Текст книги "Царская карусель. Война с Кутузовым"

Утехи и святые праздники

– Господа заняты! – объявил важный, как генерал, слуга Волконского Василий.

– Скажи князьям – Дурново.

– Видим, что это вы, Николай Дмитриевич! – промямлил, впадая в задумчивость, Василий. – Ну, Господи, благослови!

Постучал.

Настороженная тишина, и наконец дверь приоткрылась.

– Николай Дмитриевич пожаловали!

– Свои! – Князь Сергей, обняв Дурново, ввел в комнату. – Ротмистр Лопухин, отставить одевание.

Лопухин застегивал пуговицы на кавалергардском мундире.

– Колька, Господа! – рассмеялся Лопухин. – Явись, Марыся! Ещё один огурец на твою кудрявую!

Занавеска, скрывавшая постель, отдернулась, и перед гостем предстало возлежащее на княжеских простынях беломраморное, златокудрое, с розами на высокой, изумительной формы груди.

– Леда! – оценил Дурново.

– Я есть Ржечь Посполята, взявшая в плен русскую армию! – хохоча крикнула Марыся и подняла, прижимая к груди, ноги.

– Братцы, терпежу никакого! – Ротмистр стряхнул сапоги, штаны, мундир снимать было уже некогда.

– Выпьем! – Князь Сергей тоже был ротмистр, кавалергард. Разлил шампанское в четыре бокала, поднес Марысе, хотя она была занята, подал занятому Лопухину, потом уж Дурново и себе. – За сражения! Нынешнее и грядущие! – Указал глазами на Лопухина. – Как идет ему мундир в сем замечательном занятии.

Кавалергардские мундиры отменно белые, обшлага и ворот радостного красного цвета, гвардейские петлицы из серебряной тесьмы, такою же тесьмою расшит по груди и рукавам колет.

– Купил ли ты лошадь? – спросил князь Сергей.

– Мне помогает Орлов, но из десяти предложенных были только две сносные. От взгляда на лошадь сердце должно вздрагивать, как от взгляда на женщину.

– Мудрец. От сей лошадки вздрагивает? – кивнул на Марысю. – Истая полька! – И поспешил к Марысе.

Забавляясь с красавицей, он, как и Лопухин, надел мундир и читал стихи из трагедии Озерова «Дмитрий Донской»:

 
– Вы видели, князья, татарскую гордыню.
России миру нет, доколь её в пустыню
Свирепостью своей враги не превратят.
Иль, к рабству приучив, сердец не развратят.
 

И, вполне распалившись, прокричал:

 
Прославь и утверди, и возвеличь Россию!
Как прах земной, сотри врагов кичливых выю!
 

– Зинкович продает кобылу, – продолжил Дурново разговор, когда князь облегчился. – Видом и норовом – огонь. Но цена!

– Не торопись. Мы не торопились и – видишь? – снова повернулся к постели.

– Изволь!

Марыся улыбнулась гостю.

– Господа! Я только что участвовал в споре о Троице. Великий пост, господа.

– Так оскоромься.

– Попозже, господа! Я соскучился по вам.

Марыся спрыгнула с постели, завернулась в халатик и стала еще краше. Личико у нее было совершенно детское, в глазах любопытство и наивность.

«Боже! – ужаснулся про себя Дурново. – Ведь я, встретив ее в свете, влюбился бы без памяти. Столько святости в ее детскости».

– Спой нам! – попросил князь Сергей.

Марыся запела, и Дурново опять ужаснулся. Это был святой голос. Родник. Чувство исторгалось кристальное. После такого пения – рыдать счастливыми слезами, броситься на колени…

Марыся, выпивши шампанского, скушав бекаса, снова отправилась в постель.

– Ну, как знаешь! – сказал князь Сергей Дурново.

Во время очередной передышки кавалергардов Марыся еще и станцевала. В сапожках, в расшитой своей кофте, а потом в одних только сапожках и монистах…

Покидал своих друзей Дурново, не притронувшись к дивной польке. Со стыдно мокрым нижним бельем, со сладостно-отвратительным ужасом в груди.

Спал ночью мучительно и день промучился – в глазах стояло всё это. Слава богу, отвлекли смотрины изумительной лошади графа Платера.

