Текст книги "Царская карусель. Война с Кутузовым"

Ненужный

Подписывал столь важный для государства договор человек царю уже не недобный, отставленный от армии и от иных государственных дел.

Уже 14 мая Михаил Илларионович отправил письмо Петербургскому военному губернатору Милорадовичу.

«Милостивый государь мой, Михаил Андреевич! – писал Кутузов. – Призываясь по всемилостивейшему его императорского величества рескрипту в С.-Петербург, я имею вслед за сим предпринять мое туда путешествие по тракту к столице ведущему, с несколькими чиновниками со мною следующими по сему случаю. Мне будет нужно брать под экипажи по 30 почтовых лошадей. Но как таковое число на станциях не всегда можно найти в готовности, я же знаю, что никто не вправе требовать лишняго числа лошадей, в таком случае для отвращения остановки, каковая нередко за недостатком лошадей на почтах встречается, я нужным почел предуведомить об оном Ваше высокопревосходительство, покорнейше прося, милостивый государь мой, в личное мне одолжение принять нужные меры, дабы я в проезд мой не подвергнулся таковой остановке».

Кто же радуется, когда, обещая награды и милости, отстраняют тебя от дела? Да еще в такое время! Великая, жаждущая обогатиться грабежом армия у границ… Стар? В сентябре исполнится шестьдесят семь… Так Прозоровского держали в командующих в семьдесят семь, покуда не помер…

– В Горошки! – приказал вознице Кутузов, а поехал все-таки в Петербург.

Свое именьице в Волынской губернии Михайло Илларионович любил. Отгородиться от суеты мира Горошаками – не худший жребий. Однако ж не без горечи…

Дорога длинная, но коли будущего нет, думы разбегаются, как зайчишки. О дочерях думал, о внучках… Нежданно являлось пресветлое лицо государя, а на сердце глухое раздражение. Наполеон бьет своих противников массою, царь же растянул обе действующие армии в ниточки, порвать их – все равно, что паутину. Для Александра военный светоч его учитель фон Фуль. А у сего в голове трактаты пруссака Бюлова да австрияка Ласси. Потому и две армии. Одна будет отступать, уводя за собой главные силы противника, а другая, нарочито отстав, ударит по коммуникациям и в тыл. Но Наполеон-то может привести с собой миллионную армию. Окружит и одну, и другую… Мерзко было думать!

И, чтобы отвлечь себя, отставной генерал воскрешал в себе прошлое.

Прежде всего – крещение огнем под Варшавой. 28 июня 1764 года. В отряде Радзивилла ротой командовал. Девятнадцать лет. Капитан. А через год уже самостоятельно уничтожил отряд конфедератов. Потом уж у Румянцева. За дело у Рябой Могилы – майорство, командир батальона – при Ларге. У Румянцева было семнадцать тысяч, а одолели все восемьдесят. Жуткий Кагул, когда Румянцев, спасая положение, приказал стрелять по смешавшимся в одно – туркам и русским. Подполковник за Попешты… Здесь и пришлось расстаться с Румянцевым. Воин великий, а человек ничтожный. Завистник. Ладно Суворову завидовал, но ведь и подполковнику Кутузову…

Михаил Илларионович, обрывая цепочку своего формуляра, вызывал в себе образ Ивана Логиновича Голенищева-Кутузова, у коего годами дома жил. Адмирал, составитель первого Толкового словаря русского языка, вольтерьянец, безбожник…

Перед глазами плыли стены с книгами, в груди теплело от дальнего того тепла…

Господи, слёзы! Михаил Илларионович крестился, целовал образок Богородицы, доставши с груди, читал Иисусову молитву.

В Петербурге героя турецкой войны не ждали. Власти возле царя, в Вильне…

Екатерина Ильинична при императрице. Елизавета Алексеевна в нервическом ожидании ужасной войны. Всё выбирает место, куда бежать из Петербурга.

