Текст книги "Царская карусель. Война с Кутузовым"

Царствование на деле

В шесть часов утра император Александр был уже в своем кабинете. Просмотревши гору бумаг, назавтра он находил на столе такую же. Работа казалась ему Сизифовым трудом, но царь прикован был к ней своей монаршей цепью на груди, придавлен бармами и самою шапкой Мономаха.

В марте Александр снова ездил в Тверь к Екатерине Павловне обсудить самые неотложные вопросы государственного устройства, надвигающуюся неотвратимую войну с Наполеоном.

Екатерина Павловна в советах хватала чересчур далеко. Она согласилась: нужно в ближайшее время объявить рекрутский набор, норма – одного с сотни, и тотчас прибавила:

– Чтобы поставить Наполеона на место, брать надобно десять человек со ста. Тебе нужно усилить армию не ста тысячами – у Наполеона под ружьем 700 или 800 тысяч солдат – а миллионом.

– Но ведь миллион нужно обмундировать, обучить, вооружить. Его кормить ведь надобно, миллион! Губернии, где встанут войска, оголодают за неделю… Тогда жди бунта.

Теперь, просматривая донесения своего единственного надежного разведчика, полковника и флигель-адъютанта Александра Ивановича Чернышёва, Александр понимал: сестра права. Нужно увеличить армию на миллион.

Год тому назад Чернышёв сообщал: Наполеон заявил генералу Врангелю, прибывшему от прусского короля с известием о смерти королевы Луизы: «В 1814 году, имея четыреста тысяч солдат, я возобновлю войну». Вопроса с кем – не существовало. Европа, с Пруссией, с Австрией, – под его властью. С Испанией война не утихает, с Англией тоже не кончалась. Остается Россия. И четыреста тысяч у него уже наготове.

Известия достоверные. Чернышёв завербовал в корреспонденты некоего Мишеля, офицера генерального штаба французской армии. Два раза в месяц военный министр подносит Наполеону «Отчет о состоянии французской армии». В отчете фиксируются все изменения в численности отдельных частей, во всех их перемещениях, обо всем офицерском корпусе, с назначениями и отставками. Сей «Отчет» проходил через стол Мишеля, и его копия тотчас оказывалась в руках Чернышёва.

Просмотрев последнюю сводку о войсках Наполеона, присланную из Парижа, Александр открыл другую папку и прочитал пересказ письма Наполеона королю Вюртембергскому: «Войне быть. Война начнется против личной воли императора Александра и его, императора Наполеона. Современный мир – это оперная сцена, которой управляют машинисты-англичане».

В этой же папке был доклад генерал-адъютанта графа Шувалова Павла Андреевича о переговорах с Наполеоном в Сен-Клу. «Я не хочу воевать с Россией, – сообщал Шувалов сказанное французским императором. – Это было бы преступлением, потому что не имело бы цели, а я, слава богу, не потерял еще головы и еще не сумасшедший, что пожертвую, быть может, 200 тысячами французов, чтобы восстановить Польшу».

Александр отложил лист, встал, подошел к окну. Нева. Державная Нева. Наполеон сражений не проигрывает. Но власть-то над миром у Бога! Бонапарт свою волю почитает за верховную. Аттила, Чингисхан, хазары, половцы, поляки… За грехи послан? За чьи? За грехи народа или же за грехи царя?

Тень птицы скользнула по стеклу, и, поспевая за тенью глазами, Александр увидел… Напряг виски, напряг глаза – разумеется, ничего. Но душа была правдивее его глаз, его ума. Букли изобразились. Букли парика и смутно, вернее, слишком быстро и как бы издалека – лицо.

– Я устал, – сказал себе Александр, садясь, однако ж, за стол. – Каждый день – Прометеевы испытания… Итак, господин Бонапарт, вы не сумасшедший.

«Я не могу воевать: у меня 300 тысяч человек в Испании, – читал Александр пламенную исповедь своего друга. – Я воюю в Испании, чтобы овладеть берегами. Я забрал Голландию, потому что ее король не мог воспрепятствовать ввозу английских товаров, я присоединил ганзейские города по той же причине, но я не коснусь ни герцогства Дармштадского, ни других, у которых нет морских берегов. Я не буду воевать с Россией, пока она не нарушит Тильзитский договор».

Своим исповедям Наполеон, должно быть, верит, когда их произносит. Вот только дела его всегда иные.

