Текст книги "Музы и свиньи"

IІІ. Терпсихора. Муза танцев

Как белорусская балетная труппа гастролировала в Средней Азии

Издавна в белорусском балете существовало неписаное правило: перед столичной премьерой «обкатывать» хореографические постановки на далекой периферии, еще не проникнутой высокой культурой. Во времена СССР подобная практика и вовсе была нормой. Провинциальная публика, измученная выплавкой чугуна или добычей апатитов, валила на те спектакли, как горбуша на нерест. А то где еще увидишь столько полуобнаженных красавиц в балетных пачках? Только по телевизору: лебеди на пуантах, Чайковский с косой, очередной некролог на очередного Генерального секретаря ЦК КПСС…

Среднеазиатские республики котировались в танцевальной среде ниже плинтуса: жара, тоска и антисанитария, с которыми бесполезно сражаться даже ударными дозами алкоголя. Не говоря уже о местной аудитории, искушенной в классической хореографии не больше, чем беловежские зубры – в праздновании Навруза. Впрочем, московский «Союзконцерт», которые все эти гастроли организовывал, в местной специфике не разбирался абсолютно: ну, арыки с урюками, ну, саксаулы с аксакалами… Пролетарский интернационализм не нравится? Партбилет карман оттягивает? А то сейчас к заполярным оленеводам отправим, в чуме «Жизель» ставить!

И каменеет среди дремотного азиатского марева древний тюркский город со своими мечетями, базарами и туземцами в полосатых халатах, которые не просто про «Жизель» – про пенициллин никогда не слыхали. И сваливается на этот социалистический халифат танцевально-оркестровый десант из Минска: европейские лица, классические костюмчики. Естественно, второй состав, потому как примы с корифеями уехали пропагандировать достижения советской хореографии бездуховному Западу, а в Средней Азии – наши люди, которые и так знают, что советский балет – самый прогрессивный в мире.

Балетмейстер, молодой и вдохновенный эстет, нервничает, словно школьник перед экзаменом: а как местная публика воспримет спектакль? Все, кажется, должно быть понятным: «Бахчисарайский фонтан» Бориса Асафьева, с узнаваемыми минаретами, гаремами, рахат-лукумами и прочей ориентальной попсой. Главную женскую партию Заремы танцует, естественно, жена балетмейстера. Если постановку не освищут тут – в Минске она тем более не провалится. А там, может быть, и в какое-нибудь реакционное зарубежье выпустят…

Подготовка проходит на подъеме. Художник прикидывает, как эффектней отстроить декорации и организовать свет. Режиссер, впечатленный местным колоритом, дорабатывает драматургию. Балетмейстер, робко грезя об овации и триумфе, гоняет танцоров до полной потери сознания и равновесия; шлифует пластику и стремится к совершенству.

И вот – афиши на глинобитных стенах, премьера во Дворце культуры хлопководов. Вся труппа вибрирует в невротическом ожидании. Оркестранты собираются за час раньше положенного. Танцоры гримируются тщательней, чем обычно. Режиссер вытирает платком потную лысину. Балетмейстер, прозрачный от волнения, напряженно припадает глазом к дырочке в занавесе. Звучат величественные аккорды балетной увертюры. Наконец занавес поднимается…

Огромный неуютный зал, практически пустой. На первых местах – дюжина местных эстетов: начальственные портфели, пестрые тюбетейки, золотые зубы. Лениво жуют самсу и посматривают на Хана Гирея, элегически скорбящего на сцене рядом с декоративным «Фонтаном слез», словно на подавальщика в чайхане. Балетмейстер перехватывает взгляд сурового татарского властителя и понимает, что тому не танцевать сейчас хочется, а выхватить саблю и порубить этих неискушенных в хореографии ишаков в люля-кебаб. Спектакль заканчивается полнейшим провалом, потому как уже во втором акте золотозубые балетоманы дожевывают принесенные лакомства и уходят прямо во время танцевального номера.

Вечером у белорусских гастролеров траур и депрессия. Все – оркестранты, кордебалет, художник, режиссер и даже Хан Гирей с Заремой – пьяны смертельно. Цедят гнусную теплую водку местного разлива и жалуются друг другу на азиатскую дикость и московский «Союзконцерт». И только балетмейстер, непьющий по причине утонченного психосклада, в одиночестве глотает горькие слезы в скверике напротив гостиницы.