Не надобен, ну и слава богу! Из-за всех сих войн хозяйство совсем запущено. Порядок пора навести. Птичек послушать, а то всё – пушки, пушки! «Алла!» «Ура!»

«Барином заживу!» – объявил себе Кутузов, отмахнувшись разом от всех забот государственных. Войны, слава богу, пока что нет.

Недоброе предзнаменование

Цыган вложил в руку покупателя узду с таким отчаянием, будто от себя отрывал. Миша Муравьев видел: старый цыган любит его, завидует его молодости, его счастью. Потому и коня отдает почти задаром, за три сотня. Деньги принял недоуменно – зачем цыгану деньги?

Стыдясь, что берет лошадь несправедливо дешево, выложил последние двадцать пять рублей, на которые собирался купить вина и еды – обмыть с товарищами покупку.

Цыгане, радостно галдя, завалились в телегу, запряженную парой меринов, и укатили с гиканьем.

А через полчаса вокруг Мишиной лошади ходили, охая, Брозин, Дурново, братья Александр и Николай.

Миша стоял в стороне, убитый обманом. Оказалось, у лошади сбиты ноги. Какое там вьючить, ее тотчас нужно сдать на лечение полковым коновалам, ежели не забракуют совершенно.

А уже через день предстояла весьма дальняя поездка, и Муравьев 5-й отправился покупать верховую лошадь. Дабы не рисковать, обратился к шталмейстеру принца Георга Ольденбургского.

Шталмейстер – хозяин придворной конюшни, человек знающий толк в лошадях, и, главное, немец. Немцы, может, и туповаты, но народ честный.

Шестьсот рублей вылетели из кошелька, показав его пустое дно. Увы, шталмейстер превзошел цыгана. Обман обнаружили вечером, когда все собрались. Честный немец продал прапорщику лошадь, красивую с виду, но опять-таки годную только для лошадиного лазарета.

В отчаянья Муравьев 5-й явился к принцу с жалобой, но принц, друг императора, муж великой княгини Екатерины Павловны, только руками развел.

– Возвращать лошадей не водится между порядочными людьми, – объявил он свой монарший вердикт. – Ежели лошадь немощна, где были глаза покупателя?

Миша Муравьев сгорел со стыда за принца и по дороге на квартиру горько расплакался, забившись в кусты. Ни лошадей, ни денег.

Брат Николай был удачливее. Под вьюк купил доброго мерина у казаков, под верх – у местного пана. Пан продавал сразу двух лошадей, и никак иначе.

Николай позвал Колошина, и сделка совершилась. Первому досталась гнедая за 650 рублей, второму серая, но за 600. Колошин, однако, претендовал на гнедую. Пошли споры, да всё горячее. Дружбу уберегла тайна Республики Чоку. Ради примирения назвали лошадей Кастором и Поллуксом.

Жизнь кипела. Весна стояла на дворе.

Вот майский дневник 1812 года прапорщика Николая Дурново.

«15. Всё утро прошло за работой в канцелярии князя (П.М. Волконского. – В. Б.). Это становится необычайно скучно. Днем делали различные глупости у друга С… Пришел туда надменный еврей, который развлекался вместе с четырьмя людьми из общества. Я не был в их числе, так как испытываю отвращение к развратным женщинам.

17. После работы в канцелярии мы с Вешняковым отправились в трактир «Литовец», где получили хороший обед… Николай и Михаил Муравьевы отправились в Видзы, мы их сопровождали шесть верст от города, а затем вернулись.

18. Провел все утро в работе в канцелярии, после чего мы с Вешняковым отправились обедать в трактир “Четырех наций”, но я предпочитаю ему трактир “Литовец”. После отдыха мы все собрались у Щербинина (прапорщик, квартирмейстер. – В. Б.) играть в бостон.

19. В пять часов утра я сопровождаю князя Волконского на место, где должны проводиться маневры третьей пехотной дивизии. Вскоре прибыл император и поручил командование второй линии князю. Последний отправил нас с приказом к бригадным генералам. Его Величество был в такой степени удовлетворен учением, что поставил генерала Коновницына в пример всей армии и выдал каждому солдату по пять рублей.