Далее шло о выгодах дружбы с Францией, с ним, с Наполеоном, бичом Европы.

«Сравните войну, которая была при императоре Павле…» – У Александра застонало сердце, ум обволокло видением в окне.

– Отец! Я не желал! Я не желал!

На лбу бисером выступил пот. Александр словно бы видел сей бисер. «Не желал» – это было в его сердце. А скорее, даже не в нем. Там, во тьме галактики…

Александр достал платок, протер лицо. Поднес бумагу к глазам.

«Сравните войну, которая была при императоре Павле, с теми, которые были потом. Государь, войска которого были победоносны в Италии, обзавелся после этого только долгами. А император Александр, проиграв две войны, которые вел против меня, приобрел Финляндию, Молдавию, Валахию и несколько округов в Польше».

Разумеется, и без угроз не обошлось.

«Русские войска храбры, – Наполеон подслащивал пилюлю, – но я быстрее собираю свои силы».

Следующая тирада относилась к Шувалову:

«Проезжая, вы увидите двойное против вашего количество войск. Я знаю военное дело, я давно им занимаюсь, я знаю, как выигрываются и как проигрываются сражения, поэтому меня не запугать, угрозы на меня не действуют».

Вот она, змеиная изворотливость корсиканца. Его не запугать, но кто ж тогда грозит двойным превосходством в солдатах?!

Вошел адъютант: приехал генерал Густав Мориц Армфельд. Враг Наполеона, он бежал из Швеции и вступил в русскую службу.

– Ваше Величество, я с хорошей вестью.

Армфельд был громадный, как викинг, белокурый, голубоглазым и такой же суровый – до первой улыбки. Улыбаясь, он терял воинственность и становился похожим на солнце.

– Мне передали из ближайшего окружения наследного принца Карла Юхона, что он просит Ваше Величество о личной встрече, но так, чтобы она была достоянием самого узкого круга.

– Карл Юхон уже стал совершенным шведом? – улыбнулся Александр.

– Жан Батист Жюль Бернадот из рук Наполеона получил жезл маршала, титул князя Понто-Корве, титул наследника короля, но он был соперником Бонапарта во время директории. Бернадот, ставший Карлом Юхоном, почитает Наполеона за грозовое облако, прибавляя, что грозы недолговечны.

– Гроза, однако ж, накрыла всю Европу и движется теперь на Восток.

– Маршал одержал для Наполеона победы самые внушительные, но он не даст бывшему своему главнокомандующему ни единого солдата. Более того, Карл Юхон, в случае нашествия Наполеона на Россию, выступит на стороне Вашего Величества.

– Что ж, это шаг вперед. В декабре прошлого года мой представитель встречался с принцем и услышал от него твердое обещание никогда не выступать против нас… А ныне уже и помощь обещана. Принц чувствует неуверенность в своем завтрашнем дне?

– Кто может чувствовать себя уверенным, если в Старом Свете хозяйничает, и так, как ему только вздумается, Наполеон?

– Да, это верно, – согласился Александр. – И, однако ж, маршал не робеет перед кумиром войны.

– Как точно сказано! Именно кумир войны, а Франция – страна любви и самых прекрасных устремлений – стала ее кумирней.

– Что в Финляндии? – спросил Александр. Несколько рассеянно, будто они вели светский, ни к чему не обязывающий разговор.

– Финны всегда желали самостоятельности, но быть под великою Россией более льстит их самолюбию, нежели зависимость от равной по территории Швеции.

– Моя власть в Финляндии лишена какой-либо обременительности, – твердо сказал Александр. – Нам не столько нужна сама Финляндия, сколько удаление от границы Санкт-Петербурга. Тем более что, не владея северными берегами Ладоги, город оказывался в окружения.

– Бернадот не собирается поднимать вопроса о Финляндии. Ему достаточно быть королем такого древнего государства, как Швеция,

– Я помогу маршалу присоединить Норвегию, – быстро сказал Александр. – Думаю, это хорошая компенсация за утрату Финляндии.

Оба поспешили перевести беседу на пустое.

– Третьего дня, как у вас принято говорить, я обедал у обер-гофмаршала Александра Львовича Нарышкина, – сказал Армфельд. – Этот гурман достойно возглавил бы первую десятку самых изощренных европейских обжор.