Все, сливай воду, гастроли провалены, в следующий город и ехать не стоит. Можно, конечно, договориться с местным горкомом партии, чтобы те бесплатно распространили билеты в военных частях, школах и на базарах, но где гарантии, что эти дети барханов вновь не перепутают балетный спектакль с караван-сараем? Спасти «Бахчисарайский фонтан» может разве что джин, но они, как известно, в советской Средней Азии давно перевелись.

И тут из знойного марева словно материализуется молодой человек лихого и опасного облика, по виду – типичный басмач. Ты, говорит, начальника танцев? Ну, я, мрачно отвечает балетмейстер, а что? А то, отвечает басмач, что с тобой будет разговаривать один очень уважаемый человек. Вон, видишь черную «Чайку»? Иди туда быстренько, не заставляй его ждать!

В салоне – худощавый старик: шафранное лицо, пергаментные веки, хищные когтистые пальцы. Эдакий гриф-стервятник, хозяин местных пустынь. На голове грифа – расшитая золотом тюбетейка, а на костистых плечиках – пиджак со звездой Героя Социалистического труда. Старик выдерживает выразительную паузу, неожиданно улыбается балетмейстеру и произносит приязненно: мол, знаю, знаю, про твои проблемы, да только ты не волнуйся. Сегодня на ваше «Лебединое озеро» только шакалы из отдела культуры пришли, они свои должности за барашков купили. А вот в нашем хлопкоробном колхозе – настоящие ценители классической хореографии. Если интересно – имею честь пригласить в свой скромный колхозный домик, поговорим, как серьезные люди…

Через каких-то полчаса ошалелый балетмейстер сидит в скромном колхозном домике. Это даже не дом, это дворец из «Тысячи и одной ночи». Мраморные стены, завешенные шелковыми коврами с причудливыми орнаментами. Величественные своды, словно в медресе Улукбека. Тенистый дворик с кристальными фонтанами и роскошными павлинами. И вся эта азиатская роскошь невольно ассоциируется то ли с Омаром Хаямом, то ли с хищениями социалистической собственности в особо крупных размерах.

Незаметные холуи выставляют перед балетмейстером бесконечные угощения: ароматный плов, паровую осетрину, жареные бараньи яйца и прочие шашлыки-машлыки. Хозяин снисходительно посматривает на растерянного гостя, разливает по антикварным рюмкам французский коньяк и предлагает идеологически выдержанный тост за искусство, которое принадлежит народу. Балетмейстер идею поддерживает, добавляя при этом про себя, что искусство требует соответствующей оплаты, особенно искусство хореографическое. Однако выпить отказывается – мол, извините, непьющий. Да, так что за предложение?

Предложение очень простое, отвечает хозяин: поставить в моем колхозе-миллионере ваш балет. Танцоров и музыкантов поселю у себя, как самых дорогих гостей. Сам спектакль будет проходить на открытой эстраде колхозного Дворца Культуры, я его специально отстроил, чтобы было где новые звезды Героя Социалистического труда получать. Гонорар… ну, какой сами скажете. Только есть у меня одно маленькое условие…

Балетмейстер откладывает надкусанный бутерброд с черной икрой и невольно вспоминает о бесплатном сыре.

А условие такое, продолжает старик. Есть у меня единственная внучка, звезда моих очей и бриллиант моего сердца. Как раз на ее шестнадцатилетие вашу балетную постановку и хочу подарить, так вот она будет просто счастлива исполнить главную партию в вашем «Щелкунчике». Нет, что вы, никаких хореографических училищ-мучилищ не заканчивала, а зачем? Знаешь, как вдохновенно она под дойру танцует?

Гость судорожно пропихивает через пересохшее горло бутерброд, растерянно смотрит на хозяина. Извините, говорит, но такое невозможно… потому что невозможно в принципе! А как же пространственное построение танца? Пластический мотив, хореографическая ткань, содержание и форма, образ и персонаж? Танцевальная драматургия, наконец! Всему этому именно в хореографических училищах-мучилищах и учат! Как ваша внучка сумеет станцевать партию Заремы, если она даже балетного сюжета не знает? Это то же самое, что вместо первой скрипки посадить в симфонический оркестр дехканина с бубном!

Переговоры приобретают характер творческой дискуссии и вскоре заходят в тупик, однако хозяин, истинный сын Востока, вежливо проводит гостя к черной «Чайка» и, устилая голос драгоценными ковром, предлагает подумать над скромной просьбой уважаемого аксакала, Героя труда и заслуженного хлопкороба республики. А чтобы лучше думалось, демонстрирует солидный брикет сторублевых купюр – приблизительную балетмейстерскую зарплату за трудовую пятилетку.

