Текст книги "Царская карусель. Война с Кутузовым"

Граф Огиньский

В Петербург из Парижа, хотя из Парижа отбыл в январе, а теперь апрель, прибыл граф Михал Клеофас Огиньский. В Берлине подзадержался, в Варшаве. Доложил о себе обер-гофмаршалу Николаю Александровичу Толстому и уже через три дня был приглашен отобедать с императорской четою.

Столь высокая милость оказывалась графу не первый раз. Аристократ, смутьян, сочинитель возвышенно-трагических полонезов, безупречно, до блажной нелепости честный, Михал Клеофас с первой встречи поразил государя. Царская любовь на дрожжах выгоды, но Александра влекло к Огиньскому, как влечет запретными чудесами книга тайноведенья.

Познакомился с графом два года тому назад в Вильне, дважды приглашал норовистого поляка к своему столу, когда тот посетил Петербург. Обеды заканчивались многочасовыми беседами один на один.

Огиньский был безупречен естественностью. Прекрасная голова, густые вьющиеся волосы, в лице что-то детское, и улыбка детская, но глаза, разучившиеся смеяться.

В двадцать четыре года граф был уже чрезвычайным полномочным послом Польши при Голландской республике, а чуть позже в Англии. Противостояние политике Екатерины в делах Польского королевства кончилось для него утратой имений в Литве и Белоруссии, и чем дальше в лес… Участник восстания Костюшки (на свои деньги сформировал егерский полк), беглец – скрывался под именем слуги соседки-помещицы в Галиции, мыкал жизнь эмигранта в Вене, в Венеции. Не сломался. Продолжая борьбу за восстановление польской государственности, граф вел тайную работу в Стамбуле, искал сторонников среди турецких пашей. Да, слава богу, скоро понял тщетность всех этих тайн. В тайны охотно играли и турки, и важные персоны европейских дворов, но – играли. Огиньский впал в отчаянье, отправился в Европу и уже в Будапеште узнал: умерла Екатерина Великая. Ее наследник Павел, во всем противореча матери, польских эмигрантов помиловал. Помилования русской тирании граф не признал и остался без поместий.

Помилования все-таки просил. О, нет! Не потому что обнищал – гордость дама заносчивая – а потому что отринул путь конфронтации с Россией. Граф возлагал надежду на прозорливость сумасбродного монарха. Павел ответил. Письмо пришло за подписью Ростопчина: «Господин граф! Его Величество император, получив Ваше письмо от 12 марта, признал соответственным отказать в Вашей просьбе».

Имения вернул Огиньскому Александр. Ангел на престоле звал графа на службу, но тот предпочел уединение.

Осел в Залесье, близ Вильны. Самоуничтожительный затвор вдали от мировых бурь длился семь лет. И вот, не стремясь к чинам, к почету, – сенатор Российской империи, тайный советник, впрочем, без места. Но весьма нужный человек. Знакомство с Талейраном, с Лагарпом, с Наполеоном и, прежде всего, авторитет среди ясновельможного панства.

Перед обедом граф передал императору объемистый пакет от Лагарпа, а Елизавете Алексеевне ноты оперы композитора Пэра.

– О мой учитель! О мое детство! – Александр трогательно коснулся лбом еще не открытого послания из Франции. – Граф, подумайте, какая это несуразность! Мой любимый язык – французский, человек, сотворивший меня таким, каков я есть, именно такого я люблю в себе – француз. Вольтер, Дидро, Руссо – восторг мысли, остроумия, человеколюбия. Этим живет просвещенная Россия. – И что же? По злой воле возжелавшего быть господином мира – всё, на чем образ Франции, может в любой день, в любой час превратиться во враждебное, в отвергнутое, ибо несет на себе клеймо войны. Войны, на земном шаре невиданной от века.

Александр высоко поднял плечи, резко опустил, улыбнулся виновато.