– Но у него и в театре объеденье! – подхватил Александр. – Вы бывали на спектаклях мадемуазель Жорж?

– Как раз вчера! Нежное по виду существо, но какая сила!

– Да, она прекрасна! Во всех своих обликах прекрасна. В облике тигрицы и в облике горлицы. Жорж бесконечна, как Млечный Путь, и вдруг оборачивается скалою, которую обтекает со всех сторон океан, разбиваясь о нее вдребезги и лилея сию неприступность.

– Ваше Величество, знали бы ваши поэты, кто в России среди них первейший!

– Ах, дорогой Густав! Лавры Нерона не по мне. Я благодарю моих учителей, ибо способен, кажется, отличить глубинно прекрасное от фальши пустоты в красивой драпировке.

Беседа была закончена. Армфельд откланялся и вдруг вспомнил:

– Я еще о Сперанском собирался поговорить… Но это в следующую аудиенцию, коли на то будет милость Вашего Величества.

– А что Сперанский? – не отпуская с лица улыбку, спросил Александр.

– Он столь верный поклонник Наполеона…

– Это у него есть, – согласился Александр. – Впрочем, как и у Румянцева, канцлера нашего.

Швед ушел, и работать далее сил уже не было. Александр решил посетить покои императрицы.

Елизавета Алексеевна была за столом, записывала в дневник вчерашний день. Вечером императрица посетила мадемуазель Жорж. У актрисы были самые близкие ценители ее таланта. Генерал Хитрово, князь Гагарин. Играли в лото, а потом Жорж читала.

«Я очень рада, что видела ее в комнате, – записывала Елизавета Алексеевна. – Однако я бесконечно предпочитаю видеть ее на сцене, там полнее иллюзия. В комнате же приходится заставлять свое воображение ставить себя рядом с нею на сцену, и едва только успеешь достичь этого, – как тирада, и ея очарование оканчивается. Эта комнатная декламация, по-моему, является областью тех, кому приятно видеть как можно ближе красивую женщину».

Елизавета Алексеевна перелистнула несколько страниц дневника и перечитала запись начала года: «Жорж заставила меня в конце концов предпочитать всяким иным представлениям трагедию, которая мне до сих пор казалась скучной».

Это было правдой, императрица не пропустила ни единого спектакля, где играла Жорж.

«А что же мне еще остается?» – закрыла дневник, подошла к зеркалу.

Александр ужасен. Он заставил ее лечь в постель к своему другу Чарторыйскому, он поощрял сию интрижку. Он ею наслаждался.

И вот – полное неприятие. Ты была с Чарторыйским, я живу с Нарышкиной. Об этом знают все. Она, императрица, изгнана из постели венчанного супруга.

И вдруг увидела Александра. Он смотрел на нее, отраженную зеркалом. Он оценивал её.

И это так и была. Он оценивал.

Стан словно бы только-только расцветающей женщины, но округлости совершенные, невинность в синеве глаз.

Она чуть вспыхнула, и он увидел главное: страдание на дне этого синего, любящего.

Александр хотел посмешить Елизавету – и забыл приготовленную остроту. Стоял беспомощный, словно его окунули в вину, от которой стыдно, но не тем стыдом, когда жарко вспыхивают щеки, уши. Стыдом причиненной другому боли, ни в чем не повинному.

Сказал ненужное, совсем ненужное в этой комнате:

– Наш Коленкур был принят Наполеоном и, представьте себе, отчитан за уважение к России. Ко мне и к вам.

Скифы и сарматы

Война была далеко. Россия войны не ощущала.

В Москве летала карусель, в Москве проедали состояния… И в Муратове шло веселье без роздыху.

Жуковский ехал через Мишенское – взять нужные книги для работы, но о работе в Холхе и думать было нечего. У Екатерины Афанасьевны гостили Плещеевы, а где Александр Алексеевич, там театр. Певунья Анна Ивановна, родившая супругу шестерых детей, была такая же затейница и выдумщица и, разумеется, прима во всех спектаклях.

Приезду Василия Андреевича обрадовались, но как своему, обычному.

Екатерина Афанасьевна, обнимая брата, ни словом не обмолвилась о «проблеме». Она даже делала вид, что не следит за Машей и Жуковским: коли договорились, будь любезен исполнять обещанное, не то…

Саша в свои шестнадцать красотою затмила и матушку, и легенду семейства Наталью Афанасьевну. Маша, наоборот, будто бы подвяла.