Вечером в гостинице – настоящий военный совет. Балетно-музыкальный Генштаб в полном сборе. Начинается извечный спор, что в искусстве главное: утонченная красота или грязные деньги?

Режиссер готов капитулировать без боя: мол, хочет этот бабай любимую внучку побаловать – пожалуйста!.. Да за подобное финансирование можно хоть вприсядку танцевать, хоть золотые зубы всему театру Оперы и балета вставить! Выстроим наших персонажей вдоль декораций полукругом, пусть похлопают девочке в ладошки, пока та будет с дойрой по сцене прыгать!

Дирижер разворачивает куда более осторожную диспозицию, согласно которой балетную постановку в кишлаке следует представить сверхсовременным перфомансом, эдаким творческим экспериментом. Да и оркестранты с танцорами оторвутся потом в свое удовольствие…

И лишь балетмейстер выглядит на этом военном совете непреклонным, словно Александр Македонский перед битвой при Гавгамеллах. Демонстрирует стойкость духа и принципиальность взглядов. Не позволю, говорит, калечить классический балет! Это же моя первая постановка, а я в нее нервов и сил вложил куда больше, чем тот колхозный падишах – в грабеж своих подданных! Высокие идеалы творчества!.. Смысл существования искусства!.. Проекция окружающего мира хореографическими средствами!..

И вот – хлопковый колхоз-миллионер. Открытая сцена, перед которой – обычные лавки без спинок. На сцене – декорации за занавесом, перед сценой – оркестр с дирижером, а на лавках – чумазые дехкане, бесправные хлопковые рабы под присмотром бригадиров-басмачей. Пялятся на скрипки и тромбоны, словно эскимосы на авокадо, и терпеливо ждут.

Тем временем к балетмейстеру подходит хозяин всего этого праздника искусств, хищно щурится и уточняет: так это твое последнее слово? Балетмейстер гордо распрямляет плечи: самое последнее! Да не в деньгах тут дело, уважаемый, а в прин-ци-пе! Как задумано композитором, режиссером и хореографом, то есть мной, так и будет поставлено!

Хорошо, неожиданно соглашается аксакал. Пусть будет по-твоему. Только б не пришлось тебе потом сожалеть…

Начинается спектакль. Оркестр играет на редкость вдохновенно. Вся балетная труппа порхает по сцене волшебными стрекозами. А Зарема, исполнительница главной женской партии, танцует так, словно под ногами у нее не стоптанные доски, а незримый батут, сотканный ангелами из утренних облаков!

Спектакль идет накатом и приближается к сюжетной кульминации. Разгневанный Хан Гирей приказывает сбросить Зарему в пропасть. Двое артистов кордебалета, одетые евнухами, ставят отвергнутую звезду гарема на бутафорскую стену, театрально толкают, и…

Жуткий женский крик перекрывает трагические оркестровые аккорды! Музыка мгновенно смолкает, танцоры во главе с Ханом Гиреем наперегонки бросаются к декорации…

На простыне, разостланной с обратной стороны стены – недвижная Зарема. Мраморное лицо, окровавленные ноги, разодранный сценический костюм. Не балерина, а роскошная птичка-колибри, раздавленная кирзовым сапогом… …Каким образом помощники мстительного советского феодала сумели незаметно вытащить из-под декорации загодя постеленные матрасы, насыпать на их место битого бутылочного стекла и прикрыть эту ловушку простыней, белорусские гастролеры так и не выяснили.

Искалеченная балерина потом долго залечивала физические травмы, а ее муж-балетмейстер – душевные. Характерно, что он даже стал понемногу выпивать, и это обстоятельство подвигло его к более трезвым взглядам на искусство.

Как артисты «Хорошек» танцевали для сына белогвардейского полковника

Во времена БССР фольклорно-хореографический ансамбль «Хорошки» был едва ли не самым востребованным отечественным продуктом за пределами Беларуси. Лидерство по экспорту, конечно же, держали МАЗ, БелАЗ и Минский тракторный, однако выручка от зарубежных гастролей «Хорошек» наверняка была большей, чем от продажи телевизоров «Горизонт», хотя и проходили всего лишь под скромной графой «национальный колорит». Танцоры и музыканты не вылазили из зарубежных гастролей, и гастроли эти проходили не только в социалистических Монголии-Болгарии, но и западноевропейских странах с классическим капиталистическим оскалом и симпатичными инвалютными магазинами.

