Текст книги "Страстотерпцы"

Глава третья

1

Зима – сон, да мышка проснулась. Пробежала от куста до куста, цепочка следов протаяла до земли, загулькала младенцем вода под снегом. А как поднялся, как расцвел в проталине подснежник, так и снега не стало.

Вчера грачу радовались, зарянкам душа подпевала, а уже соловьи гремят над убывающим половодьем.

В Иверском Валдайском монастыре – детище святейшего Никона – случилось весною чудо.

Когда иеродьякон на всенощной возгласил моление о святейшем патриархе, возликовала из алтаря, грянула соловьиная сладкоголосая трель. Изумились знамению иноки, а птаха на радость братии выпорхнула через Царские врата и села на патриаршее место, на кровлю. Тут и пришла несчастная мысль: поймать соловья, отвезти в Новый Иерусалим святейшему. Принесли лестницу, служка изловчился, накрыл птаху шапкой, а соловей в шапке и не встрепыхнулся. Умер.

Прочитал Никон письмо из Иверской обители о соловье, побледнел.

– Пел я Господу песнь, как птица… Скоро, знать, умолкну. Не о соловье сия весть – о конце моего служения.

Молиться ушел в заалтарный придел Лонгина-сотника, недостроенный, никак не украшенный. Лонгин – свидетель величайших тайн Господа Бога. Это он стоял с воинами на Голгофе у подножия Креста. Он пронзил копьем ребра Спасителю, пресек страдание. Видел Лонгин Святое Воскресение, и он же отверг золото иудеев, желавших купить лжесвидетельство о похищении тела Господа учениками Иисуса Христа.

– И мне было дано копье! – ужасался Никон. – И я стоял у Голгофы и у Гроба Господня на страже, но сам – сам! – положил копье на землю. Ушел самочинно с назначенного начальником места.

Обхватя руками голову, кинулся прочь, но в «Гефсимании» опамятовался. Вспомнил мужика, приходившего за благословением с землицей со своего поля.

– Господи! Все ты взял у меня, у недостойного! Велик был дар. Подай же хоть кроху от былого моего счастья честному сеятелю! Да будет его нива, как у того работника, которому господин вручил пять талантов!

Принялся читать молитвы, но не растопил камень на сердце. Не было святого огня в словах. Об иноках Валдайского монастыря раздумался. Что за глупые люди! Кинулись соловья ловить. Мало им было чуда? Пожелали чудо в клетку посадить.

– Тебе, тебе угождая!

Биться бы головой о стены, пока не заплачут. Так ведь не заплачут. Самому зарыдать – глаза сухие, как песок в пустыне.

Осенило.

– Не послать ли царевичу просфору?

Встрепенулся, но тотчас понял – за соломинку хватается. Не дойдет просфора до Алексея Алексеевича. Пришлют Матвеева допрос чинить. Распри, мол, затеваешь? Между отцом и сыном?

Гетман Брюховецкий на ум пришел. Вот она, последняя надежда, – помириться с царем через приязнь малороссов. Брюховецкий просит на митрополию русского владыку, чтоб духовенство не кидалось к полякам за маетностями, платя двоедушием…

Гетман собирается в Москву руку царю целовать. Не грех ему помянуть о Никоне. Кто был первым ходатаем по казацким делам? Кто подвиг царя принять Малороссию под его великую руку? От истребления спас?

Духовная бесплодная немочь надсадила сердце Никону, вышел из храма простоватый, как никогда. Тут к нему, прося благословения, подскочил странник, вязниковский поп Василий Федоров. Неказистый, рыжий, озабоченный.

– Благослови, святейший! Выслушай! Беда у нас за Клязьмой. Соблазн и невежество!

– Говори! – сказал Никон.

– Здесь? – опасливо покосился поп на монахов.

– Коли ты с доносом, так не туда пришел. С доносом к царю ступай.

Несчастный поп перекрестился.

– Тайна моя не больно велика. Уходят люди в лесные самочинные обители, ложатся в гроба, морят себя голодом до смерти. Конца света ждут.

– Кто же смущает православных? Не Капитон ли?

– Все тебе ведомо, святейший! – изумился поп Василий. – Сам Капитон пропал, то ли помер, то ли в иные страны ушел. Но се люди напали на моих прихожан! Иконы признают только старые, мощам святых поклоняться не велят. Дескать, вся их сила пропала! Просфоры твоего благословения отвергают, говорят, на них не крест честной, а крыж.