– Не к обеду…

– С какою радостью развеял бы я беспокойство Вашего Величества! – Огиньский говорил, покачивая головой, словно не хотел верить тому, что скажет. – Увы! На дорогах Европы обозы, обозы… Перед Варшавой я с трудом обогнал транспорт. Везли ружья, мне сказали: сорок тысяч, а пушки я сам посчитал: их было двести… Говорят, чему быть – не миновать! Но, Господи, миновало бы!

Александр, соглашаясь, прикрыл глаза веками и посмотрел на императрицу.

Огиньский прочел огорчение во взгляде государя. Поспешил обратиться к Елизавете Алексеевне:

– Ваше Величество, мне довелось перед отъездом из Парижа разговаривать с актрисой Жорж. Она, вспоминая встречи с Вашим Величеством, роняла слезы. Именно роняла. Я никогда не видел таких крупных, таких необычайных слез. Лицо Жорж светилось, глаза блестели удивительно хорошо и – слезы! Кап! Кап! Кап!

– Привезли бы этих дорогих для меня слез! – молвила Елизавета Алексеевна, ноздри очень правильного, очень красивого ее носика трепетали.

– Ваше Величество! Ведь именно это и пришло мне в голову! – воскликнул граф. – Я глядел на слезы, падающие с дивных ресниц вежливой актрисы, и чуть было не подставил ладонь.

– Как мило! Как трогательно! – Елизавета Алексеевна вместо глаз тронула платком уголки губ. – Я рада, что Жорж у себя… Здесь по-французски и говорить скоро станет невозможным.

Беседа снова скатывалась к войне, и Александр, противясь этому, улыбнулся полной своей улыбкой.

– Мне рассказали сегодня об одном москвиче… Граф, вы по-русски понимаете?

– Я – славянин.

– Так вот этот Офросимов любит говорить о себе: я человек бесчасный, безвинный, но не бездушный… Понимаете, граф? Без-часный, то есть лишенный счастья, без-винный – иначе невиноватый, но не бездушный. Имеющий, стало быть, душу. Понимаете? – Александр сделал паузу, и Елизавета Алексеевна попалась на уловку, спросила, и тоже по-русски:

– В чем же соль?

– А в том! – рассмеялся довольный рассказчик. – Офросимов, как и я только что, дожидается вопроса и разъясняет: часов не ношу – вот и бесчасный, вина не пью – вот и безвинный, но духи употребляю, потому и не бездушный.

Разговор поправился, стал ни о чем, как и подобает в свете, и наконец перешел на музыку. Императрицу интересовали свежие музыкальные события Европы.

– Из самого замечательного – Бетховен сочинил седьмую симфонию. Музыка нарядная, в ее основе – мелодии народных танцев, – рассказывал Огиньский. – В Берлине мне довелось слышать 59-й опус – три квартета, некогда сочиненные маэстро по заказу графа Разумовского. Два из этих квартетов созданы на темы русских песен. Граф отменный музыкант, владеет скрипкой, как виртуоз. Он, должно быть, и познакомил Бетховена с русскими мелодиями.

– Я слышала, у маэстро трагическая для его дара немочь. Почему не лечится? Почему он оставлен баз помощи? – У Елизаветы Алексеевны глаза от сострадания замирали.

– Врачи бессильны, Бетховен глохнет.

Огиньский говорил все это, наслаждаясь красотою императора, императрицы и тоскуя, до щемления в паху, о невысказанном, но ради чего он здесь и, может быть, именно ради сего, не высказанного, но непременного, он и востребован Господом к жизни.

Всего-то и надо было ахнуть, как саблей, чтоб до седла: ваши величества, верните Польше Польшу. Зачем сия земля необъятной России? Какой прок русскому мужику, что он – владетель Варшавы и Кракова? Зачем Польша просвещенному обществу, вашей империи, когда у русских тяга к французам, к немцам, а у польской элиты тяги к русскому не было от века и не будет до Страшного суда.

Государь – ты же немец! Государыня Луиза Мария Августа, тебе дороже всей России уютным Баден Дурлахский. А я поляк. Давайте договоримся.

Русские и не заметят, что лишились Польши, как не замечают, что она у них есть.

Ужаснулся. Поймал себя: умоляет собеседников взорами.