20. Утром нанес визиты графу Кутайсову и князю Трубецкому. Обед в “Четырех нациях”. Сегодня воскресенье, и мы отправились прогуляться в сад. Там весь высший свет. Можно увидеть много красивых женщин.

21. Утро в невыносимой работе в Главном штабе, где теряется время и зрение. Днем Александр Муравьев отправился в Гродно с полковником Мишо (граф, флигель-адъютант. – В. Б.), им предстоит делать съемку.

24. Обед с графом Кутайсовым. Он любит поесть. Вернувшись к себе, я застал многих офицеров нашего корпуса, которые пришли выпить чаю и покурить.

27. Обед у князя Платона Зубова (светлейший князь, генерал от инфантерии, последний фаворит Екатерины II. – В. Б.). Он дал нам великолепный обед с превосходным вином.

28. После обеда князь Иван Голицын (поручик в отставке, волонтер, адъютант великого князя Константина. – В. Б.)… представил меня пану хорунжему Удинцу. Его семнадцатилетняя внучка Александра – самая очаровательная особа, которую я когда-либо видел, грациозная и наивная для своего возраста. Решительно я влюблен. В течение двух часов находился в настоящем экстазе.

29. Был вынужден встать в шесть часов утра из-за смотра пехотных гвардейских полков, который был проведен у городских ворот. Император остался доволен. Это продолжалось до девяти с половиной часов. Работал в канцелярии до обеда, который состоялся в “четырех нациях”. После прогулки верхом в саду я отправился на чашку чая к Зубову. Мне показалось, что он также ухаживает за очаровательной Удинец. На его стороне миллион дохода и большой опыт с женщинами. На моей – мои восемнадцать лет и красивая фигура. Посмотрим, кто одержит победу. Остаток вечера – у Лопухина.

31. В пять часов утра я сопровождал князя Волконского на Погулянку. Расположив там войска, мы отправились встречать императора. Маневры начались в семь часов и продолжались до полудня…»

Парады, обеды, красавицы…

Не ударила в грязь лицом и свита императора Александра. Затеяли дать государю празднество. Сбор по сто червонцев с человека. Деньги давали генералы, флигель-адъютанты, а также прапорщики-квартирьеры и Государственный секретарь Шишков, для коего взнос был весьма разорителен… Капитал набрался столь солидный, что решено было построить в Закрете павильон для бала и обеда.

Закрет выбрали не случайно. Беннигсену грядущее нашествие грозило нищетой. Имение великолепное, но хозяйничать не сегодня завтра здесь будут французы и поляки. Жалованья Беннигсен не получал. Он хоть и в свите царя, но без места. И тогда Леонтий Леонтьевич с отчаянной решимостью предложил Его Величеству купить имение. Александру Закрет нравился, но он тоже понимал: подобная купля – потеря больших денег. Однако ж сам предложил старому генералу, ровеснику Кутузова, двенадцать тысяч рублей золотом. Тем более что Беннигсен именно здесь, в Закрете, одержал когда-то победу над пруссаками. Выходило, свита собиралась отпраздновать приобретение императора. Указ министру финансов был отправлен 5 июня. Но торжество откладывали до возведения залы в саду замка. Строил профессор Шульц, знаменитый в Вильне архитектор.

Император Александр роль беспечного шалопая играл отменно. Ничего не было предпринято для защиты границы вдоль Немана. Попытались ослабить Наполеона изнутри.

4-го июня начальник второго отделения генерал-квартирмейстерской канцелярии, полковник Карл Федорович Толь в партикулярном платье отправился на другой берег Немана для тайной встречи с князем Иосифом Понятовским, командиром пятого корпуса в армия гения войны. Толь вез предложение, для поляков заветное. Александр обещал Понятовскому восстановить Речь Посполитую. Сам Понятовский будет провозглашен королем. Для сего надобно оставить Наполеона и увлечь за собою польскую армию – она доверяет Понятовскому. Это будет не изменой императору Франции, а содействием высокой цели возрождения Отечества.