– Просфоры с четвероконечным крестом даны нам от святых праотцов наших. Восьмиконечный крест – невежественное новшество, – сказал Никон. – Много ли заблудших?

– Много, святейший! Наша слобода совсем запустела. Конца света люди ждут. Грядущий год от Рождества Христова – 1666-й. Три шестерки кряду – число сатаны.

– Господи! Закрыть бы глаза да бежать от сей дурости! Ступай к царевым архиереям, поп! Дураков надо кнутами сечь, а я за бедных только и могу, что молиться да плакать перед Господом.

Осенил попа Василия крестным знамением и пошел в келью, приказав никого не пускать к себе, никакими делами не тревожить.

2

Поп Василий Федоров, не получив от Никона ни помощи, ни доброго благословения, отправился за правдой в Москву. Мирские власти круто взялись за батюшку-доносчика. Пришлось написать извет на беглых крестьян, ушедших от своих господ в дворцовые села. О раскольниках приказные слушали, но дела не заводили. Наконец привел Бог к митрополиту Крутицкому Павлу. Тут и записали со слов попа Василия извет не только на раскольников, но и на местное священство.

Обидно было батюшке! Служил послушно, как приказывали царь, патриарх, московские архиереи, а народ от него шарахается. В его неделю служб пусто в храме. Богу печаль, а служащим скудная жизнь.

Извет вязниковского попа гласил: «За рекою за Клязьмою в бору поселились незнамо какие люди – старцы и бельцы, и келии поставили, и в земле норы поделали, и в церкви Божии не ходят. И которые у них помирают – без причастия и без покаяния. И тех у церкви Божии не погребают, а погребают в лесу без попа, сами. И про церкви Божии говорят, что-де от церкви святыня отошла, и называют церкви простыми храминами и не велят никому в церкви ходить и причастия принимать не велят… А про те пустыни ведает Вязниковской слободы покровский протопоп Меркурий Григорьев и Благовещенского монастыря игумен Моисей. И к тем людям они ходят, и служат они по старым служебникам, и церкви освящают и антиминсы[62] пришивают к срачицам[63] под индитию[64]. А кто по новым служебникам служит, и он, игумен, и протопоп на исповедь к тем священникам ходить не велят. А в Введенском девичьем монастыре стариц двести с лишком, и как-де он, поп Василий, служит по новым служебникам и на его-де неделях никто не причащается из стариц, а товарищ его поп Лев Матвеев служит по старым служебникам, и старицы на его неделях и причащаются».

Извет как извет. Мало ли подают изветов! Но вот беда – поп Василий в Вязники из Москвы не вернулся. Убили. Делом священника Покровского девичьего монастыря Василия Федорова, жителя Вязниковской слободы города Ярополча, занялись подьячие Тайного приказа. Впрочем, не поспешая. Великому государю Алексею Михайловичу было недосуг слушать доклады. В апреле, когда вязниковский поп принес свой извет, родился царевич Симеон. Четвертый сын, одиннадцатый ребенок в семействе, девятый из живых. Первенца, Дмитрия, да пятую, Анну, – Бог взял.

Алексею Михайловичу в 1665 году исполнилось тридцать шесть лет – двадцать на царстве. Ожидая приезда вселенских патриархов, от мелких дел государь устранился, да и лето выдалось ровное, ласковое – грех пропустить такую благодать. Никакие государственные тайности не стоят пчелки, пасущейся в цветах яблони.

Каждый извет – трата сердца. Хлопочи не хлопочи – неустройства, злобы человеческой не убывает.

Поселился Алексей Михайлович с семейством в Измайлове. С утра до ночи в садах.

Садовник Индрик достался ему в наследство от Бориса Ивановича Морозова. Родом немец, но русскую жизнь Индрик знал лучше иного русского. На всякий день у него присловье да примета.

В мае шли дожди. Короткие, но обильные. Тучи проливались, не закрывая солнца. Дороги развезло, а для Индрика майская непогодь – радость. Приговаривал:

– Коли март сух, да мокр май – будет каша, будет каравай.