Его волнение увидели, но приняли за сочувствие престранному, удивительному композитору. Елизавете Алексеевне хотелось пригласить графа помузицировать, однако Александр выказывал явное нетерпение залучить гостя в свой кабинет. Пришлось уступить.

В кабинете государь подвел Огиньского к окну.

– Когда приходится думать о судьбе империи, меня тянет сюда. Смотрю на могучий ток Невы, и в эти мгновения голова моя свободна от каких-либо расчетов, раскладов. Разве что само собою скажется: Петр Великий.

– Река – образ времени, – согласился Огиньский.

– Граф, вы проехали через несколько государств. – Александр смотрел на воду, и на висках его проступала под кожею грибница тонких жилок. – Чем живет Европа? Не показно – изнутри.

– Страхом, Ваше Величество, – сказал Огиньский не задумываясь. – Страх как раз нутряной, но его и не пытаются скрывать.

Александр быстро глянул на графа.

– Наполеон непобедим… Но неужели…

Не договорил.

– Наполеон – ничтожество, – тихо, но не терпя прекословия, сказал граф.

– Ничтожество?! – Александр удивился искренне, не понимая, как такое возможно.

– Слава Наполеона – помешательство. В Средние века целые города изнемогали и даже гибли от пляски святого Витта, от чумы психоза…

Александр закрыл, сжал веками глаза, сжал губы, но Огиньский летел, оседлав само пламя.

– Наполеон – клещ, раздувшийся от крови! Будучи полным ничтожеством, он сотворен обстоятельствами. Удачей, наконец! Неоправданным, никак не заслуженным везением. Наполеон приготовился к величайшему безумству: он нападет на Россию, как только просохнут дороги. Война для него – все равно что живая кровь для встающих из гробов омерзительных вампиров. Ему мало Европы, он нападет на Россию не потому и не поэтому, но ради одной только славы. Полки собраны, мощь требует выхода. Что ему Испания? Что ему Англия? Надобен великан… Наполеон придет в Россию и погибнет, ибо верит, что для победы необходимо всего одно сражение. Он погибнет в России.

Александр побледнел.

– Я согласен с вами, – дотронулся рукою до руки Огиньского. – Согласен со всем, что вы говорите, но я не разделяю вашего мнения насчет того, будто Наполеон думает разгромить Россию. Полагаю, у него достаточно рассудка, чтобы предвидеть невозможность этого.

Александр прошел к столу, сел, приглашая жестом Огиньского занять место в кресле. Граф сел.

– Я получил из Парижа известия о военных приготовлениях, хотя и без положительного указания, против кого именно. Верю вам, Наполеон действительно желает объявить войну России, но я, быть может, единственный здесь человек, думающий именно так. В Петербурге едва ли кто допускает это. Граф, прошу вас ни с кем более не быть откровенным. Говорите о Париже уклончиво.

Огиньского изумила наивность Александра. Впрочем, он чувствовал, что здесь иное. Наивность – мистический заслон неотвратимому. Граф быстро, резко называл сражения, в которых Наполеона выручало чудо, а чаще всего нелепости, совершенные генералами противной стороны. Александр сидел погасший.

– Военные ошибки Наполеона у всех на виду, но, совершая страшные промахи, он побеждал. – Огиньский приметил, как император совершенно невольно положил руку на белый крестик своего Георгия – память об Аустерлице. – В Наполеоне, что бы мы ни говорили, нельзя не признать великого полководца. Было бы неблагоразумно вызвать его на войну. Война с Францией причинила бы России только бедствия. И где нашли бы мы полководца, способного противостоять ему? Господи! Нелепо отвергать преобладающих дарований французских генералов и офицеров над нашими. Преобладания в совершенстве французской артиллерии над нашей. Преобладания храбрости французских солдат, привыкших к постоянным победам, ведомых столь же искусным, как и счастливым полководцем.