Понятовский ответил Толю отказом, но благодарил Александра за доброе для поляков намерение. Честь не позволяла князю принять столь выгодное предложение, однако ж, признательности ради, он обещал сохранить в тайне визит парламентера русских.

В тот же самый день, что и полковник Толь, для исполнения секретной миссии отбыл из Вильно прапорщик Александр Муравьев.

А 5-го июня на стол Барклая де Толли легло письмо из Дерпта. Его авторы, профессор российского языка и словесности Андрей Кайсаров и профессор политической экономии Федор Рамбах, представили военному министру прошение об учреждении при армиях походной типографии.

Это был столь важный проект, что уже на следующий день в Дерпт из Вильно был отправлен фельдегерь. Барклай де Толли, адресуясь к Правлению Дерптского университета, ставил в известность, что он отзывает в свое распоряжение двух профессоров, и просил, чтобы «они постарались как можно скорее поспешить отправлением в Гаупт-Квартиру».

Причину вызова военный министр не раскрывал ради сугубой секретности: «Для препоручений по известному им предложению». И всё.

Какие же государственные секреты завелись у Андрея Кайсарова, друга поэтов Жуковского, Мерзлякова, Воейкова?

Кайсаров и Рамбах открыли глаза не токмо военному министру, но и самому императору на такую сторону войны, о которой в России задумались впервой.

«Мы живем не в тех временах, когда мнение основывалось на успехах оружия, – писали Кайсаров и Рамбах. – Вещи переменились, ныне успех зависит от мнения. Где ныне хотят побеждать, там стараются прежде разделять мнение народа».

Дабы достучаться до сердца генерала и военного министра, профессора выставляли несколько доводов. Один из них гласил: «Русские побеждают не множеством, но тем духом, который их одушевляет».

И далее шли с козыря:

«Управлять мнением народа, склонять его к желаемой правительству цели всегда почиталось одним из важнейших правил политики. Склонять мнение народное к доброй цели есть обязанность всякого доброго правительства».

Понимая, что проект в конце концов ляжет на стол Александра, Кайсаров и Рамбах выставляли самый жестокий для русского императора аргумент:

«Правительство должно сделать книгопечатание своим орудием. Типография послужит ему иногда больше, нежели несколько батарей. Наполеон употребляет свои пушки, но не пренебрегает также и типографией. При его войсках есть всегда подвижные типографии, которые служат ему вместо телеграфов. Нет ни мало сомнения, что такое заведение при нашей армии, особенно в нынешнее время, принесло бы большую пользу… Часто один печатный листок со стороны неприятеля наносит больше вреда, нежели сколько блистательная победа может принести нам пользы. Часто он действует больше, нежели несколько полков».

Батареи и полки приравнивались к печатному станку. И это не было пустомельством, ибо вскрывало одну из загадок Наполеоновых побед.

Профессора еще и подливали масла в огонь: «Умнейший, то есть тот, который управляет мнением, наверно, останется победителем…»

Прожектеры заботились и о действенности своей печатной продукции. Во-первых, предлагали завести три стана. Один для издания ведомостей на русском языке, Андрей Кайсаров предлагал себя в редакторы. Другой для издания немецкой газеты – ее брался редактировать Федор Рамбах. Третий – польский. Редактора должно найти командование армии.

Был ещё пункт, где Кайсаров и Рамбах настаивали: «Редакторам позволить распространять их ведомости не только между войском и в отечестве, но и в землях, занятых неприятелем, к чему они сами изыщут способы». Для этой цели предполагалось иметь при типографии особый казачий отряд.

Проект военной пропаганды в условиях боевых действий Барклай де Толли имел уже в апреле. В проекте офицеров генерального штаба говорилось об издании военных ведомостей ради «воспламенения в войсках наших рвения к защите и славе своего Отечества» и для того, чтобы «смешивать все расчеты неприятеля».