Еще в прошлом году Индрик удивил царя четырьмя разного вкуса, разного цвета яблоками с одной яблони. Разгорелось сердце у Алексея Михайловича. Думал-думал, терпел-терпел и наконец открылся:

– Пришло мне на ум, Индрик, совершить дело наитайнейшее. Давай привьем на яблоне все плоды, какие у Бога есть!

Призадумался садовник, правду сказал:

– Все плоды, государь, невозможно привить.

– Так мы испробуем! – взмолился Алексей Михайлович. – Получится, не получится – как Бог даст. Ведать про наше дело никому не следует.

– Вольному воля, ваше величество! Выберу доброе сильное дерево, приготовлю подвой.

– Ты, Индрик, собери черенки от всякого куста и дерева, какие у нас есть, – виновато улыбнулся: – Не сердись! Испробуем.

Добрых две недели трудился Алексей Михайлович над яблоней, прививая с помощью Индрика все сорта яблонь, груш, слив, вишни…

Но была у Алексея Михайловича и наитайнейшая яблоня. Дикарка, росшая за ригой, и на этой яблоне, никому о том не сказывая, сам прививал побеги не только всяческих деревьев – тополь, березу, вербу, дуб, осину, – но засовывал в надрезы зерна пшеницы, ячменя, проса, мака. Вдруг что-нибудь да выйдет!

Тепло стояло парное. Земля молоком пахла. Государь поднимался до зари. Шел в церковь, молился, а потом спешил на пруды – глядеть, как в хрустальных водах ходят, шевеля плавниками, пудовые сазаны и карпы.

С царем шли его стольники. И он скоро приметил: ранних птах среди его слуг мало. Озаботился! Если царские люди ленивы, то в стрелецких полках лени вдвое больше, а в дворянских – вчетверо.

Приказал Алексей Михайлович: являться всем стольникам пред его царские очи поутру не позже, чем солнце встанет. Оторвется солнце от земли – значит, опоздал, получай наказание.

– А какое будет наказание? – спросили стольники.

– На всю жизнь запомните! – сказал Алексей Михайлович, грозно сдвинув брови.

На первый смотр явился первым. Стольники, завидев царя, бежали строиться, оправляя на себе платье и оружие.

Когда ярая капелька зачатья набухла на краю земли, почти вся сотня была на месте. Но солнце поднимается быстро.

– Скорей! – кричали стольники бегущим со всех ног товарищам. Солнце уже поднялось наполовину.

– Все? – спросил государь и приказал начинать перекличку.

Тут все и увидели: бежит, спотыкаясь, князь Иван Петрович Борятинский, бежит, застегивая на ходу пояс с саблей. Сабля тяжелая, болтается, мешает попасть ремешком в рамку застежки; и остановиться нельзя: солнце вот-вот оторвется от земли и в небо прыснет. И уж как угораздило Ивана Петровича! Подбил коленкой саблю, закрутилась, сунулась между ногами – князь упал, а сам на солнце глядит. Оно уж в небе. Вскочил, застегнул ремень, подошел к Алексею Михайловичу, поклонился.

– Виноват, государь!

– Что поделать, Иван Петрович! Видно, согрешил ты перед Богом.

– Да чем же?

– Э-э! – сказал Алексей Михайлович. – Может, комара во сне проглотил… Уж не прогневайся. Договор, сам знаешь, дороже денег.

Кивнул телохранителям. Подхватили стольника под руки. Раздели до исподнего, отнесли по мосткам к купальне, кинули в пруд.

Вода была еще очень бодрая. Выскочил на берег Иван Петрович как ошпаренный. Алексей Михайлович первым к нему подскочил, с чашей в руках.

– Пей! Согревайся!

Борятинский хватил чашу до дна.

– Чего? – спросили стольники товарища.

– Романея!

– Ух ты!

– Переодевайся. Да ступай в столовую избу! – сказал озабоченно Алексей Михайлович. – Ишь, как посинел!.. Там тебя горячими блюдами попотчуют.

На следующий день опоздали сразу трое: разохотились отведать романеи да покушать с царского стола.

Каждый день кто-нибудь опаздывал, желая изведать «гнева». Алексей Михайлович правил игры не менял. Стольники были премного довольны, и хоть хотелось им опоздать сразу всею ротой – не смели, боясь огорчить государя всерьез. Держали черед, кому купаться.

