Текст книги "Император Бубенцов, или Хромой змей"

Бубенцов соображал, сохраняя полнейшее спокойствие и рассудительность. Он, конечно, был немало удивлён тем, что самым парадоксальным образом оказался вдруг на полу. Надо было подниматься. Однако, если подняться сразу, то среагируют, собьют с ног, навалятся сверху. Поэтому Ерошка не шевелился, а только дышал глубоко, готовился к действиям. Мозг его, несмотря на выпитое, работал, как часы. Ясно, чётко, слаженно. Так, по крайней мере, ему в тот момент казалось.

Приоткрыл глаза, определил положение врагов. Врагов была целая толпа. Несметная сила. Кулаком не достанешь, а вот если метнуть чем-нибудь, то… Схватить вон ту бутылку из-под шампанского. Если удачно попасть в середину, в гущу, то мир их разрушится и все эти черти посыплются, как кегли. Хорошо, что лежал он ничком. Тут удача сопутствовала Ерофею. Во внезапности атаки всегда заключена половина успеха. А у него как раз была такая возможность – разом оттолкнуться руками и ногами. Пока эти тюлени среагируют, рука успеет дотянуться до заветной бутылки. И он сделал это! Рванулся, вскочил на ноги, дотянулся…

– Хоба!..

Тяжёлый снаряд полетел в гущу врагов.

Взвыли страсти человеческие!.. И не семь их было, не семь, а гораздо, гораздо… Но, увы, Ерофею Бубенцову, несмотря на разящий удар, не удалось разрушить бюргерский мир. И даже ни единой кегли не смог повалить. Хотя и попал очень удачно, в самую серёдку. Потому что весь этот чуждый, враждебный мир, в который целился и в который метнул сокрушительный снаряд, был всего лишь отражением в гигантском настенном зеркале.

С великолепным громом, замедленно, плавно, отваливаясь большими кусками, падало зеркало, высвобождаясь из бронзовых оков. Ударившись о светлый мрамор пола, развесёлыми брызгами плеснуло по щиколоткам. Радуга вспыхнула в облачке мельчайших осколков, зависших в воздухе. Оператор телевидения с вывалившимся от наслаждения языком снимал бесценные кадры. Радуясь величайшей творческой удаче, запечатлевал то, что больше уже никогда и нигде не повторится в мире.

4

Драгоценное зеркало разлетелось вдребезги, со звоном и восторгом. Великолепно брызнуло во все стороны под крики ужаса и протяжные вопли всех случившихся в тот момент здесь женщин и мужчин.

Кричали Настя и Горпина, гудел баритоном толстяк из посольства Скандинавии, тенорами перекрикивалась охрана, выла Полынская, альтом подвывала Изотова, а из дальнего конца ревел басом Бермудес. Расслышался даже в сонме голосов и редчайший голос – мужское сопрано, этот вился уже под самым куполом. Возопили все. И произошло чудо! Как-то так удачно сложилось, что голоса этих женщин и мужчин совершенно случайно слились в необыкновенный музыкальный аккорд. Это длилось всего только несколько мгновений, несколько тактов, а потом ангельская гармония рассыпалась. Но были эти секунды поистине бесценны! Не всякому руководителю хора удалось бы и за три года прослушиваний, жестокой муштры и репетиций подобрать и с такой точностью скомпоновать голоса по высоте, по тембру, по тону. Необычайной красоты и силы аккорд подержался в воздухе, а затем пропал навеки во времени и пространстве. Потому что не может земля удержать всё истинно прекрасное.

