предпосылкой постмодернизма является тезис о бесконечности мира и соответственно познания. Исходя из этого тезиса, сколько бы человек ни познавал мир, результат все равно будет бесконечно малой величиной. Ведь, если соотношение познанного и непознанного представить в виде дроби, в знаменателе окажется бесконечность, а познанное на сегодняшний день всегда конечно.

Идея бесконечности – величайшее достижение человеческой мысли. Еще древние греки при всей развитости их мышления и актуальности их философских построений не отдавали себе отчета в бесконечности мира. Они всегда нанизывали цепь причинно-следственных закономерностей на некий «первотолчок», на некое начало всего[67]67
  В качестве таких «начал» также фигурировали первовещество, первоэлемент, первоматерия.


[Закрыть]. Именно «первотолчок» делал картину мира античных философов стабильной и завершенной. «Первотолчок» – это всеобщая причина; от нее бесконечными цепочками расходятся следствия, образуя структуру, которую в принципе можно объяснить до конца. Нужно только, как говорится, «дойти до самой сути».

Понимание бесконечности появилось у средневековых мыслителей, которые, рассуждая о всемогуществе Бога, пришли к выводу, что он бесконечен в пространстве и во времени. Так, Николай Кузанский ввел в философию понятие максимума, фактически отождествив его с Богом. По сравнению с бесконечным максимумом любая вещь представляется абсолютно малой. Поэтому сколько ни познавай мир, эти познания будут бесконечно малой величиной по сравнению со всей совокупностью явлений.

Категория бесконечности сделала научное знание фрагментарным, частичным, тем самым лишив науку изначально присущего ей оптимизма. Вместо целостной картины реальности возникли оторванные друг от друга иерархии идей, объясняющие отдельные фрагменты мира, не имеющего ни начала, ни конца. Тем самым познание превратилось во все расширяющийся луч света, выхватывающий из темноты только часть предметов, сколь широким бы он не был.

Но одно дело рождение идеи, и совсем другое завоевание ею масс людей. На уровне обыденного сознания люди еще долго мыслили конечными величинами и не могли представить себе подлинную бесконечность. Но прогресс образования в Новое и Новейшее времена создал предпосылки для формирования нового сознания. Сегодня даже школьник понимает, что Вселенная бесконечна. Более того, он скорее не понимает, как она может быть конечной, поскольку конечность стала противоречить здравому смыслу. Любой современный человек, ознакомившись с теорией Большого взрыва, вполне обоснованно задается вопросом – а что было до взрыва? Для нас время бесконечно, и считать его началом какой-то первовзрыв и какую-то сингулярность просто нелогично.

Заметим, что внедрению идеи бесконечности в сознание людей порой препятствовала сама наука. В доиндустриальную эпоху путешественник, выходя из дома, видел перед собой бесконечный мир, расстилающийся по прямой к горизонту. Он верил в бесконечность путешествий и, соответственно, в бесконечность познания мира. Но вскоре оказалось, что мир – это всего лишь небольшой шарик, который в принципе может быть познан. Так география стала «неактуальной» наукой. Но идея бесконечности неуничтожима. Конечность географического мира тут же была дополнена бесконечностью мира астрономического. Похоже, что и идея первовзрыва весьма вероятно будет дополнена идеями существования до сингулярности, бесконечной сингулярности и т. п.

Так или иначе, но сегодня мы осознаем бесконечность мира и соответственно конечность нашего познания не только на уровне «высокого» научного сознания, но и на уровне обычного повседневного рассудка. Как Ахилл никогда не догонит черепаху, так и наше сознание никогда не догонит развитие мира. А вот развитие мира может в любую минуту вторгнуться в нашу жизнь. Поэтому мечты о создании разумного человеческого пространства, отдельного от пространства вообще, все более воспринимается как утопия. Ранее же это было одной из главных целей науки. М. Вебер так радовался расколдовыванию мира именно потому, что расколдованный мир казался ему более уютным, предсказуемым и подходящим для жизни людей.

Физические ограничения человеческого познания вполне очевидны. В макромире они определяются мощностью телескопов, в микромире – мощностью микроскопов. Но эти ограничения не столь важны в сравнении с ограничениями сущностными.

Во-первых, сознание человека просто по природе своей не может до конца познать само себя. Ведь для познания чего-то более простого нужно нечто более сложное. Сознание человека с тайной природы его интуиции, со способностью совершать все новые открытия может быть познано только сверхсознанием, т. е. неким субъектом, который к человечеству отношения не имеет. Между тем современное общество все в большей мере создается именно сознанием людей. Но без понимания сознания понимание общества всегда будет неполным, неточным и явно ограниченным с прогностической точки зрения.