Еще через день ездил в Доминиканский монастырь, беседовал за обедом с Колошиным – вот чистое сердце! Гулял по городу с Орловым. Отстоял службу.

В субботу в Вильну прибыл князь Петр Михайлович Волконский, управляющий квартирмейстерской частью всей русской армии. Генерал Мухин отдал ему рапорт. Квартирмейстеры чредой представились своему шефу. Князь взял Дурново с собою во дворец.

Вечер провел опять с Орловым. Михаил Федорович, поручик Кавалергардского полка, старше Дурново на три с половиной года, двадцать четыре стукнуло.

В дворцовую церковь к заутрене отправились вместе.

А вот Сергей Волконский и Павел Лопухин, то ли занятые своей полькой, то ли по беспечности, опоздали к назначенному часу.

Опасаясь прогневить Александра, хитрецы решили пробраться в собор через церковь домашнюю и напоролись на охрану.

– Сюда нельзя!

– Но почему же?

– Его Величество делает репетицию церковного служения, – отвечал простодушно государев лакей.

Александру не удавалось пасхальное лицо. Обычно скрытое ширмой, перед Их Величеством стояло тройное зеркало в рост. Он видел себя в фас и в анфас. Все три отражения – сплошная досада. В анфас, особенно справа – прямо-таки выпирает сутуловатость, не в плечах, плечи развернуты прекрасно – в загривке. Лицо само собой изображает скорбь. Для другого случая такая скорбь была бы отменна, в ней столько величавости, искренней величавости, природной… Но Александру желалось простодушия. Перед Господом все равны, и он, император, должен выглядеть умиленным простолюдином. Мальчик должен являться в его лице, в его глазах, в улыбках.

Осенило! Любопытства недостает во взгляде. Изобразил – и очаровал сам себя. Вот оно!

И поморщился, видя отражения боковые. Разве это загривок? Это скрытый горб. Горб жутких грехов и падений.

Спохватился. Службу задерживает. В глазах духовника тревога, а поторопить не смеет…

Пасхальная служба долгая, но радостная. И награда какая!

Юные квартирмейстеры, принадлежа свите Его Величества, удостоились похристосоваться с императором. Такая ласковая доступность. И не отеческая, будто брат тебя расцеловал.

– Господи! Как же я его люблю! – признался Миша Муравьев.

– Счастливое ты существо, – сказал ему старший брат, пожалуй что, и завидуя чувствам младшего.

Будни

Во славу Пасхи солнце играло на небесах, и люди играли в свои красивые, нелепые игры. На равнине, в нескольких верстах от Вильны, состоялся грандиозный парад. Государь сиял под стать солнцу. Порядок движущихся масс трогал его до слез.

Русский праздник, а Пасха так в особенности, – должен быть изобильным, хоть завтра на сухари садись.

Братья Муравьевы купили цимлянского вина, гуся, угрей, огромный кулич, слуги сумели сделать творожную пасху, накрасить яиц. Дурново, не ведающий в деньгах затруднений, разжился французским паштетом, французским сыром, миногами.

Отобедали после успешного парада, счастливые и благодушные, радуясь радости государя, великолепию стола.

Но вот насытились, Дурново тотчас отправился в гости к Орлову, от Орлова к Михаилу Голицыну, от Голицына к Алексею Зинковскому.

Брозин с парада уехал к Сергею Волконскому и Павлу Лопухину.

Старший Муравьев, влюбленный в мадемуазель Вейс, дочь виленского полицмейстера, помчался в дом какого-то поляка, где обещалась быть Вейс.

– А бедняки сидят и в праздники дома! – сказал Михаил брату Николаю и тезке своему Колошину.

С деньгами и впрямь было худо. Деньги берегли на покупку лошадей, офицерам полагалось иметь не менее двух, одна вьючная, другая верховая…

Вильна царя ради жила празднично, но уж очень дорого.

– Я с цыганами договорился. Обещали добрую вьючную лошадь, и всего за три сотни! – вспомнил Михаил о главной своей заботе.

Калошин кивнул:

– Скоро лошади станут спасением нашим. Французы за Неманом. А полки по кантонир-квартирам[2]2
  Кантонир-квартиры – постоянные.


[Закрыть] и весьма раскидисто! Ежели Наполеон всею массой форсирует реку, он перебьет полки поодиночке.