Но она состоялась! Она всё-таки случилась на земле – эта небесная гармония! Пусть и жила всего-то в течение нескольких мгновений. Вспыхнула, подобно молнии, озарила самые дальние закоулки мироздания. Отозвалось эхо из самой бездны. Может быть, даже и в преисподней приостановилась на миг работа. Обернулись на дивный этот звук чёрные черти, отставили в сторону ржавые крючья, пилы, клещи, вилы. Перестали на секунду стенать и выть мучимые ими жертвы, очарованные долетевшими до них звуками райской гармонии. И долго ещё после того, как затих аккорд, мёртвая, оглушительная тишина висела в адской котельной, в мрачных подземельях. Не нарушаемая ни одним посторонним звуком, ни единым движением. Как будто ждали повторения. Только тихо тлели угли, едва-едва освещая выступы и сколы пещер, колебля вечную серую мглу.

Откатилась далеко в сторону бутылка, которая, к изумлению всех, осталась цела. Все взоры, как зачарованные, на миг задержались на этой бутылке. Ещё одна творческая удача! Камера стремительно переместилась вниз, успевая запечатлеть и эти кадры. Замедляющееся вращение рулетки, игру фортуны. Бутылочное горлышко уставилось точно на Бубенцова, нацелилось чёрным отверстием.

– Ды свяжите же вы его! – спохватился кто-то из окружения Ордынцева.

– А вот же вам шиш на кокуй! – огрызнулся Ерошка. Затем наклонился, чтобы поднять чудесную бутылку.

Налетела охрана, принялась вязать полотенцами. Бубенцов оскалил верхний ряд прекрасных своих зубов, которые так любила Вера, целовала и любовалась ими. Опасливо покашиваясь, сопя одышливо и тяжко, проколыхался мимо Ордынцев на толстых, коротких ногах.

Бубенцова трижды вытаскивали из зала, но всякий раз он каким-то необъяснимым способом вырывался. Метался меж столов, раздирая на себе огненные тесные одежды, требуя правды, справедливости, обличая, выкрикивая хулу!

В конце концов одолели враги. Дёрнулся раз, два… Силы покинули его. Мало не тридцать человек повисли на руках. Уходил, опустив голову, поглядывал по сторонам. Справа сияло уцелевшее зеркало в бронзовой раме, слева темнела пустая, глухая стена. Крошево разбитой стеклянной бесконечности хрустело под ногами.

– Я заплачу! – крикнул Бубенцов от дверей, как будто опомнившись и придя в себя. – С зарплаты отдам.

Оступился, рухнул в тёмный провал.

Глава 16. Дуракам дары даются даром

1

Весёлое оживление катилось по залу, сыпались реплики со всех сторон. Люди перелетали с места на место, вставали на цыпочки, тянулись вверх. Лежащего Ерошку обступили иноземцы, склонились над ним. Мужчины в чёрных дирижёрских фраках, крахмальных жабо и в серебряных пенсне, дамы с веерами, вуалями, лорнетами. Бубенцов лежал на спине, скрестив на груди руки, боялся пошевелиться.

– Этот и есть? – скрипуче проговорил маленький человечек с треугольным лицом и мёртвыми, как бы фаянсовыми, глазами. Под нахмуренной бровью холодно блеснул монокль.

– Он! Он! Накануне ещё прогремел. Спектакль сорвал, – громко пожаловался Адольф Шлягер. – Во всех газетах писали. С детства такой. Взбудораживает людей!

«Врёт! – подумал Бубенцов. – Про газеты врёт. Когда бы успели?.. На камеры-то, конечно, засняли…»

– За квартиру не платит, – докладывал Шлягер. – На встречных женщин оборачивается. Зеркала крушит. Много можно перечислять. Дерётся пьяный. Одним словом, дворняга. Плебей!

И прибавил тихо, сокрушённо, в сторону:

– И вот таких-то у нас выдвигают!

Ордынцев расслышал дерзкий упрёк, колыхнулся тучным телом, надеждой загорелись маленькие глазки.

– И всё же огнь, мерцающий в сосуде! – вставил загадочную реплику старичок в буклях. – В презренной оболочке хранится бесценное содержание!

– Кровь брали на анализ? – спросил маленький человечек.

– Намедни, ваша серость! – Это уже статная рыжеволосая дама в панбархате выступила вперёд. Сунула руку в лиф, извлекла батистовый платок в бурых пятнах. – Подлинность подтверждена!