Царице Марии Ильиничне в то доброе лето неможилось. Ей было сорок лет. С каждым ребенком Бог прибавлял красоты, но забирал здоровье. Румянец с рождением Симеона едва-едва проступал сквозь белую кожу. Алексей Михайлович не смел глядеть на притихшую голубушку свою. Украдкой взглядывал. До того была хороша, нежна, но такая печаль в глазах, заплакать хотелось.

Рассказал о своем смотре стольникам, Мария Ильинична посмеялась, а потом вздохнула.

– Аввакума во сне видела. Стоит он на корабле, а корабль – как церковь Благовещенская. Весь иконостас там у него. Вместо паруса – Спас в Силах. Увидел меня, велел сходни на берег спустить. «Иди, – говорит, – матушка-государыня, на корабль, помолись». Я пошла было, а ты за руку меня схватил, дернул, да больно! А батька Аввакум заплакал, толкнул в берег багром. И чудо чудное! Не корабль от земли, а земля от корабля отошла прочь. И мы с тобою на той земле по водам поплыли.

Царица рассказывала, опустив голову, виски белее снега, с голубыми жилочками.

– Ты бы хоть мучить его не велел.

Алексей Михайлович хлопнул себя по ляжкам.

– Да кто же его мучает?! Батьке было указано жить в Пустозерске, а он до Мезени доехал и остался. В церкви служит. Все его домашние с ним. Да у него ведь прибавление. Жена сына ему родила.

– Спасибо, дружочек мой! Досаждаю тебе! Ты уж прости. Бога боюсь! Страшный ведь сон-то.

– Ох, голубушка, ох! Приедут вселенские патриархи, совершат свой суд. Будет мир наконец. Мира хочу! Люблю ведь Аввакума-то! В духовники себе собирался взять, да он человек супротивный. Меня ни на толику не боится… Я своего царского венца, своей державы, Креста Животворящего боюсь, а он – раб – не боится!

Мария Ильинична вдруг засмеялась.

– Ты-то у меня – не супротивный? Истинный русак. Все русские – супротивные люди, гоже ли одного протопопа судить, что сердит, коли все стадо сердитое?

– Опять ведь об Аввакуме говорим! – изумился Алексей Михайлович. – До того въедливый человек, в сны пробрался!

– Зачем батьку коришь? Совесть болит, потому и снится.

Вспылил Алексей Михайлович, вскочил.

– Совесть! Я, стало быть, без совести? – Тотчас сел, притих. – Прости, голубушка. Верно сказала: супротивные мы люди, племя русское.

3

В тот самый час, а может, и в ту же самую минуту, когда царь с царицей об Аввакуме говорили, сам батька, изнемогший от трудов, плюхнулся на скамью поперек лодки.

– Иван, полежу! – сказал Аввакум сыну. – Спину ломит.

Пахло мокрой сетью, рыбой и великой белой водой, морем-океаном.

Высокие серебряные облака тоже как рыба. Чешуйки ровнехонькие, белый сазан.

Прокопий с Иваном устало гребли к берегу. От незакатного ли солнца, от невидимых ли, ушедших за горизонт льдов весь мир Божий пропитался серебряным тихим светом. Вода, сколько ни гляди, без морщинки. По лицам ребят отсветы белого полыханья. Как во сне, беззвучные, не взмахивая крыльями, скользят серебряные птицы.

Столько было зимней жути, буранов, весь снег, кажется, взмывал с земли на небо, превращая воздух в воющую твердь. Столько было тьмы, бесконечной, убивающей душу. Но и такой зиме приходит конец. Справедлив Господь. Испытывал тьмою, наградил днем. Не уходит солнце с неба. Всякая тварь, всякое растение спешат отдарить Господа цветами, плодами, любовью.

На берегу лодку протопопа ждала подвода, присланная Алексеем Христофоровичем, – воеводша захворала.

Рыбу ребята повезли домой, в Окладникову слободу, Аввакум же со стрельцом поспешил к воеводе. Наказал ребятам:

– Печенки тресковой нажарьте. Рыбу тотчас посолите.