Правда, сами артисты получали за гастроли копейки; всю валюту стальной метлой выскребал московский «Госконцерт». К тому же, поездки в капиталистические джунгли предполагали безупречную идеологическую подготовку. Перед каждыми гастролями «хорошкинцев» дрючили на экзаменах, словно кукольных актеров театра Карабаса Барабаса. Тогдашние беэсесеровские Карабасы Барабасы занимали должности инструкторов отдела пропаганды ЦК КПБ и принимали у всех «выездных» соответствующие экзамены. Рядовой артист «Хорошек» знал историю всемирного коммунистического движения на уровне преподавателя Высшей партийной школы.

Где-то в середине восьмидесятых на «Хорошки» приходит новая разнарядка: гастроли в Японии. Оно-то и понятно: не телевизоры же «Горизонт» туда из БССР экспортировать! Костюмированный «прогон» для искусствоведов в штатском проходит блестяще, и теперь – последний барьер: экзамен по истории местной коммунистической партии. Руководству «Хорошек» сигнализируют: мол, «Япония – это Запад», и потому принимать экзамены будет самый опытный пропагандист и пламенный идеологический боец, член Бюро ЦК КПБ… Дрожите, актеришки!

Артисты привычно кооперируются по двое – по трое, чтобы потом отрепетировать предварительную сдачу экзамена друг другу. Обкладываются в библиотечных залах специализированными справочниками, шелестят страницами и, выламывая языки, учат биографии главных японских коммунистов. Мицухиро Канека и Удяка Акита, Танцудза Фува и, ты ж только попробуй его запомнить, Масанасуке Ватанибе!

Час, два, три…

В горле начинает першить, мозги незаметно плесневеют, даже глаза – и те сужаются на самурайский манер. Сознание сонливо зевает, незаметно заползает в самые дальние мозговые извилины, скукоживается эмбрионом и мгновенно впадает в анабиоз. Артисты смотрят друг на друга прозрачными стеклянными глазками и дебильно лыбятся.

Онска Тина, Тасука Тоже, Блевота Такая, все, головы раскалываются, а ну его на хрен, лучше уж харакири, чем такое учить!

– Ничто так не мешает хорошему танцору, как коммунистическая идеология, – справедливо констатирует скрипач «хорошкинского» оркестра и заговорщицки подмигивает. – А, может, ну его на фиг, давайте лучше где-нибудь культурно посидим?!

– Так завтра же экзамен, – печально вздыхает танцор, – какой-то важный перец аж из ЦК КПБ принимает.

– Ничего, я у наших девчонок шпаргалок попрошу, – привычно отмахивается скрипач. – Пошли, а то окончательно мозгами поедем…

Приятели перебираются в кафе «Театральное», что как раз напротив Белорусского театра оперы и балета, притом скрипач берет с собой футляр с инструментом, потому что завтра до идеологического испытания еще надо на «халтуру» успеть. Артисты, измученные суровыми самураями, словно революционер Сергей Лазо паровозной топкой, беспорядочно тычут пальцами в меню и, давясь тихим истерическим смешком, заказывают что-то вроде «Налейка Накатика». И терпеливо ждут, когда принесут бутылку самой дешевой водки и два салата «Днестровский» по семнадцать копеек.

А за столиком напротив – какой-то солидный мужик: индпошивовский костюм, дорогой галстук, золотые запонки. «Шашлык по-карски», икра черная паюсная, коньяк КВВК и десятирублевая роза в хрустальной вазе. Наверное, бабу пригласил, а та его пробросила, вот и тоскует в одиночестве. И очень так заинтересованно на «хорошкинцев» посматривает.

Спустя минут десять официантка, напряженно оглядываясь на мужика с розой, приносит бутыль «Арарата»; мол, «от их стола вашему столу». Артисты лыбятся на мецената растерянно и благодарно. Тот доброжелательно улыбается и демонстрирует приветственный жест, что-то среднее между «Рот Фронт» и «Хайль Гитлер!»

Еще пять минут – и артисты по приглашению благодетеля сидят за его столом.

– Зовут меня господин Кудасов, – горделиво представляется мужик. – И в нашу матушку-Россию я прибыл аж из Парижа: «белые акации, цветы эмиграции». Может, вы про папашку моего слыхали: такой полковник Кудасов, начальник контрразведки барона Врангеля.