Маленький человечек кивнул и, выронив монокль из глаза, двинулся прочь. Следом, гулко стуча копытами, устремилась вся кавалькада комедиантов.

– Неужели нет иного выхода? – обернувшись, крикнула дама в панбархате. – А если бы, положим, переместить содержание в более приемлемую оболочку?

– Получится двоедушие. Двоедушие уничтожает самость человека, – растолмачил старичок в буклях, беря её под локоть. – Подлинность умаляется.

Разговор, как видим, вёлся на иностранном языке, но Ерошка прекрасно понимал каждую реплику. Более всего оскорбило слово «плебей», обида ударила в самое сердце. Следовало немедленно, пока ещё была такая возможность, устранить психологическую занозу. Подсознание тотчас включилось в привычную работу, принялось сглаживать углы, преобразовывать хулу в похвалу. И всего-то секунды не хватило для превращения «плебея» в «плейбоя».

2

Бубенцов очнулся сразу, рывком, как и всегда это бывало с ним после буйного застолья. Будто и не спал вовсе. Открыл и тотчас закрыл глаза. Но понял, что спрятаться, ускользнуть в сон не удастся. Застонал тихо, пошевелился, прислушиваясь. Не побито ли где? Нет ли телесных повреждений, вывихов?

Бубенцов, разумеется, не помнил, как вчера оказался дома. Но, кажется, на пути своём никого не зашиб. Нужно было восстановить последовательность вчерашних событий, пройти по всей цепочке. От устья к истоку. От следствий к причинам. Мысль Бубенцова с большой неохотою тронулась вспять. Двинулась с опаской, осторожно и на ощупь, как сапёр перемещается по минному полю.

Кажется, Бермудес бил вчера зеркала.

Раздражённо, сухо постукивали в коридоре каблучки Веры. Уходила. На дежурство. Стук прекратился. Вера стояла в дверях. На ней были маленькая меховая шляпка, короткая шубка. В пышном воротнике тонул тяжёлый узел светлых волос. Капризно закушенная губка, трепещущие ноздри. Пронзительная чистота и невинность её пугали Ерофея. Глядя на жену, почувствовал себя ещё более мерзким негодяем и ничтожеством. Вера подтвердила, сказала тихо и страшно:

– Скотина.

Без всякого живого чувства. Никогда, никогда прежде весёлая его Вера не говорила таким тоном. Уж лучше бы орала, упрекала, замахивалась тряпкой. Отвесила бы, в конце концов, затрещину… Но… Хлопнула дверь, «проворчал» ключ в замке.

Через минуту, не выдержав тишины, Бубенцов безвольно прошептал в ответ:

– Не нагнетай…

И ужаснулся тщетности, бессилию слов. Скрючился ещё больше, чтоб забыться, хотя бы ненадолго. Но уже нельзя было отмахнуться от агрессивного мира, не приходило желанное забытьё. Нагло налетал со всех сторон мир, точно голодный орёл – клевал, язвил, драл когтями, рвал печёнку, выматывал кишки.

– Не унывать! Не ун-нывать!.. – сипло огрызнулся Ерофей.

Сегодня это не действовало. Утратило силу привычное, верное заклинание. Оно и прежде не очень-то помогало, а уж нынче и подавно. Сразу же после ухода жены нахлынуло, мучило душу ощущение непоправимой катастрофы, которая произошла вчера. Что-то стряслось по его вине! Но что же, что, что?.. Ничего конкретного, внятного не мог вспомнить. Но от этого ещё тяжелей томил, угнетал груз вины.

Человек верующий ищет утешения в вере и находит его. Атеист прячется за физической бесконечностью. Ерошка, редко интересовавшийся вопросами веры, а потому считавший себя атеистом, попытался представить бесконечность мира. Рядом с которой не только он, нашкодивший Бубенцов, но и вся планета Земля со всем её населением, всей кровавой историей показалась бы совершенной песчинкой. А его скандалы – вообще тьфу, ноль. Бесконечно малая величина. Где там эта ничтожная Земля? Пылинка!.. Прах, взметаемый ветром.