Она охотно включалась в разговоры, она взглядывала на Василия Андреевича, но так, словно тайны между ними не было. Покашливала реже, из ее бледности ушла серая голубизна болезни. Бледность высвечивала глаза.

– Базиль! – потребовал за первым же обедом Плещеев. – Мне нужна пиеса в народном русском духе, и такая, чтоб зритель вместе с занавесом открыл рот, а когда занавес опустится – все равно бы сидел рот разиня…

Василий Андреевич на целый день затворился в Холхе.

Он не мог ни писать, ни читать, не мог ходить, сидеть, жевать.

Повиснуть бы между землей и небом. В столпники бы!

Долго просиживал над материнской вышивкой, читал и перечитывал заповедь:

«В ком честь, в том»… «и правда».

Читал раздельно, первую часть надписи на одной занавеске, и после долгой паузы – вторую, на другой.

Он расплакался уже перед сном.

– Матушка, ну какая же правда в чести? Правда в Машиной груди, правда в моей груди, а сия самая честь – не позволяет нам быть вместе.

Проснулся не как Жуковский – вестник зари, а как истый барин – к обеду. Такое с ним случилось впервой. Сразу сел к столу, и галиматья лилась из него обильно с восторгом, и все же ужасая: такое тоже в тебе уживается, друг ты мой маковый.

К нему пришли на третий день, обеспокоенные. Четверо Плещеевых, Александр Алексеевич, Анна Ивановна и оба старших сына, Алеша и Саша. Пришли Маша и Сашенька, а Екатерину Афанасьевну представлял милейший Григорий Дементьевич, сын крестного Елизаветы Дементьевны – ныне управляющий имениями Екатерины Афанасьевны.

На стук в дверь отворилась форточка, к ногам пришедших пал запечатанный сургучом бумажный пакет. Саша подала пакет Александру Алексеевичу. Тот вскрыл бумагу – цветной сафьян. Развернули сафьян – черный шелк. Развернули шелк – рукопись. На первом листе надпись: «Скачет груздочек по ельничку».

Пьесу разучили за день. Пришли звать автора.

Спектакль. Авации. Ужин во славу драматургического дебюта.

Успех кружит голову. Через неделю артисты слушали читку нового сочинения – «Коловратно-курьезная сцена между господином Леандром, Пальясом и важным господином доктором».

Уморительная пьеса, веселие для всех, вот только у Леандра несчастная любовь.

 
Блажен, в кого амур – так, как горохом в стену,
Без пользы разбросал из тула тучи стрел!
О, счастья баловень! коль сладок твой удел!
Проснулся – ешь за двух! поел – и засыпаешь.
И, сонный, сладкою мечтой себя пленяешь.
 

А в первой пьесе, где сюжет взят из народной песенки: «Скачет груздочек по ельничку».

 
Ищет груздочек беляночки.
Не груздочек то скачет – дворянский сын,
Не беляночки ищет – боярышни.
 

На спектакль коловратно-курьезный были приглашены все соседи. Смех, радость, острословье друг перед дружкою, хвалы автору, но из всех самая, самая, самая – счастливые глаза Маши и взгляд, означавший на их языке безмолвия: «Я люблю тебя».

Слушать, что ты – первый поэт нашего времени, первый поэт России, поэт на все времена – стыдно. А тут еще равняли с Бомарше.

Василий Андреевич тихонечко сбежал и укрылся от веселящихся за плотиной, где река, отдавши воды барскому пруду, была воробью по колено, зато золотая, пескариная.

Смотрел на стайки рыбок. Диво-дивное! Переступишь с ноги на ногу, и косячок единым существом стрельнет в сторону и снова через минуту-другую вернется на вкусное для пескариков место. Василий Андреевич пытался посчитать рыбок, но быстро сбивался. Пескари и поодиночке плавали. Значит, понятие «индивидума» у них есть. Почему же в косяке все индивидумы становятся стадом? Солдаты, да и только! Любому вахт-параду на зависть.

Непонятно только, кто команды подает. Как эти команды слышат разом все, и ни единого сбившегося.

Чтоб не пугать рыбок, Василий Андреевич отступил от берега, сел на камень. И тут его спросили:

– Вы наблюдаете жизнь рыб?

Алеша с Сашей.

– Смотрю на реку. Как река бежит, видно, а вот как время течет, никак не углядишь.