Еще более трудными являются основополагающие вопросы, касающиеся существования человечества. До сих пор не обнаружена и, скорее всего, не будет обнаружена промежуточная ступень между обезьяной и человеком. Весьма загадочным и до конца необъясненным является процесс обоюдного развития языка и сознания. Да и возникновение самой жизни было и остается загадкой. Сегодня ученые все более склоняются к рациональному объяснению, предполагая, что она была занесена на Землю метеоритами, содержащими соединения белковых клеток. Такое объяснение действительно логично и возможно в будущем будет доказано. Но оно никоим образом не приближает нас к отгадке возникновения жизни во Веселенной. Оно просто заменяет один вопрос другим, что чаще всего и делает классическая наука.

Например, как может происхождение человека от обезьяны, а животных – от амебы, постулированное Ч. Дарвином, опровергнуть существование Бога? Даже если будет доказано, что жизнь «прилетела» на Землю с метеоритами, или что она случайно возникла из сочетания белков под каким-либо воздействием, это никоим образом не будет отрицать существование Бога, возможно и придумавшего все это. Поэтому аксиома существования Бога настолько же верна, насколько верна аксиома принципиальной непознаваемости мира.

Второй аргумент в пользу агностицизма, который многократно воспроизводят в своих произведениях критики науки, в том числе и многие постмодернисты, связан с последствиями ее воздействия на природу и общество. Причем основное внимание уделяется алармистской трактовке этого воздействия. Первое, что в данной связи приходит на ум, это экологические проблемы. Наука-де довела мир до погибели, уничтожив нормальную среду обитания и поставив саму жизнь под угрозу (ядерное оружие, техногенные катастрофы, разрушение озонового слоя Земли и т. п.). Но представляется, что как раз последствия воздействия науки на природу сама наука и может устранить. Борьба с вредными выбросами и потеплением может быть вполне успешной, что мы часто и наблюдаем.

Не менее сложным, но гораздо менее освещаемым является вопрос о воздействии социальной философии и «подчиненных» ей наук на человека и общество. Как мы уже отмечали, подлинно научным проектом построения общества стал тоталитаризм во всех его формах, который всякий раз был попыткой устроить общественные отношения наиболее логичным путем, а все иррациональные моменты устранить. Не случайно, что в построении тоталитарных обществ воспроизводился иерархический принцип построения традиционной науки.

Между тем, взывая к рациональности, сама философия развивалась не самым рациональным образом, в каждый момент времени распадаясь на множество противоречащих друг другу течений. Философия – необычная сфера знания. Критерием мастерства в философии во многом является не истинность, а изящность мысли. Поэтому практически никому из философов не удавалось втиснуть философию в прокрустово ложе традиционной науки. Хотя здесь стоит вспомнить главу о философии, написанную И. В. Сталиным для «Краткого курса истории ВКП(б)». Это была именно «научная философия», изложенная с предельной ясностью, подобно геометрии Эвклида. (В этом смысле этика Спинозы, представленная в виде аксиом и теорем, – жалкое подобие подлинной научности.) Опираясь на науку, Сталин смог построить наиболее рациональное общество: марксизм – это рациональная идеология; плановое хозяйство – это рациональная экономика; партийное руководство – это рациональный менеджмент.

Рациональное познание – это оперирование понятиями. Со времен Платона и Аристотеля именно однозначное понятие служит основой познавательной деятельности людей. Но в науках гуманитарных этот инструмент познания отнюдь не всегда работает. Понятия оказываются многозначными, а некоторые из них используются только в трудах одного автора (и его последователей, когда они есть). Но если за понятием могут стоять различные вещи, можно ли говорить о познаваемости мира?

Основоположник консерватизма Эдмунд Берк в своих работах заложил основы оригинального и достаточно продуктивного подхода к рассмотрению вопросов социального познания и исследованию социальной роли различных мыслительных структур. По Берку, в рационализме основной единицей социального познания служит понятие (notion), а в консерватизме – предрассудок (prejudice). «Для Берка, – пишет Р. Нисбет, – предрассудок – это краткое выражение в индивидуальном сознании авторитета и мудрости, заложенных в традиции».[68]68
  Nisbet R. A. Conservatism: Dream and Reality. Mineapolis, 1986. Р. 30.