Продвинутый скрипач неуверенно возражает: мол, полковник Леопольд Кудасов – кинематографический персонаж фильма «Новые приключения неуловимых», режиссер Эдмон Кеосаян, киностудия «Мосфильм», однако закончить не успевает, потому что танцор метко бьет его под столом носком прямо в щиколотку: ты что, дурак, пусть этот щедрый лох плетет что угодно, мы его минимум еще на одну бутылку раскрутим!

– Правильно, кинематографический персонаж, – неожиданно соглашается новый знакомый. – Но вот его прообразом и стал мой отец! Белогвардеец, потомственный дворянин, голубая кровь… И вообще – знаете, сколько он коммуняк расстрелял?!

Скрипач потирает под столом ушибленную ногу и толерантно так передергивает плечами: ну, мир велик, все может быть. Танцор облизывается на коньяк. А сын белогвардейского полковника посматривает на скрипичный футляр и неожиданно интересуется у музыканта:

– «Поручика Голицына» сбацать можешь?

– В принципе, могу, – осторожно подтверждает скрипач.

– Однако исполнение подобной кич-культуры не соответствует нашей коммунистической идеологии, – отчужденно поясняет танцор. – Во всяком случае, публичное исполнение.

– Десять рублей плачу, – звучит деловое предложение.

Десять советских рублей в те времена – или две с половиной бутылки водки, или четырнадцать «комплексных обедов» в столовке или двести поездок в минском метро. Артисты напрягаются…

– Спасибо… Но ведь текст этой песни «незалитован» Организацией Музыкальных Ансамблей минского горисполкома, – придушенно напоминает скрипач.

– В рот, в жопу и в душу имел я ваш минский горисполком! Двадцать пять и бутылка коньяка! – агрессивно перебивает Кудасов-младший. – Душа праздника жаждет, понимаете?! Ну, давай: «Четвертые сутки пылают станицы, по Дону гуляет большая война…»

– Что – прямо тут на скрипке играть? – искренне ужасается музыкант, лихорадочно прикидывая последствия: запрещенная советской цензурой «белогвардейщина», КГБ, следствие, тюремные нары и лагерная самодеятельность как венец карьеры…

– Из кафе выставят за хулиганство! – рассудительно напоминает танцор.

– Кого-о-о?.. Меня-я-я?.. – громогласно возмущается сын начальника врангелевской контрразведки и по-барски щелкает пальцем, подзывая метрдотеля. – Алло, ла-акуза! Пусть лабают! Я так хочу!

Метрдотель, по виду – типичный отставной мент или комитетчик, – нежно зеленеет с лица и неожиданно позволяет исполнять для дорогого гостя все, что тот только пожелает. Кудасов достает дорогое кожаное портмоне и заказывает очередной коньяк.

Дальнейшие события сливаются для «хорошковцев» в кошмарную фантасмагорию. Потому как импровизированный концерт в учреждении советского Общепита балансирует на грани пьяного дебоша и махровой антисоветчины. Пьяный до невменяемости белоэмигрант дирижирует бутылкой «Арарата» и сентиментальным фальцетом выводит «а в комнатах наших сидят комиссары, и девочек наших ведут в кабинет!..» Далее – «Господа офицеры, голубые князья!» Заканчивается это все пафосным исполнением «Боже, царя храни!», притом парижский гость агрессивно требует от посетителей, всех этих стосорокарублевых инженеров с «Горизонта», подпевать ему стоя.

– Я монархист-соборник!.. – ревет он так агрессивно, что оконные стекла испуганно звякают. – В контрразведку!.. За яйца!.. Расстреляю!..

А на календаре, между прочим, середина восьмидесятых годов прошлого века. Рафинированный черно-белый «совок». Чтение эмигрантской литературы равнозначно государственной измене. За найденную ротапринтную копию Солженицына выдают бесплатную путевку в Коми АССР лет эдак на пять минимум. А потому испуганная публика, даже недоев и недопив, хватает из гардероба драповые пальто, нахлобучивает на головы шапки из крашеных кроликов и испуганно убегает от всей этой контрреволюции.

Белогвардейский загул тем временем продолжается, словно в московском кабаке «ЯрЪ» времен Саввы Морозова. Снуют с подносами официанты, меняются бутылки, ментовско-гебешного экстерьера метрдотель по-холуйски держит перед Кудасовым тяжелую хрустальную пепельницу, а тот вытаскивает из своего парижского портмоне все новые и новые двадцатипятирублевки, словно иллюзионист Игорь Кио – голубей из рукава.