Мезенский воевода Цехановецкий был православный поляк, супруга его, пани Евдокия, послушная подданная, молилась, как власти приказывали. Зимой, когда привезли Аввакума, пани Евдокия тяжко болела. Протопоп, уповая на милость Исуса Христа, взялся лечить страдалицу: мазал церковным маслом, поил святою водой. Помогло. Да на ветрах весенних, жданных грудь остудила. Налегла немочь на добрую молитвенницу, как медведь. Молилась пани Евдокия с великим прилежанием, за себя, за вздыхающего Алексея Христофоровича. Всякое дело начинал воевода вздохом, всякое известие, радостное и грустное, выслушивал со многими вздохами.

Воеводская изба стояла за тыном, построена по северному обычаю, высоко, широко. Отличалась от других изб пристройками: для караульных, для прислуги, для хранения припасов, пушной казны, рыбьего зуба.

Горница, где ждала протопопа пани Евдокия, была украшена ее белыми ручками: выбелена, в лазоревых цветах. Между окнами, в простенках, тоже нарисованы цветы. Глухая восточная стена сплошь в иконах, а на западной, с одним окном, две вышивки: на левой – зáмок среди леса, на правой охотники да собаки – труды пани Евдокии. Она и теперь сидела за пяльцами. Увидела протопопа в дверях, всплеснула радостно ручками, оставила рукоделье, поспешила под благословение.

– Заждалась тебя, батюшка!

– Опять кашляешь?

– Слава Богу, отлегло. Просил ты бумаги да чернил поучение писать. Я о твоем учительстве думала и молилась, и был мне нынче сон. Прилетел голубь – держит в клюве свиток. Я взяла за край, а голубь взмыл, свиток развернулся от неба до земли. А еще из того голубя перо упало мне в руки, я то перышко тебе подала. Рассказала сон Алексею Христофоровичу, а он и говорит: Аввакуму надо жизнь свою записать. Мало кто бывал столь далеко, мало кто видел так много. Ты, батюшка, Алексея Христофоровича послушайся. Его слово доброе.

Взял протопоп бумагу из рук пани Евдокии, поцеловал свиток.

– Дивен сон, государыня. Мне бы наяву то перышко голубиное, сатану посрамить.

– К чему сон-то, батюшка? – спросила пани Евдокия.

– Не ведаю. Мне ли, грешному, Голубиную книгу писать. То дело святое, а я прост, убог… По мне никониан в блевотину мордами тыкать. Тут великой мудрости не надобно, правды довольно…

– А что скажешь о слове Алексея Христофоровича?

– Матушка ты моя! Да чем жизнь батьки Аввакума горше других? Иные за слово Божие вдесятеро против моего претерпели.

В горницу вошел сам Алексей Христофорович. Спросил Аввакума:

– Рассказала тебе пани Евдокия сон?

– Рассказала, государь. Дивное видение.

– Угости нас, – попросил супругу воевода. Брови у него были рыжие, росли, нависая над веками. Усы колечками, борода на одном подбородке, щеки бритые.

Пани Евдокия принесла братину, полную вина, три чарочки да семужки.

– Какое число сегодня? – спросил воевода.

– Обретение честных мощей преподобного Сергия Радонежского. 5 июля.

– Люблю русских святых, – сказал Алексей Христофорович. – Тот же Сергий. Платьем, трудами, всем видом своим – крестьянин, заботами о государстве – царь, молитвами, совершенством духовным – ангел.

– Сладко говоришь! – воскликнул Аввакум. – Отче Сергий благословил нас храмом Троицы, ибо душу его и сердце его пронзили слова Исуса: «Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое». Миленькие! По сто раз читаем Писание, а разумеем мало. Открывается нам по вере нашей. Преподобному чудотворцу сокровенное поведано через слово Господа: «И все Мое Твое и Твое Мое, и Я прославился в них… Отче Святый! соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты Мне дал, чтобы они были едино, как и Мы». Возлюбил Сергий Животворящую Троицу, и через его любовь освободилась Русь из плена Батыева… Но скажи ты мне, Алексей Христофорович, как складывал персты, молясь, благословивший нас храмом Троицы, многими дивными иконами Троицы?

Воевода грустно покачал головою.

– Как вся Русь, видимо…

– Как вся Русь, благодетель ты мой! Как вся матушка-Русь! Глазами к Троице, а персты сложены, утверждая истину о двух естествах Исуса Христа, ибо Он прославился в нас, исполнив волю Отца и Свою волю – спасти нас от первородного греха, посрамить, побить сатану. Как молился Сергий, всея Руси чудотворец, спрашиваю? Как вся Русь! – Воздел длань, показывая двоеперстие.