– Надо глаза покрепче зажмурить, а потом – рраз!

– Ну и что – р-раз! – передразнил Алеша. – Сашка у нас выдумщик.

– Пожалуй, надо попробовать! – Василий Андреевич посмотрел на Сашу. – И все-таки следы времен нам дано и видеть, и ощущать.

Поманил за собою мальчиков под обрыв. Смотрел под ноги и вдруг нагнулся.

– Закаменелость! – сказал Алеша.

– Отпечаток коралла. Мы живем на дне океана.

Саша встал на колени, перебирал камешек за камешком.

– Вот!

– Отпечаток аммонита. Даже перламутр сохранился. Хорошая находка.

Алеша полез вверх по обрыву.

– Только землю на нас сыплешь! – сердился Саша. Он отыскал осколок окаменевшей гигантской устрицы и два камня с отпечатками кораллов.

Алеша вернулся с нарочито-печальным лицом.

– Ты здесь ищи! – посоветовал Саша.

– А я и там нашел! – На Алешиной ладони лежала каменная пластина, на ней отпечаток какого-то растения.

– Пожалуй, это допотопная лилия! – определил Жуковский. Они сели на траву в тени черемушника. – Наши находки – следы времен несказанно далеких. Все сии печати поставлены природой миллионы лет назад. А вот каких-нибудь десять-двенадцать тысяч в минувшее – наша земля до Дона, до Азовского и Черного моря была заселена ариями. Арии испытали страшное бедствие, оледенение Земли. Отсюда они ушли в Индию.

– А следы найти можно?! – загорелся Саша.

Василий Андреевич улыбнулся:

– Можно. Но не в земле, а в нашей русской речи.

– В словах? – не понял Алеша.

– Язык самый надежный хранитель древностей. Слово «вече».

– Новгородское вече! – обрадовался Алеша. – Я знаю. У новгородцев была воля. У них не было крепостных. Весь народ приходил на вече и решал дела. Все были царями.

– Наш разговор о другом. – Жуковский смотрел на мальчиков с любопытством: Плещеевы воспитывают республиканцев. – Вяч – был богом ариев, богом слова. Значит, не все арии ушли в далекие теплые края. Вече – слово русское. Значит, мы родня ариям.

– Я – арий! – вскочил на ноги Саша.

– А я – скиф! – объявил Алеша.

– Тоже великий и загадочный народ. Народ млекоядец. Скифы питались молоком. Стало быть, не могли быть кровожадными. Скифия простиралась от Сибири и даже от Китая до Черноморского побережья, до Палестины. В Палестине был город Скифополь. Греки очень ценили философа Анахарсиса. А он был скиф.

– А чем были вооружены арии? – спросил Саша.

– Арии владели самым грозным оружием древности: колесницами. У них были копья, луки, топоры, сабли.

– А у скифов? – спросил Алеша.

– Скифы жили в седле. Их главное оружие – небольшой лук, поражавший цель на пятьдесят саженей, и еще акинак. Короткий меч… Сарматы удлиняли свои мечи и после долгого соперничества победили скифов.

– Тогда я буду сарматом! – сказал Алеша.

– Не торопись. Скифы сотни лет владели великими пространствами, а у сарматов история короткая.

– Все равно: я скиф и сармат! – решил Алеша.

– Пошли сражаться? – спросил брата Саша.

– Пошли луки сделаем.

– Только чур! Стрелять не друг в друга, – предупредил Василий Андреевич, – в цель. Я тоже сделаю себе лук. Я буду эфиопом.

Ненавистник Вольтера

Василий Андреевич остался один и в Холхе, и в Муратове. Екатерина Афанасьевна увезла дочерей в Орел. От веселья не было роздыха, теперь от самого себя.

Усаживался за писание «Владимира – Красное Солнышко», но пересказывать стихами былины, летописи Нестора – рука не поднималась. Однако ж привык чувствовать себя тружеником, рабом слова, бес славы подгонял его с пяти утра и до полуночи.