Барклай де Толли проект одобрил, но ничего не сделал для его осуществления. Проект был чересчур общий, заниматься военному министру еще и типографскими делами, а для армии сие в новость, – обременительно.

И вот точные предложения и, главное, люди, готовые взять на себя печатанье, редактирование и, что очень важно, писание. Профессора предлагали «перо свое».

Император Александр принял проект дерптских ученых без замечаний. Издание своих ведомостей лишало Наполеона монополии в этой тонкой игре, когда слово превращает в победы поражения, а поражения в победы.

Государь сам взялся сыскать достойного редактора ведомостей на Польшу и поляков.

Удобнее всего таковые предложения делать невзначай и как бы между прочим.

Александр попросил Балашова проследить за тем, чтобы на празднике в Закрете обязательно был Михал Клеофас Огиньский.

Праздник назначили на 12-е, на среду, а во вторник готовая к приему императора и его гостей новая зала, украшенная изумительно тонко и в то же время великолепно – рухнула.

Строитель, архитектор Шульц, не пережил позора. Кинулся, снявши прекрасную профессорскую шляпу, в хладные воды реки Вилии. Впрочем, в июне вода уже не очень холодна, и почему надобно топиться, обнажив голову?

Но каково предзнаменование! Царское сооружение рассыпалось, как домик из карт.

Однако ж подобная зала, построенная для Наполеона, хуже того – сгорела.

Выходило что-то несуразное. Империя Александра рассыпется по бревнышку, а империя Наполеона сгорит в пожаре.

Праздник не отменили. Зала в замке не столь великолепна, не столь просторна, но потолки и полы в нем вечные.

Начало

Лев оглядел меньшого, Василий большака. Темно-зеленые мундиры квартирмейстеров в безупречном порядке, от пунцовых щек деться некуда. На генералов в Петербурге нагляделись, а вот командующий армией был для них впервой.

– С богом, Вася!

Лев решительно потянул дверь на себя.

Светлая горница, на полу карта. Над картой четверо обер-офицеров и генерал. В черных волосах генерала паутина седины, но волосы густые и даже на вид жесткие – настоящая львиная грива. Лоб прорезан двумя глубокими складками, брови взмывают от переносицы высокими дугами.

– Прогалы зияют! – показывал генерал на карте, но уже смотрел на вошедших. – Между нами и Барклаем сто верст. Между нами и Тормасовым – все сто пятьдесят.

– Прибыли в распоряжение Вашего высокопревосходительства! – отрапортовали братья, как один человек, и представились:

– Прапорщик Перовский 1-й.

– Прапорщик Перовский 2-й.

– Рад пополнению, – сказал Багратион и улыбнулся. – Я получил письмо графа Алексея Кирилловича. Рад за вас, господа. Начинаете службу не на плац-параде, а в действующей армии. Рода вы казацкого, будете служить при генерале Карпове, в казачьих полках.

– Петр Иванович! – досадливо тыкал в карту один из офицеров. – У нас же совершенно нет резервов.

– Серьезных подкреплений ждать не приходится, – согласился Багратион. – Запасные батальоны, эскадроны – вот и весь наш тыл. В Риге – десяти тысяч нет, в Динабурге – семь, в Бобруйске – пять, столько же в Мозыре. В Киеве тысчонка-другая. А противу нас – вся Европа. Полмиллиона штыков и сабель, – Снова посмотрел на квартирьеров. Младший совсем еще мальчик. – Вас, господа, проводят к Карпову. Входите в дела уже нынче, что будет завтра, один Господь ведает.

Провожатого ожидали на крыльце.

– У него и Владимирская лента, и Андреевская! – порадовался за командующего Василий.