[Закрыть] Берк подчеркивал значение предрассудков в жизни общества как носителей определенных нерациональных установок, отражающих не индивидуальные волевые творческие акты, а целостную стабильную социальную реальность. По его мнению, пренебрежение традициями и предрассудками, свойственное мыслителям Просвещения, их постоянная апелляция к чистому разуму и к логически выверенным понятиям, обусловливает непонимание ими структуры окружающего мира. Выдвигая определенную рациональную аксиому и выводя из нее всевозможные следствия, разум человека уподобляется высшему божественному началу (на что никакого права не имеет) и творит, фактически, в вакууме, не обращая внимания на внешнее бытие. А именно оно и является специфическим фоном для целерациональных действий.

Согласно консерваторам важная роль предрассудков, а также стереотипов, заключается в том, что в них отражается воля предшествующих поколений и простых людей, живущих в реальном сообществе и по-своему воспринимающих его. Рационалисты, возведя в абсолют исключительно рациональные операции, пренебрегают этой волей, не учитывают особенности обыденного сознания, охватывающего целостность, стихийность и иррациональность окружающей реальности. Предрассудок как некое выражение и отражение именно этой реальности связывает воедино на эмоциональном уровне социальные и психологические структуры, верования, привычки и потребности людей.

Подчеркивая основополагающую социальную роль предрассудков, консерваторы констатируют целостность, взаимосвязанность социального бытия, что соответственно требует и целостного подхода к его изучению. Социальная реальность есть нечто «всеобщее», не поддающееся определению через некоторую, пусть даже крайне важную свою часть. Принцип взаимосвязанности социальных феноменов – веры, привычек, институтов, процессов – является основополагающим для беркеанской философии. Этот принцип противопоставляется принципу детерминизма, столь свойственному рационалистическим теориям. Целостность общества в понимании детерминиста базируется на подчинении одних явлений другим. Принцип целостности и взаимообусловленности имеет совсем иную природу – он по сути своей противостоит общепринятым логическим структурам, так как исключает строгое подчинение логике закона и переводит общественные явления в ранг нерационализуемых.

Надо сказать, что само понятие «предрассудок» употреблялось после Берка достаточно редко. Однако заложенная им традиция рассматривать иррациональные образования обыденного практического разума как основу исследования социальной реальности характерна для очень многих представителей консервативной и не только консервативной мысли. Так, беркеанская дихотомия понятие – предрассудок у Уильяма Джемса превратилась в разграничение «знания о чем-то» и «знания чего-то». Первое – это абстрактное знание, почерпнутое в литературе и базирующееся на общих абстрактных принципах. Второе – это практическое знание, полученное в ходе непосредственных действий с предметом. У Майкла Оакшотта сходным образом противопоставляются «знание техники» – совокупность правил, предписаний и обобщений – и «практическое знание», ограниченное рамками практики и при этом как бы являющееся частью души человека.

Направляя свою критику против попыток представить человеческую природу как всецело подчиненную разуму, и исходя из этого разработать рациональные принципы, подобные гоббсовой калькулятивной морали или утилитаризму Бентама, консерваторы утверждают, что люди всегда находятся под властью ритуалов, церемоний, мифов и веры, и вырваться из-под этой власти путем создания общества, основанного исключительно на светских индивидуалистических мотивах, значит разрушить само существо человека. По мнению неоконсерваторов предрассудок и миф вечны и неуничтожимы. Их формы могут меняться, но их сущность неотторжима от природы человека. Рациональные формы восприятия действительности – это лишь стерилизация предрассудков, выхолощенные моменты познания, потерявшие связь с отражаемой в них реальностью.

Вот что писал по этому поводу Дэниел Белл: «Каждое общество стремится учредить систему смыслов, с помощью которых люди могли бы соотносить себя с миром. Эти смыслы устанавливают систему целей, подобно мифу и ритуалу, и одновременно разъясняют сущность разделяемого всеми жизненного опыта. Они же разрешают вопрос о трансформации природы посредством магической силы человека или techne. Эти смыслы воплощены в религии, культуре и труде. Потеря смыслов в этих областях создает ситуацию всеобщего непонимания, которую люди не могут выдержать и которая толкает их к поиску новых смыслов с тем, чтобы не остаться в духовном вакууме и нигилизме»[69]69
  Bell D. Cultural Contradictions of Capitalism. N.Y., 1976. Р. 176.