Но всё было тщетно. И эта громада не прикрывала. Вселенная со всеми её бесконечностями свободно умещалась в его подвывающей бездонной душе. Ещё и много пустого места оставалось.

– Не унывать, не ун-ны-вать!.. Не унывать!..

Вскинулся Бубенцов в бессильной тоске, в лютом беспокойстве. Что-то надо было предпринимать, действовать. Не лежать же, в конце концов, сложа руки, ожидая неведомо чего. Стал набирать номер Поросюка. Два раза дрожащий палец соскальзывал, срывался, приходилось начинать заново. Наконец добился гудков, замер. Ответила сонным голосом незнакомая баба, не дав слова молвить:

– Вам кохо?.. Йохо нет.

Положила трубку. Голос хрипловатый, сипловатый, как будто прокуренный. То ли не туда попал. То ли «йохо» действительно нет. Мог ли Поросюк по пьяни спутаться с сонной эстонкой? Запросто. Перезвонить ещё раз? Могут ведь и послать грубо. Лишний удар по психике теперь ни к чему. Следовало позвонить Бермудесу, выяснить подробности. В том числе и насчёт этой сонной бабы.

Бубенцов схватился ладонями за голову, стал с силою тереть виски. Включить мысль, запустить логический аппарат. Да, прежде всего восстановить систему координат, нащупать точки опоры. Проговорив мысленно эти правильные банальности, Бубенцов почувствовал, что логический аппарат запустился в обоих полушариях головного мозга. Мозг завёлся и хотя с перебоями, но уже работал, тарахтел, как гусеничный трактор ДТ-54.

3

«Всё равно все умрём!» Мысль эта принесла некоторое относительное утешение. Это была правильная, отрадная мысль. Нет ничего безысходного. Так устроен мир, что всё проходит.

Бубенцов колебался, не мог решить, стоит ли прибегать к помощи Бермудеса. «Игорь тоже был пьян вчера не менее меня, – думал Ерошка, – и вряд ли помнит ситуацию детально. Во-вторых, любит драматизировать. Наверняка добавит трагической отсебятины. Припишет ради красного словца то, чего и не могло быть. Нет, Бермудесу теперь звонить нельзя! Тем более что Бермудес разбил вчера зеркало…»

Приняв решение не звонить, набрал номер Бермудеса. Ждал долго, считая гудки. Бермудес сразу не возьмёт никогда. Сангвиник. Такого и по боевой тревоге не тотчас поднимешь. После десятого гудка трубка ожила:

– Вам кохо?.. Йохо нет.

Бубенцов быстренько бросил трубку. Сердце колотилось в горле. Может, машинально снова Поросюка набрал? Какие ещё могут быть иные объяснения? Кроме, конечно, мистических.

Проходя мимо зеркала в коридоре, взглянул на себя – и оцепенел. Он прекрасно помнил все подробности начала и середины банкета. Даже концовка виделась ему в относительно ясном, хотя и дымном, виде. Когда всё уже шумело, кружилось вокруг, жужжа, звякая, роняя время от времени фужеры на пол. Даже шальной женский выкрик запомнился ему, врезался в память. Выкрик этот хрустально прозвенел в случайной паузе, во внезапно наступившей мёртвой тишине, длившейся, впрочем, не более двух-трёх мгновений: «Уберите же свои мерзкие щупальца, проклятый старикашка!» И тотчас вслед за этими словами разнёсся по залу звонкий треск пощечины. И всё полетело кубарем. Но помнил Бубенцов свою радость от того, что публичный скандал произведён не им. Что не он этот постылый, похотливый «старикашка». И мысль свою помнил. Мысль о том, что пьянка вышла с драматургией, но он не главный актёр в этой увлекательной скандальной постановке. А всего лишь посторонний зритель, наблюдающий издалека, с безопасной галёрки. Всё-то он помнил!