Увы! Вместо великого сочинялась галиматья. Теперь Василий Андреевич писал истинную галиматью, которая должна была затмить «коловратно-курьезное» и скачки груздочка по ельничку. Название новому сочинению дал вполне средневековое: «Елена Ивановна Протасова, или Дружба, нетерпение и капуста. Греческая баллада, переложенная на русские нравы Маремьяном Даниловичем Жуковятниковым, председателем комиссии о построении Муратовского дома, автором тесной конюшни, огнедышащим экс-президентом старого огорода, кавалером ордена Трех печенок и командиром Галиматьи. Второе издание с критическими примечаниями издателя Александра Плещепуновича Чернобрысова, действительного мамелюка и богдыхана, капельмейстера коровьей оспы, привилегированного ральваниста собачьей комедии, издателя типографического описания париков и нежного компониста различных музыкальных чревобесий, между прочим и приложенного здесь нотного завывания. Муратово. 1811 г.».

Писание галиматьи – смех на бумаге – вернул Жуковскому охоту к серьезным занятиям. Переводил «Оберона», коего ждал «Вестник Европы», и еще «Федона». О деньги, деньги!

Обедал Василий Андреевич в доме Григория Дементьевича Голембиевского, сына страстного охотника Дементия, крестного матушки Елизаветы Дементьевны.

Говорили о хлебах, о верности крестьянина народному календарю.

– Наши поселяне мистики, – посмеивался Григорий Дементьевич. – Коли до Флора не отсеешься, флоры родятся. Над барами так даже и смеются, «флоры» для них барское слово. У них закон: сей озимь от Преображенья до Флора, чтобы не было фроловых цветиков. Кто сеет на Фрола, у того фролки и будут.

– «Флор-Лавёр до рабочей лошади добёр», – вспомнил Жуковский присловье.

В крестьянстве была суть жизни, но Василий Андреевич никак не мог найти ту таинственную грань, за которой начиналась жизнь духа народного. Русская жизнь.

Как-то возвращаясь с обеда у Муратовского управляющего, сел под ивами на пруду и услышал песню. Женщина пела. На мостках. Замочила белье, никого вокруг нет, вот и запела:

 
Как на тихием, теплом заводе
Не белая лебедь воскликнула —
Расплакалась Авдотья-душа
Перед своей же сестрицею…
 

«Господи! – вспомнил вдруг Василий Андреевич. – А ведь Авдотье Петровне Киреевской рожать, наверное, приспело». И дыхание затаил, слушая бабу.

 
– «Ты, сестрица моя родимая,
Выдь-ка ты на ново крыльцо, —
 

звала певунья голосом негромким, но от воды звук отражался и стоял над прудом куполом:

 
– Посмотри-ко ты во чисто поле.
Во чисто поле, в темны леса,
Куда моя красота пошла?»
 

У Василия Андреевича от таких слов слезы закипели в груди.

 
– «Красота пошла в темны леса,
В темны леса, в чисто поле,
В темным лесу заплутается,
В чистом поле загуляется…»
 

Оборвался голос. И Василий Андреевич заплакал. Он не хотел выдать своего присутствия, сидел под ивою не двигаясь, но к бабе подошли с бельем еще бабы, я у них пошла веселая работа вальками.

Кинулся Василий Андреевич домой, достал листы своих планов.

Песнь первая. «Владимир и его двор. Недостает лишь Добрыни и Алеши Поповича. Добрыня послан за мечом-самосеком, златокопытом, водою юности. Алеша прежде отправился на подвиги. Богатыри Чурила, Илия, Рогдай, Громобой, Боян-певец, Святой Антоний…»

Что ж, картины можно нарисовать изумительные! Простор фантазии, богатырской мощи в слове. Все это связать со святыми подвигами основателя Киево-Печерской Лавры, подвигами смирения.

«…Радегаст Новгородский, убийца своей любовницы, мучимый привидениями, и Ярослав, сын Владимиров, печальный, мучимый неизвестною тоскою. Милолика, княжна новгородская, невеста Владимирова, привезенная в Киев Радегастом и Ярославом. Приготовление к празднеству брачному».

Песнь вторая. «Осада Киева Полканом Невредимым. Его стан и его богатыри Змиулан, Тугарин, Зилант. Требование, чтоб Владимир уступил Милолику. Владимир идет советоваться к св. Антонию. Антоний велит отложить празднество брака и говорит, что один только Добрыня может умертвить Полкана. Советы, как укрепить город; жизненного запаса есть на год».

Антоний жил в иную, более позднюю эпоху, но у поэзии свои законы, своя воля.