[Закрыть].

Защищая от неоправданного вмешательства общественную систему любого (феодального или капиталистического) типа, консерватизм обращает особое внимание на сложность, а порой и необъяснимость различных проявлений социальной жизни. В трудах классиков консерватизма Э. Берка, А. де Токвиля и др. содержится некоторое имплицитное понимание наличия у каждого элемента социальной системы наряду с его явной функцией одной или нескольких латентных. Такое понимание значительно позже послужило одной из основ структурного функционализма в социологии. Монархия и религия, церковный приход и крестьянская община, аристократия и предрассудки – все эти элементы социума, имея свои собственные очевидные цели существования, выполняли и множество других функций, важнейшими из которых являются снятие напряжения в системе и воспроизводство знаний, наличествующих в опыте предшествующих поколений.

Часто бывает очень трудно оценить, какая из функций того или иного элемента социума важнее – явная или латентная. Основываясь на этом, консерваторы предостерегали общество от замены этих элементов другими, которые с позиций того или иного исторического момента кажутся более адекватными. Такие новые феномены как демократия, сциентистски ориентированное мировоззрение, мобильная социальная система города, с точки зрения консерваторов, не способны реализовать все функции, которые ранее с успехом выполнялись «пережитками прошлого». Более того, часть этих функций нами не осознавалась. Осознание пришло лишь в момент разрушения, когда человек неожиданно оказался в вакууме, в состоянии аномии, когда уже чрезвычайно сложно было воссоздать прежнее социальное равновесие. Бережное отношение к социальной реальности консерваторов имеет в этом смысле не только эмоциональную, но и рациональную основу. Если нечто существует в обществе достаточно долго, даже при условии его явной нерациональности, аномальности, устарелости, оно с необходимостью аккумулирует в себе жизненную силу, основанную на способности удовлетворять те или иные общественные потребности, даже если это не декларируется открыто, а часто и не осознается. Роберт Нисбет задает в этой связи риторический вопрос: «Неужели при всей очевидной архаичности и коррумпированности “гнилых местечек” и видимой бесполезности палаты лордов после того, как либералы отобрали у этих элементов политической системы всю реальную власть, они все же не могут иметь функций, ценных для общества…?»[70]70
  Nisbet R. A. Conservatism: Dream and Reality. Mineapolis, 1986. Р. 28.


[Закрыть]

Собственно вся консервативная критика рационализма построена на неспособности последнего принять во внимание латентные (скрытые), но полезные и необходимые функции социальных институтов. Исходя из принципиальной ограниченности и несовершенства человека как личности и как рода, консерваторы утверждают, что люди, узнавшие незначительную и часто не главную часть окружающего мира, не имеют морального права что-то в нем радикально менять. «Не разрушай того, чего не создал, ибо не знаешь, что это такое», – так можно выразить позицию консерваторов в отношении рационализма, нацеленного на то, чтобы внедрять свои логические построения в практику. Скрытый смысл социальных институтов, сформированных в ходе развития общества, дан нам на иррациональном уровне в виде предрассудков, мифов, традиций, ритуалов. Этот скрытый смысл мы должны обязательно иметь в виду, в особенности когда хотим расчистить место для реализации рационально выверенных проектов.

Когда иррациональная конструкция – предрассудок или что-либо другое – становится основой познания социальных процессов, политические действия, которые, как кажется, суть отражение незыблемых закономерностей, требующих лишь удобного случая для претворения их в жизнь, предстают как вероломное вмешательство в пределы бытия и ничем не оправданное уничтожение устоев общества. «С консервативной точки зрения только “предрассудок” в беркеанском смысле этого слова может объединить людей для противостояния своего рода тирании рационализма в правительстве».[71]71
  Op. cit. Р. 34.


[Закрыть] Такой подход есть прочная база для критики революционных преобразований, и в этом смысле он соединяет в себе эмоциональное отношение консерваторов к переменам и социально-философский анализ этих перемен.

С удовлетворением представив общество как рационально устроенную систему и сформулировав законы, по форме очень похожие на законы естествознания, социальная наука эпохи модерна тут же столкнулась с непредвиденным препятствием. В отличие от законов природы сходные с ними по форме законы общественного развития сами по себе не действовали, и прогнозы социальных мыслителей в подавляющем большинстве случаев сами по себе не сбывались. Оказалось, что мало открыть законы, нужно воплотить их в общественной жизни. К. Маркс эту мысль выразил так: «Философы лишь различным способом объясняли мир; но дело заключается в том, чтобы изменить его»[72]72
  Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2. Т. 3. С. 4.