– Наполеона нужно лишать выгод, кои суть половина в его победах. Государь, когда я говорил с Вашим Величеством первый раз, я не скрыл своего участия в войне против России. И теперь буду честен. Не осуждаю своих соотечественников, а они будут в армии Наполеона – в этом я убежден – внушительной силой. Я всем сердцем разделяю их стремление к восстановлению Польши. Но в средствах, в способах достижения этой цели мы не сходимся. Государь, со всею горечью предвижу, как мои соотечественники обманутся в своих чаяньях получить от Наполеона желаемое. Я знаю, сколь ничтожно мало пожнут они плодов от своих великодушных усилий, от своих кровавых жертв… И вот мой план, вот мое страстное желание: станьте королем Польши! Лишишь Наполеона польской конницы, польской пехоты, и не только лишить, но поставить на свою сторону – значило бы принудить Наполеона отказаться от своих безумных затей… Государь, если вы со своим войском вступите в Польшу, а потом в Пруссию: ни Польша, ни Пруссия не достанутся Наполеону. Не достанутся ему и солдаты польские и прусские. Осмелюсь предложить Вашему Величеству, ежели вы примите корону Польши, создать еще и великое герцогство Литовское. В герцогство могли бы войти литовские губернии: Гродненская, Виленская, Подольская, Волынская, Минская, Витебская, Могилевская, Киевская с включением Белостокского и Тернопольского округов. – Огиньский говорил, говорил, боясь, что его остановят. Перевел дух, но глаз не поднимал на государя. – Ваше Величество, на престол герцогства было бы разумным венчать великую княгиню Екатерину Павловну.

И услышал радостное:

– Мне приятно, что мысли наши сходятся. Уже шесть месяцев занимаюсь я делом в духе ваших предложений.

Прощальный обед

9 апреля Александр пригласил к себе Шишкова и объявил свою волю:

– Я бы желал, чтобы ты, Александр Семенович, поехал со мною в Вильно, к армии. Может быть, для тебя это и тяжело (адмирал месяц тому назад встретил пятьдесят девятый год), но для Отечества нужно.

Сие было назначением Государственным секретарем. Из полного забвения в ближайшие сотрудники. Государственный секретарь – уста высшей власти.

От царя – в церковь, помолился и скорее домой, обрадовать Дарью Алексеевну нежданным возвышением и опечалить разлукой.

История позвала – страшись и радуйся. Посожалел Александр Семенович о минувших молодых годах, но такова, знать, воля Божия.

– Вот оно, мое оружие! – Александр Семенович отбирал и складывал в ларец гусиные перья.

Замирал, глядя, как хлопочет над чемоданами любезная Дарья Алексеевна. Всё-то у нее неспешно, да любо-дорого! Отменное белье, отменно стираное, отменно выглаженное. Лишнего не положит, нужного не забудет. Солдатского корня и солдатского воспитания. Внука адмирала Шельтинга, вдова морского офицера, голландка.

Почуяла взгляд, улыбнулась лучезарно.

– Я так рада за нас. Может, без войны обойдется. Дружочек мой, сие не токмо милость, но забота, коли государь тебе свою карету предоставил.

– Мне монаршее внимание зело лестно. Не адмиралу Шишкову почёт, но слову Шишкова! Одно тревожит. Апрель, матушка! Карета хороша, но дороги! Уж такие, должно быть, грязи, ни словом сказать, ни пером описать.

Рассмеялись. В груди потеплело, подошел, поцеловал в височек.

– Воррркуют! Воррркуют! – заревновал попугай хозяина к хозяйке. – Го-луппп-ки!

Голубей попугай не любил, слетаются к окнам стаями, приваженное адмиралом племя.

– Как же нам не поворковать, милостивый сударь! – укорил любимца Александр Семенович. – Разлука у порога. Ты и сам еще наскучаешься…

– Раз-злука! Раз-злука! – завопил попугай, но уж очень весело. Дурашка.

– Одевайся, родная! – Александр Семенович тронул губами румяную щечку Дарьи Алексеевны. – Хвостовым званы на прощальный обед.

Хвостов был самым близким другом Шишкова, двойной тезка – оба Александры Семеновичи.