Наконец, «Театральное» закрывается. Сын знатного белогвардейца, дважды стукнувшись золотыми запонками о крыльцо, вываливается в заснеженный сквер у Оперного театра. И неожиданно объявляет последний номер:

– А теперь – «Цыганочка с выходом»!

Артисты испуганно переглядываются. Как ни крути, а это уже явный перебор. В блишайшем «опорняке» – самые зверские во всем Минске менты. И не за такое забирали…

– Давай, не бзди, ну? – задорно подбадривает артистов потомственный русский дворянин. – «Оп-паньки! Есть колечко у меня, шаровары красные!..»

Скрипач, судорожно прижимая инструмент к подбородку, молодцевато рубит смычком воздух. Кудасов в последней степени куража срывает с себя папаху и принимается остервенело топтать ее модными парижскими ботинками. А танцор, удерживая над своей головой скрипичный футляр, ритмично бьет в него, словно в цыганский бубен и профессионально приплясывает…

Как и следовало ожидать, рядом останавливается желтый милицейский «бобик». Счастливые менты наперегонки мчатся к хореографически-музыкальному коллективу и инстинктивно пытаются заломить руки солисту.

– Прочь, холопы!.. – пафосно отбивается белогвардейский наследник. – Вы хоть знаете, кто я такой?..

И, достав нечто из кармана, тычет этим нечем в морду подоспевшему милицейскому офицеру. Мент охренело пялится, становится во фрунт, верноподданно щелкает челюстью и рефлекторно прижимает дрожащую руку к лакированному козырьку. «Бобик» поспешно удирает…

У «хорошкинцев» от увиденного становится пусто в головах и зелено в глазах. Зрачки делаются ромбовидными. Что это могло быть? Мистика? Волшебство? А, может быть, этот Кудасов какой-то великий гипнотизер? Или в городе давно уже белые, но про это почему-то по телевизору не объявили?

Как бы то ни было, однако Кудасов награждает музыкантов гонораром в сто рублей и подманивает рукой такси.

– Счастливо оставаться в кровавой Совдепии! – трагически прощается потомственный дворянин. – А я на вокзал, к парижскому поезду… …Назавтра наши артисты, фильтруя кадыками отрыжку, отправляются на экзамен по истории коммунистического движения Японии. Шелестят конспектами, лихорадочно рассовывают по самым интимным местам шпаргалки-«гармошки». Важного перца из отдела пропаганды и агитации ЦК КПБ боятся не меньше, чем японские милитаристы – героев Халхин-Гола. Те, кто уже сдал экзамен, лишь растерянно вытирают вспотевшие лбы: гадина редкостная, самые коварные вопросы задает, а «шпору» при нем так вообще вытянуть невозможно! Да и явно не в духе…

Танцор и скрипач крестятся, словно перед эшафотом, и идут сдавать вместе. Открывают дверь, заходят, смотрят на экзаменатора… и синхронно оседают на пол.

За столом, под парадным портретом Владимира Ильича Ленина – знакомая физиономия, только очень опухшая. Едкий перегар на весь кабинет и брошюрка с материалами последнего Пленума ЦК КПСС на самом видном месте.

Барон Врангель. Контрразведка. «Боже, царя храни!». Короче, «Цыганочка с выходом»…

Ну, сука!

Уже потом выяснилось, что обер-идеолог из отдела пропаганды и агитации ЦК КПБ на каждые выходные впадал в непродолжительный, но бурный запой. Пятничным вечером заряжал видеомагнитофон кассетой с фильмом про Гражданскую войну, накатывал коньяка и потихоньку расправлял крылья, словно двухголовый орел над московским Кремлем. С каждой рюмкой идейно зрелый коммунист неотвратимо перевоплощался в наследника кинематографического контрреволюционера и спешил «догнаться» в минском кафе второй наценочной категории. Где и выдавал свои тайные монархические мечты за пафосную реальность. Скромный статус подобных кафе обещал там отсутствие людей из Партконтроля, зарплата позволяла обжираться черной икрой, а страшное удостоверение члена Бюро ЦК КПБ гарантировало, что ни менты, ни даже КГБ никогда не остановят белогвардейский кураж.

Вот такие идеологи контролировали Беларусь в советские времена.

Нынешние, говорят, еще хуже…