– Истинно, батюшка! Истинно! – Пани Евдокия подняла белую ручку, выставляя два перста, перекрестилась. – Камень снял с души моей, батюшка. В сей глуши не от кого душевной крепости набраться.

– Вот и врешь! – сказал Аввакум. – Не бедна русская сторона подвижниками Господними. У меня в Москве жил блаженный Федор, босым всю зиму ходил. Здешний! Из Мезени! Сын богатого купца. Считал-считал барыши да смекнул – нет прибыльнее вечной жизни.

– Уже 5 июля, – вздохнул Алексей Христофорович. – На моей родине черешня поспела.

– А у нас, за Волгой, – черника, земляника. Грибы уж небось пошли. Самое веселое время. – Встал, поклонился. – За бумагу благодарствую.

– Батюшка! А винца испить?! – удивилась пани Евдокия.

– В море ныне ходил с сыновьями. Рыбу надо посолить.

– Испей чару, протопоп. Почти пани Евдокию, – поклонился воевода.

– Да благословит Господь сей дом! – Аввакум выпил поднесенную воеводшей чарочку, улыбнулся. – Вкусно.

– Побудь с нами, – попросил воевода. – Черешни об эту пору видимо-невидимо в садах… – Не столько, кажется, любил ягоду, как само слово – черешня.

Зачерпнули еще по чаре. Выпили. Алексей Христофорович тихонько запел польскую песенку. Пше да пше, одно слово понятно, три – нет, но сердце щемит.

Спохватился протопоп.

– Алексей Христофорович! Пойду! Об образе Креста Христова слово надо сказать чадам моим духовным. Ныне все стали слепы! Тыркаются хуже кутят, а сосков с молоком найти не могут. Наваждение.

– Мы о тебе, протопоп, с пани Евдокией много говорили… А тут еще сон. Напиши о своей жизни. Человеческая жизнь – лучший учитель.

– Жития о святых пишут. Чему моя жизнь научит, что расскажу? Как с Пашковым собачился, кору грыз, аки заяц, Господи?!

– Обо всем напиши!

– Бумаги жалко! – Почесал в затылке. – Не знаю. Да воля ваша, чего-нибудь накалякаю.

– Алексей Христофорович плохого не пожелает, – сказала пани Евдокия, грустно улыбаясь. – Не забывай нас, батюшка! Приходи! Завтра приходи.

Воевода вышел проводить протопопа до крыльца. Шепнул в сенях:

– Ради тебя храбрится. Плохо ей было… Помолись о нас, протопоп. – Слезы так и закапали с ресниц.

Солнце в поднебесье, а городок – сонное царство. На Руси было бы за полночь, а здесь, на краю земли, – день-деньской.

Собаки и те спят.

На всю Мезень ни единого цепного пса, двери тоже не заперты.

Пришел Аввакум домой: дрыхнут домочадцы. Никто не пробудился.

Сел на пол, положил на лавку свиток, обмакнул перо в коломарь.

«Рождение же мое в нижегороцких пределах, за Кудмою-рекою, в селе Григорове».

Написал. Послушал, как завозился крошечка Афонюшка. Пеленки замочил.

Аввакум встал, подошел к зыбке. Сынок спал. Пеленки сухие.

Снова, подложа ногу под себя, сел протопоп перед лавкой. Макнул перо в чернила.

«Отец ми бысть священник Петр, мати – Мария, инока Марфа. – Вздохнул. – Отец мой прилежаш пития хмельнова; мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию».

Подождал, пока высохнут чернила. Свернул часть свитка. Начал писать иное, накипевшее.

«Пребывайте, чада, о Господе пребывайте, и крест Христов трисоставный почитайте, от кипариса, и певга, и кедра устроен, по речению Исайи пророка…»

Нажимая на перо, вдалбливал в головы тем, кто душою прост, для кого царь – истина, архиерей же как сам Господь Бог.