– Доложи Барклаю свои соображения! – усмехнулся Николай и сам себя поправил: – Чего мелочиться, лучше государю.

– У государя в советниках Фуль, Паулуччи, Армфельд, герцоги Ольденбургские, Анстенд.

– Беннигсен, – подсказал Михаил.

– Беннигсен – генерал опытный, – не согласился Колошин. – Это его настойчивостью 2-я армия поменяла дислокацию: Волынь на Гродненскую губернию. Теперь командная квартира Багратиона в Пружанах.

– Колошин, а скажи, что бы ты пожелал себе за войну с Наполеоном?

– Это в наших-то чинах? Ну, куда можно скакнуть из прапорщиков? В подпоручики? В поручики? Впрочем, смотря сколь долгой будет сия кампания.

– Война с Наполеоном быстрой не получится, – твердо сказал Николай. – Бонапарте, конечно, много сильнее нас, но будем отступать, войска его растянутся, поредеют. И даже не из-за потерь. В городах французам придется оставлять гарнизоны.

– А если мы его побьем в Дриссе? – Глаза у Миши Муравьева сияли.

– Если побьем в Дриссе – останемся прапорщиками! – засмеялся Колошин. – Барклай получит сто тысяч, Андрея Первозванного, фельдмаршала, а то и генералиссимуса. Не одному же Суворову быть в таких чинах!..

– Ты говоришь, чего ждать на самом деле, а я тебя спрашиваю о мечте! – требовал Николай.

– Согласен на подполковника, на Георгия четвертой степени. Само собой, золотую шпагу подавай. Имение с доходом хотя бы тысяч на сорок…

Посмотрели на Михаила.

– Я буду генералом. Не в эту кампанию, но буду!

– Генерал-майором? Генерал-лейтенантом? – поддразнил Колошин.

– Генералом от инфантерии.

– А я был бы весьма доволен Владимирским крестом в петлицу, – сказал Николай.

Беседа иссякла, принялись читать вслух «Историю якобинизма» аббата Августина Баррэля. Ее читали время от времени в отсутствие Муравьева 1-го. Высказывания аббата приводили Александра в ярость. Масон по убеждениям, он жаждал перемен, время, доставшееся им, называл «Эпохой рабства, с румянами вместо совести».

Почитали, поспорили и отправились гулять на гору Бекешина, праздничный день, слава богу, к концу пришел.

Служба – спасенье от грустных дум, от самой бедности.

В понедельник работали над картой Готтхольда. Еще через день Михаилу Муравьеву и Николаю Дурново поручили испытать новый инструмент Рейсига. Инструмент определял расстояние, но оказался весьма капризным. Дунул ветер – и в показаниях ошибки.

В Святой Четверг в квартиру товарищества в доме пана Стаховского, где стояли квартирьеры, явился генерал Мухин и забрал с собою всех троих Муравьевых. Их назначили на дежурство во дворце.

Это было им в радость: вечером польская знать давала бал в честь императора, а чтобы ходить на балы, нужен туго набитый кошелек.

Удручающие открытия

Александру Семеновичу Шишкову на бал пришлось явиться по службе – Государственный секретарь лицо значительное. Стоял рядом с великим князем Константином, с обоими монархами Ольденбургскими. Герцог Петр-Фридрих-Людвиг, после того как Наполеон присоединил его владения к своим, жил изгнанником в России. Его сын Георг, принц Ольденбургский, муж великой княгини Екатерины Павловны.

Великолепная зала, украшенная гирляндами цветов, имела притягивающий взоры центр. На стене висел блистательно написанный портрет Александра. Под этим портретом, истомив публику ожиданьями, появилась наконец златокудрая, изумительной красоты женщина с короной на голове и с короною в руках. Это была сама Польша.

Государь вошел в зал с супругою Беннигсена. Для старца Леонтия Леонтьевича сия дама была непоправимо юная, а вот с императором они смотрелись как вполне совместное чудо.

Александр подошел к Польше, был увенчан короною, и музыка загремела. На танцы поляки щедры, а вот ужин, данный в два часа ночи, оказался весьма скромным. Даже за тем столом, где сидел Шишков с великим князем, с герцогом, с принцем.

Константин Павлович, уже прощаясь, пригласил Александра Семеновича назавтра к себе.