[Закрыть].

Но автору или приверженцам теории для претворения ее в жизнь нужны рычаги социального управления, т. е. положение наверху иерархии. Такой иерархией может быть крупная компания, партия, но предпочтительней всего государство, которое имеет право на абсолютную власть. Усиление воздействия государства на социальную жизнь в XIX столетии во многом было обусловлено именно рационализмом того времени. Очень наглядно это показал представитель французских «новых философов» А. Глюксманн, назвавший свою книгу «Мыслители-властители». Перефразировав известное высказывание Р. Декарта, Глюксманн сформулировал следующий онтолого-гносеологический принцип: «Я мыслю, значит, есть государство»[73]73
  Gluksmann A. Les Maitres-penseurs. Paris: Editions Grasset, 1977. P. 85.


[Закрыть]. Идею власти и господства Глюксманн обосновывает стремлением мыслителей, использующих традиционные методы при построении своих теорий, во что бы то ни стало претворить эти теории в жизнь.

По мнению неоконсерваторов основой тоталитарного строя является творческая сила интеллектуалов, книжных людей (hommes de lettre), господствующая над массами и организующая их. Не имея практически никакого политического опыта и сообразуясь только со своими логическими выводами и построениями, интеллектуалы чрезвычайно самоуверенны по части рецептов и прогнозов. Их выкладки, с точки зрения консерваторов, полны некого естественного волюнтаризма по отношению к окружающей социальной реальности. Поэтому очень часто их концептуальные построения, буквально завораживающие своей глубиной и логичностью, не только не имеют никакого отношения к действительности, но и просто опасны.

Если по своему интеллектуальному и творческому потенциалу книжные люди действительно являются противоположностью неодухотворенным массам, то некоторые черты социального опыта и социального характера первых и вторых удивительно схожи. Прежде всего, интеллектуалов сближает с массами отсутствие реального опыта политических действий в нормальных условиях. Яркие понятия и мысли, рационально связанные друг с другом и преподносимые интеллектуалами в форме зажигательных памфлетов и речей, находят понимание у масс. Поэтому книжные люди могут повести за собой массы, ибо и те, и другие, по мнению консерваторов, просто невежественны по части знания реальной общественной жизни в ее конкретных проявлениях. Предлагаемые интеллектуалами быстрые и окончательные решения проблем, не решенных до сих пор с их точки зрения только потому, что традиционные политики боялись поднять руку на существующие общественные отношения, являются для масс стимулом к реализации тоталитарного общества.

Наиболее яркими представителями книжных людей классики консерватизма считают Руссо, Дидро, Вольтера, а также главных деятелей французской революции. Именно они впервые стали думать о возможности полного преобразования человеческой природы, полного отказа человека от свободной воли и естественных потребностей под лозунгами истинно добродетельного общества. Как бы продолжая классическую консервативную традицию, Роберт Нисбет обращает особое внимание на мысли Руссо в его трактате «Об общественном договоре и принципах политического права»: «…законодатель должен отнять у человека его собственные жизненные ресурсы и заменить их новыми, отчужденными от него и используемыми только при помощи других людей. Чем полнее уничтожены естественные ресурсы человека, тем прочнее и богаче новые приобретенные им»[74]74
  Rousseau J. J. The Social Contract and Discourses. N.Y., 1950. Р. 38.


[Закрыть]. Именно такие планы, по мнению неоконсерваторов, привели интеллектуалов к необходимости применять террор в случае неподатливости человеческой природы и нежелания людей лишиться своих «естественных ресурсов». Известное положение Робеспьера гласит: «Если основой народного правления в мирное время является добродетель, то в революции такими основами становятся добродетель и террор – добродетель, без которой террор преступен, и террор, без которого добродетель бессильна».

С оправданием террора, по мнению неоконсерваторов, связана одна сущностная черта интеллектуалов – их презрение к моральным нормам. Эти нормы рационально не доказуемы, и поэтому не имеют ценности для людей, видящих будущее человечества в предельном рационализме. В связи с этим у значительной части интеллектуалов в определенный момент появляется органичное желание принять тоталитарный строй, который притягивает их своим рационализмом, а его аморальность не представляется им такой уж важной. Анализируя отношение немецкой интеллигенции к национал-социализму, Ф. Хайек писал: «И то, что в конце концов ученые мужи этой страны (за исключением очень немногих) с готовностью пошли на службу новому режиму, является одним из самых печальных и постыдных эпизодов в истории возвышения национал-социализма. Ни для кого не секрет, что именно ученые и инженеры, которые на словах всегда возглавляли поход к новому и лучшему миру, прежде всех других социальных групп подчинились новой тирании»[75]75
  Хайек Ф. Дорога к рабству // Вопросы философии, 1990. № 12. С. 123.