На проводы приехали Крылов, Державин, сенатор Захаров, князь Шихматов, Жихарев.

В разгар пиршества принесли пакет. В пакете стихи. Хвостов их зачитал:

 
– Шишков! Оставя днесь «Беседы» светлый дом,
Ты едешь в дальний путь в карете под орлом.
Наш добрый царь, тебе вручая важно дело,
Старается твое беречь, покоить тело.
Лишь это надобно, о теле только речь.
Неколебимый дух умеешь сам сберечь.
 

Иван Крылов

Крылов подскочил на месте, но Хвостов остановил его решительным жестом:

 
– Не диво то, что наш Крылов умно сказал,
Но диво, что он сам стихи переписал.
 

– Господа! Стихи отменные, но – в них я не повинен! – запротестовал Иван Андреевич.

Державин поднял бокал:

– За удачную шутку!

Вино выпили, но Шишков, перечитав про себя послание, оглядел присутствующих.

– Однако ж кто шутник? Уж не граф ли Дмитрий Иванович?

– Мой однофамилец?! – усомнился хозяин. – «Комар жил у татар иль казар; вдруг волк к ним в двери – толк. Давай кричать и комара кусать…» Уж больно ладно для Дмитрия Ивановича.

– Это стихи графа! – развеял туман тайны всезнающий юноша Степан Петрович Жихарев.

– «Комар жил у татар иль казар…» – покрутил в удивлении головою Гаврила Романович.

От стихов графа Хвостова спасения не было, приносил стопами для публикаций в «Чтениях».

– А у меня басня недавно сочинялась, – сказал Крылов.

– Иван Андреевич, порадуйте!

Баснописец чуть отодвинулся от стола и читал не вставая:

 
– «Соседушка, мой свет!
Пожалуйста, покушай!..»
 

То была «Демьянова уха». Басне еще предстояло стать знаменитой, поэты же пришли в восторг от заключительных строк:

 
– Писатель, счастлив ты, коль дар прямой имеешь;
Но если помолчать во время не умеешь
И ближнего ушей ты не жалеешь, —
Так ведай, что твои и проза и стихи
Тошнее будут всем Демьяновой ухи».
 

Тут уж никому не надо было объяснять, чьи сочинения тошнее тошного.

В литературных забавах забыли о войне, а война – это прежде всего дорога.

Государственный секретарь Шишков выехал из Петербурга тремя днями позднее императора Александра.

Царская коляска была удобной на тракте, но тракт скоро кончился, и пришлось из коляски под орлом пересесть в крестьянскую телегу, ехать на перекладных.

В селении Видзы грязи были такие, что телегу не смогли вытащить. Ночевал к крестьянской избе. Утром узнал, что здесь, в Видзах, пережидает бездорожье цесаревич Константин.

От Свинциян до Вильны – лошади были не в силах везти даже одного человека – Александр Семенович большую часть дороги шел рядом с телегою, а это ни много ни мало двадцать пять верст.

В Страстную неделю и тяготы радуют – Пасха заслуженней. Авось трудов и молитв ради помилует Господь.

Проводы лейб-гвардии

Оттепель сжевала красоту снежного покрова, деревья потемнели, но среди ветвей, замерших в безветрии, таилась весна. Само счастье.

– Пушкин!

Дима Маслов – «наш Карамзин» – и Саша Бакунин – брат несравненной Бакуниной – махали ему, торопя.

– Уходят!

Пушкин успел увидеть снежинки, замеревшие в воздухе, и кинулся в Лицей, к заветным окнам. Здесь были сразу все: лицеисты, учителя, дядьки.

Под окнами побатальонно шли лейб-гренадёры. Чёрные кивера с высоченными чёрными султанами. Гренадёры они и есть гренадёры. Огромные ружья на плечах будто игрушечные.

Среди провожающих государь, его высочество Константин, Аракчеев, старец фельдмаршал Салтыков и многие, узнаваемые и неизвестные, всё генералы, всё камергеры.

Государь со свитою были далеко, а близко от Лицея стоял одинокий генерал. Молодой, но почему-то в очках. Стоял возле кареты, заложив руку за спину.