По странной прихоти великий князь занимал скромный домишко в одну комнату. Наприглашал он к себе генералов, полковников и, как это ни странно, солдат с ружьями.

Приглашенные ждали во дворе, когда их позовут, а к великому князю по одному заводили солдат. Минули полчаса, час, а Константин Павлович все еще занимался с солдатами.

У Александра Семеновича, хоть и нелепо было торчать во дворе, в груди потеплело. Великий князь, должно быть, приготовляет солдат к особому заданию, возможно, ружья какие-то особые им дадены.

И тут дежурный офицер пригласил Государственного секретаря войти.

Константин Павлович показывал солдату, как надобно держать голову, чтоб был вид. Прошагал от стены к стене, творя ногами безупречно прямой угол, замер, повернулся кругом, указал на свою грудь:

– Видишь, как держу? Повтори!

Солдат вскинул ружье на плечо, и великий князь почти подбежал к нему:

– Руку! Смотри! Рука должна быть этак! – и сам проделал артикул.

«Господи! – обомлел Шишков. – Нашествия жди хоть завтра, а великий князь, начальник штаба корпуса, занимается муштрой».

Константин прочел взгляд адмирала.

– Ты, верно, смотришь на это, как на дурачество?

Александр Семенович вспыхнул, поклонился: что же тут сказать?

Константин, не помня, зачем ему понадобился Государственный секретарь, изволил спросить:

– Ты в Закрете, у Беннигсена был?

– Не был, ваше высочество.

– А ты съезди, погляди! – и, ничего более не объясняя, отпустил.

Обедал в тот день Александр Семенович у Николая Петровича Румянцева, министра иностранных дел. На обеде были министр полиции Балашов и шведский генерал. Генерал ехал из Бухареста, но завернул в Вильну: между Россией и Швецией, трудами генерала Сухтелена, был заключен тайный договор.

Наследник шведского престола, бывший маршал Наполеона Жан-Батист Бернадот, за обещание русских добыть для шведской короны Норвегию, брал обязательство занять своими войсками побережье Германии. Разумеется, в том случае, если французы осмелятся напасть на Российскую империю.

Более того, Сухтелен переслал царю советы Бернадота о ведении войны с Наполеоном: избегать крупных сражений, наносить удары по флангам, дробить силы и, главное, изнурять французскую армию маршами и контрмаршами. Самое уязвимое место французского солдата – изнурение постоянной опасностью. Казаки должны быть повсюду!

За шведом министры царя благодарно ухаживали, и выражалось это в доверительности беседы.

Балашов выказал беспокойство о странном положении в армии. Барклай де Толли, занимая пост военного министра, командует одной армией из четырех. Государь, разумеется, гарант единения всех сил, но полномочий главнокомандующего он на себя не возлагает. Получается, каждая из четырех армий де факто самостоятельна, а посему будет действовать в случае войны на свой страх и риск или вовсе бездействовать, ожидая приказов.

Александр Семенович поддержал Балашова:

– Барклай де Толли чувствует себя всего лишь исполнителем повелений. Но от кого они последуют, если придется сражаться? Кстати сказать, Наполеон в требованиях к своим полководцам весьма красноречив и точен: «Главнокомандующий, – говорит он, – обязан быть при армии. Он глава, он душа армии. Не римские легионы овладели Галлиею, но Цезарь, не карфагенские войска заставили Рим содрогаться, но Ганнибал, не македонская фаланга покорила мир до Индии – Александр. Фридриха Великого Наполеон тоже не забыл помянуть.

Шведский генерал, слушая, кивал головою согласно и вдруг воскликнул:

– О Россия! Какая необычайность во всем! Морскому адмиралу поручают начальство над сухопутными войсками.

– Какому адмиралу?! – изумился Румянцев. – Где?!

– Чичагову. В Молдавии.

– Кутузов отставлен?!

– Не знаю. Когда я покидал Бухарест, переговоры с турками вел Михаил Илларионович…

Министр иностранных дел глянул на министра полиция, и оба – на Государственного секретаря.

Шишков пожал плечами:

– Слышу впервой.

– Действительно – необычайность, – согласился Румянцев.

Выходило: государь действовал тайно от ближайшего окружения. В чем причина? Давняя неприязнь к Кутузову? Досада, что переговоры о заключении мира затянулись?