«А иже крест трисоставный Христов суемудренный отлагают и четвероконечный римский крыж почитают, кольми суть врежают душа своя, по ременному: аще кто любит Христа, той любит и крест святой и тричастный, от кипариса, и певга, и кедра сложенный… Держим же и четвероконечный крест во церкви, по преданию святых отец, но не вместо образная, токмо на ризах, и стихарях, и патрахилях, и пеленах. А иже кто его учинит на просвирах, или написав на нем образ распятого Христа и положив его на престол, вместо тричастного: таковой мерзок есть и непотребен во церкви, подобает его изринути…»

Пробудилась Анастасия Марковна, увидела Аввакума, сидящего на полу.

– Батька, что в таком неудобстве пишешь?

– На столе рука разбежится, перо заскрипит… Я тут тихохонько. Спи!

– Ах, батька! – Улыбнулась, повернулась, заснула, голубушка.

Писал Аввакум:

«Аз верую крепко пророком, апостолом и богословием всем. Они нас научают, яко тричастен крест Христов, сиречь от трех древ сотворен. И над распятым Христом повеле Пилат титла положить… А без возглавия – тот не Христов крест, но Петров: колода на кресте, а не титло положено… Егда же соблудиша римстии людие и весь Запад над церковию, нарекоша имя ей костел, понеже стоит на костях апостола Петра: оттоле же восприяша и крест с колоткою, Петров, Христов отринуша прочь… Мы же, правовернии, сие блядское мудрование римского костела и приспешников его, поляков и киевских уният, еще же и наших никониян, за вся их нововводныя коби еретическия анафеме трижды предаем и держим от святых отец преданное неизменно. И почитаем крест Христов с возглавием на престоле, и на просвирах, и на церкве на главе и прочая…»

Закончив наставление, Аввакум сладко потянулся, до хруста в позвонках, и, ложась в постель, подумал: «Письмецо надо Федору Благовещенскому, дьякону, переправить. Крепкий человек, бережет душу».

Что-то зашумело, заскреблось на крыльце. Аввакум не поленился, встал, вышел.

Сова! Белая сова сидела у самого порога. В когтях мышь.

– Эко! Тебя, матушка, вместо кошки можно держать! – похвалил Аввакум сову и, чтобы не мешать ей, затворил дверь, не стукнув.

Расплакался Афонюшка. Анастасия Марковна, ласково приговаривая, распеленала младенца, дала ему грудь. И легли они в постель трое, и было сие, как в давние молодые годы, когда Иван родился, первенец.

4

В день обретения Казанской иконы Пресвятой Богородицы был черед служить Аввакуму.

Воеводша стояла по левую сторону от Царских врат, первая, а супруг ее, тоже первый, по правую сторону. Воеводу окружали все начальные люди Мезени: стрелецкий сотник, два пятидесятника, тюремный целовальник, приказчик, писарь, корабельщик. Бедный Алексей Христофорович крестил лоб, как царь велел, – щепотью. Чиновная братия следовала примеру воеводы. Обычное дело, но пошел по храму некий шепоток. Устремились взоры на левую сторону, на воеводшу. Пани Евдокия, совершая крестное знамение, поднимала над головой белую ручку, складывала два перста и только уже потом осеняла себя широким внятным движением, по-ученому.

Кончив службу, сказал Аввакум проповедь:

– На пепелище обрела дева Матрона святыню, образ Богородицы. Не горит в огне святая правда. Ныне видел я многие взоры на молящихся честно и праведно, по обычаю и по завещанию святых отцов наших. Уж больно праздник большой, не смею обличать ни гордого, ни унывающего, хотя и тот и другой ходит в грехе. Ныне объяты мы все невидимым пожаром, горим, бедненькие! Боли не чуем, ну и ладно… Да вот когда останется пепелище от палат, в кои пустил нас жить Сам Господь, обретет ли иная непорочная дева уж не образ, а хоть малый крестик? Всюду подмена, миленькие мои! Ныне вместо крестов – крыжи, а завтра вместо храмов своими руками воздвигнем римские хоромы, где Богу жить скорбно, ибо это дом идолов. Попомните меня, грешного, будет сия горесть на Святой Руси. Божием попущением, а дьяволовым злохитрием уже явились из бездны новые монахи, имеющие на себе образ любодейный. Камилавки – подклейки женские, клобуки рогатые. Сия пагуба от костела римского. А что о Риме говорить? У них в папах баба-еретица на престоле сиживала. Ничего, терпели! Еще и скрывали, пока не родила принародно, в крестный ход… Наши начальствующие от отеческого отвернулись, свое им в стыд. Не глядят, любо ли сие Христу? Иван Предтеча подпоясывался по чреслам, а не по титькам, поясом усменным, сиречь кожаным. Чресла под пупом, опояска крепкая, брюхо-то не толстеет. А нынешние архиереи? Кого ни возьми. Хоть самого Никона, хоть Илариона Рязанского или Павла Крутицкого. Такие телеса наели, что женки беременные. Вот и подпоясываются по титькам, как бы робенка в брюхе не извредить… Грешен? Грешен! Не хотел ругать, да как же молчать? В тех толстых брюхах наша беда накладена – ягоды миндальные, рейнское, романея, водки различные. Постом брюха не отрастишь. Не от кого, милые, правды ждать! Сами будьте правдой, как та дева Матрона, стрелецкая дочь. Не попу, не игумну далась в руки Казанская икона – отрочице, чистому сердцу. На себя надейтесь, на свою правду. Да поможет нам всем Господь наш Исус Христос, да благословит нас Пресвятая Богородица.