Откуда же на лице эти страшные, эти свежие следы побоев? Почему заплыл, налился лиловой кровью левый глаз? Этого нельзя объяснить. Распухший нос был понятен – это те вчера ударили, на подходе к метро. Мерзавец в рваной кепке. Но глаз-то, глаз!..

Ерошка потрогал пальцем синяк, судорожно вздохнул и тотчас схватился за бок. Тупая боль всколыхнулась под правым подрёберьем. Как будто на оглоблю налетел вчера или с этажа упал на что-нибудь выступающее. Но он не налетал на оглоблю, не падал с этажа. И вообще не дрался. Откуда же?

Зазвонил телефон. Кинулся, схватил. Вероятно, Бермудес…

– Ну что, – сказала Вера. – Прославился на всю страну?!

Нельзя понять по голосу, осуждает или хвалит.

– Телевизор включи. По «Лайф ньюз» каждый час повторяют. И по «Вестям» два раза уже сюжет прокрутили. А сейчас по ТВЦ идёт.

Ерошка бросился в спальню, схватил пульт. На экране телевизора показался фасад Дома союзов. «Большой скандал произошёл вчера вечером во время церемонии награждения Семёна Ордынцева, чиновника из Подмосковья». Голос диктора был взволнованный, праздничный, ликующий. А затем голос умолк и в полнейшей тишине, вероятно, чтобы не отвлекать зрителя, а дать ему в полной мере насладиться великолепным зрелищем, пошла картинка. Это была специальная замедленная съёмка. Плавно, очень-очень красиво, большими сияющими кусками, как белые льдины или как сколы хрустального айсберга, или даже как фрагменты небесного свода – опадали вниз обломки зеркала.

А на переднем плане, в разорванной на груди белой рубахе, широко расставив ноги в сияющих ботинках, стоял он, Ерофей Тимофеевич Бубенцов собственною персоной. Живописный образ этот, как ни удивительно, с первого же взгляда понравился Ерошке. Он даже на один миг заподозрил – а не постановочные ли это кадры? Слишком ярок, чересчур колоритен был разбойничий образ. Слишком ясно горели синие глаза на бледном, вдохновенном лице. Слишком вольно падала растрепавшаяся пшеничная прядь на высокий лоб. Никакого синяка ещё не было на лице героя. А на заднем плане бегали бестолковые толпы. Мельтешили суетные, мелкие людишки. Толклись, размахивали ручонками, жалко кривили рты, подскакивали, спотыкались. Испуганный Адольф Шлягер выглядывал из-за лестничного поворота, прятался за беломраморными балясинами. Всё это происходило в мёртвой тишине, как бы подчёркивая тщетность, призрачность всего земного.

Резко ударила музыка, всё завизжало вокруг. Но то оказалось не в телевизоре. То гремел звонок в прихожей. И ещё раз, и ещё. Требовательно, уверенно, страшно.

Бубенцов вскочил, замер, не смея до конца выпрямить спину. Стоял в напряжении на полусогнутых ногах. Снова грянули три звонка подряд. Очередями. Крест-накрест. Стараясь не скрипнуть, не захрустеть позвонками, подбежал, согнулся, припал к дверному глазку. Тени в чёрных треуголках смутно высились во мгле. «Йохо нет…» – простучало в голове у Бубенцова.

Опять звонили. Нагло. Но он не реагировал. «Йохо нет…» Окостенел, обездвижел, подобно тропическому насекомому. Хотя нервы рыдали, рвались. «Добить пришли!» Затем наступила долгая тишина. Тревожное затишье. Покоя не было. Но и чёрных теней уже не было на лестнице. Уф-ф…

Бубенцов постоял некоторое время у входной двери, карауля звонки, подглядывая в глазок. На лестнице было пусто. Отправился на кухню.