– А крестик? Георгий 2-й степени! Представлен за сражение под Голлабрунном. С шестью тысячами пошел в штыки на тридцать тысяч французов и пробился!.. – Лев был счастлив. – Багратион с нами говорил. Багратионы – царского рода. Сам Петр Иванович – потомок Давида Строителя, правнук царя Вахтанга VI.

– Ты всегда все знаешь! – удивился Василий.

– Если бы к Тормасову нас послали, о Тормасове все бы вызнал. К таким встречам готовиться надо.

Василий вдруг звонко чихнул.

– Правду говоришь.

День прошел в представлениях, в поиске жилья. Все устроилось замечательно. Генерал Карпов оставил колонновожатых при штабе. Квартиру они нашли в доме крестьянина, но зажиточного и, должно быть, корыстолюбивого. Прислал стелить господам офицерам постельки красавицу дочь. Показала на пальцах, сколько будет стоить им ночь, проведенная с нею.

Простыни чистые, хата чистая, в переднем углу икона. Чистоты хотелось после пережитого в дороге. Перед войной…

Спалось им сладко. Не мешала веселая скрипка на сельском гулянье, топот танцующих ног. Не мешал соловей. Уже не больно ярый: ранняя весна миновала, но все равно сладкоголосый. На заре щелкал кнут пастуха, рожок взгудывал и, будто из огромного мешка в прореху, высыпалось птичье пенье. Никто не будил братьев, казаки умеют ценить молодой сон. Придет война – не понежишься, не до сна станем.

Колонновожатые вскоре понадобились казачьему генералу: штаб 2-й армии собирал в кулак небольшие части, стоявшие вдоль границы без надежды оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление дивизиям противника.

Лето радовало теплом, умеренностью. Перемещения войск совершались без спешки. Самое чудесное – сразу оказались нужными. Служили. И ждали. Войну. Все ее ждали.

Война стояла на другом берегу Немана. Так полые воды вздымаются день ото дня у запруды. Но что себя пугать? Да, собственно, чем? За подвигами приехали. Другое дело, вместо сражений красный, как огонь, борщ. Вареники, сдобы… От девки-бесстыдницы не убереглись. Её батько, пройдоха и ловкач, копил денежки шинок завести.

Казаки колонновожатых опекали дружески. Прапорщики офицерством не хвалились, взяли казаков себе в учителя. Учиться было чему. Казачья наука проста, но жизнь хранит.

Сердцем и Лев, и Василий прилепились к огромному Харлампию, к Силуяну Парпаре, мудрецу, не тратившему на мудрости слова. Кормилицын тоже был люб. Он всем люб, веселый, легкий человек.

В самый долгий день, когда солнце заходит в одиннадцатом часу, с полусотней отправились братья Перовские дозором вдоль границы, стало быть, по-над рекою. Сам генерал Карпов приказал колонновожатым послушать, как француз себя ведет.

Со стана выехали по последней заре, дождавшись звезд.

Кормилицын понес несусветицу. В большом-де ковше, на донышке, питье желанное: вечная жизнь. В Малом, опрокинутом, счастье. Кому суждено попасть под тот звездный дождь, ни о чем уж заботиться не надобно. Что пожелает, то и – на тебе! Хоть красавицу жену, денег несчитанно. В графы – будешь граф, в генералы – изволь.

К реке вплотную не жались, таились, слушали тишину. Небо так и не померкло, занялось зарею нового дня. Реку затянуло туманом. Туман все розовел, розовел. Василию даже подумалось после сказок Кормилицына: этак на солнце наедем.

Но вместо солнца в прореху между косяками парной наволочи сверкнули штыки и полоснуло по глазам синим.

– Французы! На нашем берегу!

Французы увидели казаков, но казаки первыми, хоть и вразнобой, пальнули по нарушителям границы и помчались прочь.

Должно быть, напоролись на целый полк. Ответный залп ахнул едино и жутко. Сей залп тишину мира наповал положил. Так подумалось Василию.

Обошлось. Никого не задело.

Вот только ожидание войны кончилось, а сама война обернулась поспешным бегством.