Мирный договор с Турцией

Павел Васильевич Чичагов, полгода тому назад еще бывший министром морских сил, был назначен Александром, для всех нежданно, командующим Дунайской армии, главным начальником Черноморского флота, генерал-губернатором Молдавии и Валахии.

Кутузову адмирал вез два варианта рескрипта императора. В первом говорилось: «Михаил Ларионович! Заключение мира с Оттоманской Портою прерывает действия Молдавской армии. Нахожу приличным, чтобы вы прибыли в Петербург, где ожидают вас награждения за все знаменитые заслуги, кои вы оказали мне и отечеству. Армию, вам вверенную, сдайте адмиралу Чичагову. Пребываю к вам всегда благосклонным. Александр».

Второй рескрипт нужно было вручить Кутузову, если тот все еще не сумел заключить мира.

«Михаил Ларионович! Опытность ваша в государственных делах, доказанная с великою пользою для службы отечества, заставляет меня желать в важнейших, ныне предстоящих обстоятельствах видеть вас заседающим в Государственном Совете, коего округ деяния я нашел приличным расширять. Поспешите прибыть в столицу, сдав вверенную вам армию адмиралу Чичагову».

Положение дипломата Кутузова было наитруднейшее. Кутузов знал, что делается в Константинополе. Французский поверенный в делах Латур-Мобур передал через реис-эфенди письмо Наполеона султану Махмуду II. Наполеон предлагал Турции союзный договор, по которому Франция брала на себя обязательство вернуть Османской империи все земли, завоеванные Россией за последние шестьдесят лет. Посланник Австрии Штермер, приветствуя договор Франции и Турции, обещал султану хранить в неприкосновенности границы империи Османов.

Сторону России держал, не выказывая, впрочем, большой заинтересованности, шведский посол Пален. Он приветствовал сближение России и Турции.

Но уж больно хитры дипломаты: одним говорят – одно, другим предлагают – прямо противоположное.

В середине марта Кутузов в Бухаресте пригласил для тайной беседы Галиба-эфенди и показал ему депешу канцлера Румянцева о сверхсекретных переговорах с Францией. Речь шла о разделе Османской империи между Наполеоном и Александром. Такую цену назначала Франция во избежание разрыва между двумя вершителями судеб мира.

Турки, ошеломленные двуличностью Наполеона, стали сговорчивее. Предварительное, секретное подписание статей мирного договора было совершено 5 мая 1812 года.

В окончательном, гласном подписании договора о мире между Россией и Турцией опять-таки поспособствовали сами французы.

6-го мая в Вильну прибыл с личным посланием Наполеона Александру граф Лара Луи-Мари-Жак Нарбонн. Сын Короля Людовика XV и его родной дочери, брат Людовика XVI служил узурпатору короны Франции.

В послании Наполеон требовал от России прекращения торговли с Англией. Это была вполне бездарная дипломатическая уловка, прикрытие разведки. Генерала Нарбонна сопровождали два глазастых офицера.

Наполеон еще только собирался в триумфальный поход из Парижа в Дрезден, но главные распоряжения вождя Великой армии уже исполнялись. В продовольственные магазины, созданные в Варшаве, Модлине, Торне, Кенигсберге, свозилось продовольствие. Одна Пруссия должна была поставить 20 000 тонн ржи, вдвое пшеницы и 40 000 голов рогатого скота. Главный интендантский склад в Данциге уже имел пятидесятидневный запас продовольствия на четыреста тысяч человек. Здесь же были собраны пятьдесят тысяч лошадей. В Модлине, Торне, Пилау разместились артиллерийские склады. Всё это создавалось трудами и гением главного интенданта генерала Матью Думаси. Для перевозки продовольствия, снарядов, оружия генерал-интендант сформировал двадцать шесть транспортных батальонов. Позаботился и о повозках. Шестьсот имели грузоподъемность в 600 килограммов, еще 600 – в тысячу. Две с половиной сотни – для четверки лошадей – тянули полторы тонны.

Позаботился Наполеон и о раненых. Огромные госпитали готовились к принятию раненых в Варшаве, в Мариенбурге, в Эльбинге и Данциге.