На кухонном столе лежали разорванные куски картона зелёного цвета с розоватым исподом. Он, издалека ещё, от самых дверей увидев эти обрывки, знал, что это такое. Это было уничтоженное Верой «Свидетельство о браке». Пять лет назад, когда Вера в первый раз рванула дерматиновую картонку, та не сразу поддалась. Но ярость придала сил её пальцам, документ с треском разодрался. Сперва пополам, а потом на четыре части. Мельче уже не получилось, сил не хватило. Да и ярость уже улеглась, насытившись.

Бубенцов тотчас же, в тот же вечер аккуратно склеил свидетельство. С тех пор рвалось оно точно по старым линиям разрыва, на четыре части. А Ерошка снова и снова дрожащими пальцами нарезал тонкими полосками бумагу, терпеливо восстанавливал документ.

Да, невзгоды и скорби, с самого детства выпадавшие на его долю, казались незаслуженными. Это всё так. Но справедливости ради нужно сказать и о том, что не только наказания, но и награды свои получал Ерофей Бубенцов без всякой видимой логики. Если кто-то задумывался о смысле жизни, посвящал этому раздумью хотя бы десять минут, тот может подтвердить, что самые главные ценности достаются человеку абсолютно бесплатно.

Дары раздаются даром. Каждому, даже самому ничтожному из людей, даром даётся жизнь. Даром достаётся любовь. Всякий переживший хотя бы мимолётную первую любовь запомнил на всю жизнь дивное состояние. Что деньги, что успех, что благополучие! Сама смерть пасует перед влюблёнными! С отрадой пьёт Джульетта смертельный яд, ибо не нужна ей жизнь, если отнята любовь. Потому что умереть с любовью – веселей, чем жить, но без любви!

Везуч и удачлив был на этой земле Ерофей Бубенцов, поскольку относился к тем редчайшим счастливцам, для которых первая любовь стала и последней. Вера Репьёва училась в младшем классе. Все стадии отношений произошли у них естественным путём. Началось всё с дружбы, и никакие дразнилки «жених и невеста» их не смущали. Но в третьем-четвёртом отношения переросли почти в ненависть. Ерошка вдруг застыдился. При всяком случае старался выказать своё презрение, равнодушие к «девчонке». Однажды Вера расцарапала ему щёку острыми своими ноготочками. А в девятом классе уже не мог дня выжить без неё. Это проявилось как-то сразу, внезапно, обрушилось на него… Вера заболела ангиной, классная наставница послала Ерошку проведать. И с этого дня он так и пропадал у неё дома, сбегал из школы. Заразился от неё тяжеленной ангиной, так что не мог глотать, сводило горло, слёзы брызгали из глаз. Бубенцов несколько дней ходил пьяный, пылающий от температуры, плачущий от счастья. Эту ангину они с Верой отмечали с тех пор ежегодно семнадцатого марта как главный свой праздник. В этот день прощались все взаимные грехи и обиды.

Бубенцов снял с полочки клей, стал отвинчивать присохшую крышечку. Острая кромка впилась в подушечку большого пальца. Ерошка приложил палец к губам, почувствовал солоноватый привкус… Зазвонил телефон.

– Ну, Бубен, дал ты вчера! Уж на что я привык к твоим выходкам, но вчера от души повеселился, – говорил Бермудес. – Умора. Шоу не шоу, но скандалище громкий. Колонный зал этот по новостям культуры уже показывали с утра. Видать, под Ордынцева кто-то глубоко копает. А зеркало-то, зеркало!.. Как ты его бутылкой-то…Хоба!

Вспомнил всё! Бермудес продолжал что-то говорить, захлёбываясь и похохатывая, но Ерошка уже не слышал его слов. «Хоба!» – и вспышка озарения высветила сперва эту вертящуюся бутылку из-под шампанского, а дальше память уже без посторонней помощи, сама собою стала извлекать из глубин страшные, яркие, цветные картины. Бубенцов не выдержал, отшвырнул трубку. Приходилось бежать за опохмелкой. Иначе нервной системе – каюк.