На другой день Аввакума позвали к пани Евдокии. Он взял церковного масла помазать больную, но воеводша приняла его в горнице, убранной как для встречи царя. Сама была в дорогом платье, в драгоценностях, все богатство дома тоже выставила напоказ.

Аввакум встал у порога изумленный, но пани Евдокия подошла к нему, повела к столу, на котором было тесно от серебряной посуды, ларцов, книг.

– Вот, батюшка, нажитое для земной жизни и прожитое для небесной.

– Хороши цацки!

– Любила я блеск и сияние, пока не разглядела – все это слезы. Отобранный у голодных хлеб, ограбленные дома, зарезанные, пусть в бою, но зарезанные люди!

Пани Евдокия опустилась перед иконами на колени, коснулась головой пола и сняла с себя ворох жемчужных бус.

– Взял бы все это Господь! Не берет. – Поднялась, посмотрела Аввакуму в глаза. – Ты, батюшка, скоро похоронишь меня. Знаю, согрешаю, но не много за мной стыдного и злого. Любила мужа в запретные дни, не все посты соблюдала, обижала слуг грубым словом… Есть много гордых и жестоких, но Господь меня хочет взять.

– Не хорони себя раньше времени, – сурово сказал Аввакум.

Пани Евдокия улыбнулась:

– Батюшка! Ты – сама правда. Но я больше твоего ныне знаю. Не за свои грехи наказана. Отец мой до двадцати пяти лет не дожил, кроток был, честен, ни единого раза совестью не поступился. Мне матушка о том говорила… За грехи прадеда уходим молодыми. Прадед ради богатства кровь пролил, клеветал. Знали бы любители сладкой жизни, как расплачиваются за их зло внуки и правнуки.

Повела руками по себе, трогая камешки, жемчужины, золото, показала на стол, на ковры:

– Батюшка! Отдала бы тебе любое из всего этого – не хочу злом делиться!.. – Ухватила протопопа за руку, покрыла поцелуями. – Не хочу ждать смерти с увядшей душою. Хочу трудиться! Может, и прадеда моего отбелю хоть немного… Больше помолиться о нем будет некому. Род злодеев быстро пресекается.

– Не пойму, милая, что ты желаешь от меня?

– Научи своей правде!

– Вся моя правда – Бога боюсь.

Вдруг из дальнего угла раздался голос. Аввакум даже вздрогнул – не увидел в креслах воеводу.

– Скажи, протопоп, а не греховна ли правда? Пани Евдокия правдой извела себя. Не родня ли правда гордыне?

Будто искра подожгла на ружейной полке порох.

– Гордыня, государь Алексей Христофорович, себялюбие! – яро сказал Аввакум, – Правда – от себя отречение. Ради правды архиерей Павел Коломенский Москву-реку променял на Онегу, кареты и царский стол – на тюрьму Палеостровского монастыря. Вот кто был истинно правый, правдой живущий человек. К Павлу приходили из наших, уговаривали: «Посвяти хоть одного из нас во епископы, иначе как сохранимся в вере отцов и дедов? Ни единого праведного архиерея, кроме тебя, нет. Все Никону угодники». А Павел отвечал: «Не могу. Осужден я безвинно, но самому за себя отмстить не повелено. Праведный Судия Христос, Бог наш, будет нас с Никоном судить…»