– Никогда до сих пор я не делал столь обширных приготовлений! – изумлялся Наполеон сам себе.

Война выпекалась, как хлеба в печи. Но хлеба только еще ставили, и Нарбонн должен был углядеть: не собираются ли русские ударить первыми, не помешают ли выпечке?

Александр тревоги развеял в первой же встрече. Подвел графа к столу и развернул перед ним карту России:

– Вы это видите? За меня пространство и время.

Нарбонн смотрел на чудовищную безграничность империи Александра и не только видом своим, но и молчанием выказывал подавленность. Говорить пришлось Александру, и говорил он вдохновенно:

– Вот уже восемнадцать месяцев мне угрожают, но Европа не дождется желаемого. Не на мою голову падет кровь, пролитая в грядущей войне. Французские войска на моих границах, в трехстах лье от своей страны. Я же нахожусь пока у себя. Наводнены оружием крепости вдоль границ моей империи, колонны войск притекают и притекают к берегам Немана. Идет бесстыдное подстрекательство поляков.

– И всё же мой государь превыше всего ценит мир и желает мира с Вашим Величеством!

Нарбонн говорил неправду и голосом подчеркивал, что всё это неправда. Александр вздохнул.

– Граф, я приглашаю вас на маневры моих войск. А другу моему – вашему господину – передайте следующее: «Я не обнажу шпагу первым, но вложу ее в ножны последним. Мой народ изведал многие нашествия, не оробеет он и перед завтрашним. Ежели Наполеон решится на войну, пусть знает: он не получит мира ни под Петербургом, ни под Москвою. Ему придется идти до Сибири, до Камчатки, но на мир я уже с ним не пойду.

Через несколько дней в Дрездене, выслушав доклад Нарбонна, Наполеон в сердцах шлепнул ладонью по столу.

– Россия запросит у меня мира через два месяца! Да нет же, меньше!

А покуда 8 мая в Вильне, возле Маршальской горы, Александр угостил Нарбонна блистательными маневрами шести гренадерских полков при тридцати двух пушках.

Еще через день маневры в честь адъютанта Наполеона и, стало быть, самого Наполеона устроили на речке Погулянке.

Государственный секретарь адмирал Шишков негодовал.

Демонстрировать готовность войск завтрашнему врагу? Что сие? Пустая похвальба? Но время ли удивлять или устрашать через разведчиков Наполеона самого Наполеона? Устроено ли сие, дабы сделать почесть? Но согласно ли с величием российского двора подобное уважение подданному императора Франции, идущего на нас с оружием? Может быть, сие расположение служит, хотя бы малейше, к отвращению войны?

Выходило, Александр напускал розовую пыль на грядущие события, самого себя обволакивая обманом. И не ведал, как придворную сию вежливость и, пожалуй что, и легкомыслие в полной мере использует на благо России мудрейший Кутузов.

В Бухаресте о миссии генерала Нарбонна стало известно дней через десять.

Собравшиеся вместе армии Наполеона и Александра, договорившись между собой, могли двинуться не друг на друга, а в Болгарию и на Стамбул…

Несговорчивые муфтий Ибрагим и Селим-эфенди – полномочные представители султана Махмуда – испугались и вместе с Талибом-эфенди подписали мирный договор.

Сие совершено было 16 мая.

Кутузов сделал свое дело не быстро, но прочно и ко времени. Да еще и по-своему. Александр одним из условий мира ставил заключение военного союза с Турцией. Требование фантастическое и даже нелепое. Султан не согласился бы вооружить подданных ему славян для борьбы с Францией. Оружие было бы повернуто в сторону турок. С другой стороны, славянские народы тотчас бы отшатнулись от России и стали бы искать опоры и само будущее свое у Наполеона.

Впрочем, в постскриптуме рапорта о мирном договоре канцлеру Румянцеву Кутузов писал: «Нет сумнения, что мир, ныне заключенный с Портою, обратит на нее неудовольствие и ненависть Франции, а потому также неоспоримо, что чем более император Наполеон будет делать Порте угроз, тем скорее решится султан на все наши предложения, почитая тогда союз с нами для собственной своей безопасности необходимым».

И Наполеон не сдержался: «Турки дорого заплатят за свою ошибку! Она так велика, что я и предвидеть ее не мог».

Угроза сия была на пользу России.