– Это Остерман! Остерман! – Серж Ломоносов проталкивался через товарищей, чтоб сообщить всем услышанное среди учителей.

– Крот! А кто он, твой Остерман? – спросил Гревениц, барон-ботаник.

– Ты, кроме своих гербариев, знать ничего не знаешь! – возмутился Крот. – Остерман – герой сражения у Чарнова! Герой Пултуска, Прейсиш-Эйлау!

Горчаков, стоявший рядом с Пушкиным, шепнул:

– Природная фамилия Остермана – Толстой. Он из бедных Толстых, но Фортуна посмотрела в его сторону. Бездетные братья Остерманы передали ему, дальнему родственнику, свой графский титул, фамилию и несметные богатства… Сей генерал из строптивых. Он подал в отставку в тот самый день, когда Барклая де Толли пожаловали чином генерала от инфантерии. Не стерпел умаления заслуг Голицына. Голицын произвёл разведку и решил провести войска по льду пролива Кваркен. Но командующим назначили Барклая. Уже три года, как в отставке.

Правдолюб Вольховский сказал громко:

– Станет горячо, и Остерман будет не среди зрителей, а впереди солдат в гуще врага!

– Я слышал, граф тоже едет в Западную армию! – сообщил Крот-всезнайка.

– Да кем же?! – удивился Вольховский.

– Волонтёром! Лишь бы в трудный час с армией быть!

Пушкин тронул Горчакова, Вольховского, Пущина:

– Смотрите! Смотрите!

Впереди тяжёлых орудий, среди обер-офицеров, ехал прапорщик. Лицом, как девочка.

– Он старше нас года на два! Не больше! – Пушкин даже подпрыгнул от несправедливости. – Ну, что бы нам не родиться позавчера! Ему быть участником – великой истории, а нам – зубрилами латыни.

– История и на нашу долю что-нибудь оставит, – сказал невозмутимый Горчаков.

Перед сном, уже в дортуаре, Пушкин разговаривал через перегородку с Пущиным.

– Я нынче читал историю Квинта Руфа, о битве Дария с Александром Македонским. Ты помнишь великолепие, коим окружал себя Дарий? В походе за ним шли маги, певшие гимны, триста шестьдесят пять юношей в пурпуре – по числу дней. Вели коня Солнца, в золоте. У самого Дария плащ был расшит золотыми соколами, а его акинак покоился в ножнах из огромного драгоценного камня. Пущин! Ты меня слушаешь?

– Как же тебя не слушать? Интересно…

– Смехотворно, Пущин! Великолепие идущих на войну – смехотворно. Десять тысяч копьеносцев Дария имели стрелы с золотыми наконечниками! Сами копья у них были в серебре. Шестьсот мулов и триста верблюдов везли царскую казну! Ты только представь себе всё это! Полное пренебрежение к противнику. Среди войска находились царица-мать, царица-жена… А что сказано о войске Александра? Люди и кони его отрядов не блистали золотом, но медью и железом!

– Наполеон носит шинель солдата.

– Наполеон – воин. Нам будет трудно, – согласился Пушкин. – Но мы – русские. Ты видел, какие у нас гренадёры?!

– В штыки победим! Но теперешняя война любит пушки. Наполеон – артиллерист.

– Ах ты господи! Хоть бы присниться самому себе в бою… Тебе что снится?

Пущин вдруг засмеялся тихонько.

– Наша горничья.

– Пущин! Она совершенство! Ты видел, какая у неё грудь! – И страшно рассердился. – Скоро война, а мы о прелестях. Пущин, давай помолимся. Сегодня не будем больше говорить. Слышишь, как бухают сапоги нашего стража… Помолимся! Я помолюсь о мальчике-прапорщике. Пусть будет жив! Пусть вернётся с Георгием на груди.

И тишина. И шопот молитвы. Шаги дядьки.

Нырнув в постель, Пушкин слушал шаги, и в полусне ему чудилось: война шагает. Это война… По долам, по горам. И прапорщик на коне, с личиком девицы.