[Закрыть]. Хайек объясняет это переоценкой людьми интеллектуальных профессий значения интеллекта и их безграничной верой в разум, идущей рука об руку с презрением к традициям, обычаям, всему необъяснимому в обществе[76]76
  См.: Хайек Ф. Пагубная самонадеянность: ошибка социализма. М.: Новости при участии Catallaxy, 1992. С. 95.


[Закрыть].

Очевиден и одновременно парадоксален тот факт, что тоталитарный режим в своем развитии постепенно отлучает от рычагов власти книжных людей, добивавшихся воплощения в жизнь своих идей. С точки зрения неоконсерваторов, это происходит потому, что интеллектуалы, хотя и презирают моральные нормы, все же несут в себе некоторый нравственный потенциал, связанный прежде всего с их представлениями о будущем социальном устройстве. Несовместимость тоталитаризма с образом благодатного и справедливого будущего, воспетого интеллектуалами, толкает их к критике существующих порядков, что в тоталитарной системе равносильно гибели. Поэтому к власти приходят худшие. Государство призывает их к террору, насилию и подавлению оппозиции в любых формах, что является для них не кратковременным прологом на пути к построению рая на земле, а просто нормой жизни. И, не отягощенные ни нравственностью, ни умом, худшие в конкуренции друг с другом осуществляют управление тоталитарным обществом.

CONTRA

Все высказанные выше соображения сами по себе не вызывают принципиальных возражений. При этом безо всякого труда можно продолжить примеры, наглядно иллюстрирующие бесконечность мира и проблематичность его познания. Самым известным является принцип «познавательной скромности», наиболее часто приписываемый древнегреческому философу Сократу (469–399 гг. до н. э.): «Я знаю только то, что ничего не знаю [но другие не знают и этого]». Идентичные сократовским мысли высказывали и многие другие авторитеты на всем протяжении интеллектуальной истории человечества: основатели религий – Лао-Цзы, Конфуций и апостол Павел; философы – Протагор и Н. Кузанский, И. Кант и Б. Рассел, В. Розанов и Д. Андреев; ученые-«общественники» – В. Парето и К. Поппер; ученые-«естественники» – Дж. Бруно и Ч. Дарвин, литераторы – У. Шекспир, Л. Толстой, О. Уайльд.

Приведем только две произвольно подобранные иллюстрации агностицизма авторов XX века. Первая принадлежит Даниилу Данину, советско-российскому популяризатору науки, специально занимавшемуся ее историей и ее парадоксами. Он продолжает сократовскую линию о том, что с увеличением круга знания увеличивается «поверхность» его соприкосновения с внешним миром незнания. Кроме того, по Данину, научное открытие одновременно и уменьшает, и увеличивает область неизвестного, поскольку восхождение на вершины знания открывает исследователю все больше новых неизведанных земель, изначально лежащих за горизонтом[77]77
  См.: Данин Д. С. Вероятностный мир. М.: Знание, 1981. С. 90–91.


[Закрыть].

Второй иллюстрацией будет фрагмент текста Ромена Гари, французского писателя и дипломата, который, насколько нам известно, наукой не занимался. «…Мерзавка – богиня абсолютных истин, этакая казачка, попирающая груду трупов, с хлыстом в руке, в меховой шапке, надвинутой на глаза, и с хохочущей гримасой. Эта наша старая госпожа и хозяйка, она так давно распоряжается нашей судьбой, что стала богатой и почитаемой. Всякий раз, когда она убивает, мучит или подавляет во имя абсолютных истин – религиозных, политических или моральных, – половина человечества в умилении лижет ей сапоги; это ее очень забавляет, ведь она-то отлично знает, что абсолютных истин не существует, что они – только средство, чтобы вести нас к рабству.»[78]78
  Гари Р. Обещание на рассвете // Гари Р. Обещание на рассвете: Роман. Рассказы / Пер. с франц.; Послесл. О. Кустовой. СПб.: «Симпозиум», 2001. С.11.


[Закрыть]