Третья песнь. «Процессия вокруг Киева; окропляют его святой водой. Он неприступен для войска. Добрыня едет путем-дорогою. История волшебницы Добрады и Черномора. Сон Добрыни. Он въезжает в очарованный лес».

Песнь четвертая. «Очарованное жилище Лицины. Звук арфы спасает его. Он разрушает очарование. Между очарованными находит Илью и его любовницу Зилену».

Песнь пятая. «История Ильи с великаном Карачуном…»

Жуковский отложил листки. В ушах стояла песня полоскальщицы:

 
«Красота пошла в темны леса…
В темным лесу заплутается,
В чистом поле загуляется…»
 

Вот она, былина. В десяти словах – былина. И вся-то правда жизни.

«Боже мой, я не то делаю!»

Спрятал планы подальше, открыл папку с Еленою Протасовой, с Жуковятниковым.

Писалось удивительно легко. Еще день – и готово.

Придвинул чистый лист, сочинил на едином вдохе:

 
Скорей, скорей в дорогу,
В Муратово-село.
Там счастье завело
Колонию веселья;
Там дни быстрей бегут
Меж дела и безделья!
 

Пора домой, Екатерина Афанасьевна. Нам без Машиных глаз – жить скучно. Невозможно, Екатерина Афанасьевна!

Отправил письмо, а сам в Долбино.

У Авдотьи Петровны в глазах затаенное счастье. Роды могут начаться, может, через неделю, а может, и через часок всего. Тревожилась! Как не тревожиться! Ласкала пятилетнего Ваню и Петеньку-трехлеточку.

Василий Иванович держался молодцом, был занят делами, но чуть ли не каждые полчаса оказывался возле супруги.

У Авдотьи Петровны в ее двадцать-то два года – это были четвертые роды. Дочь Дарью они потеряли в младенчестве.

Жуковскому Василий Иванович обрадовался. В трудную минуту хорошо иметь возле себя родного человека.

– Съездим к одному поклоннику века просвещения, – предложил Киреевский. – Я у него десять книжек купил. Заодно поглядим овсы.

Овсы – золото с серебром. Сильные.

– Как море, – сказал Жуковский.

– Через недельку надо косить.

У соседа забрали книги – всё это были сочинения Вольтера – но не задержались. Дабы не обидеть хозяина, отведали настоек и наливок да поговорили о турецкой войне.

Поклонник Франции и Наполеона негодовал:

– Выиграть битву и бежать за Дунай – в этом весь Кутузов!

– Я думаю, старому генералу видней, – сказал, помрачнев, Киреевский. – Как всегда снабжают армию кое-как. Театр военных действий огромный, а оставлено Кутузову четыре дивизии из девяти.

– Суворов бил врага малым числом.

– Так ведь и Кутузов надавал визирю тумаков силами вчетверо меньшими.

Сосед ссориться не желал, хватил рюмку за патриотов, с тем и расстались.

В Долбино приехали в самую жару, но, к изумлению Жуковского, Василий Иванович велел затопить печь. И когда дрова разгорелись, бросил в огненную утробу недешево купленные книги. Жуковскому сказал:

– Вольтер – хвост антихриста. У меня для его сочинений – одна дорога.

Поэт никак прийти в себя не мог, и Василий Иванович усадил его на диван, сам поместился напротив, на табуретке.

– Попомни мое слово! В этом году уже поздно. Последний месяц лета. А на следующий год ранехонько по весне Наполеона надо ждать в гости. Наполеон – страшен, а Вольтер – трикратно. Это он родил Франции Робеспьера и Наполеона, России этаких героев не надобно. Я тебе скажу, почему Вольтер опаснее воина: монстры из слова рождаются. Из насмешки над сущим. Сатана-то ведь хохотун. И среди народов так же. Бойся не сурового, бойся – гогочущего.

Поживши денек-другой среди уюта семейного, зажавши в сердце горчайшую обиду на судьбу, покатил Жуковский в Чернь, к Плещеевым. Разучивать новую свою пьесу. Ставить решили в Муратове на день рождения Сашеньки.

Александр Алексеевич сел писать музыку, а Василию Андреевичу пришла мысль: издать газету во славу Сашиного праздника. Придумок было множество, но вывесить газету он решил утром 21 августа, на следующий день после главного праздника, оставивши место для репортажа о торжествах.

Прикатил в Холх, а к нему вестник из Долбина: Авдотья Петровна разрешилась девочкой, имя ей избрано – Мария.