Текст книги "Тимош и Роксанда"

Возничий остановил лошадей у степной придорожной криницы. Тимошка Анкудинов, в дорогом бархатном платье, шитом в Ватикане, подождал, пока напьются кучер, троица казаков, нанятых для охраны, неразливный друг Костька Конюхов, и только тогда покинул возок. Подошел к синему под синим полуденным небом зеркалу криницы, встал коленями на деревянную плаху, кем-то принесенную в степь ради общего удобства, и, наклонившись, глянул на себя, а уж потом приложился губами к воде.

Когда наконец поехали, Тимошка раз-другой ответил Костьке невпопад и, чтобы тот отстал, впал в дремоту. Возок раскачивало на ухабах, сквозь вздрагивающие ресницы то пламенел солнечный луч, то бежала пунктиром зелень молодой травы, то вдруг на вершине ухаба глаза окунались в синеву неба. И ничего тут от него, от Тимошки, не требовалось: ни ума его, ни хитрости, ни его удачи. Небо, земля, вода – все было прекрасным само по себе.

– Чигирин! – подтолкнул Костька своего дружка по бегам.

Тимошка сделал вид, что никак не может очнуться ото сна.

– Чигирин, что ли, ты сказал?

– Чигирин – казачья столица! – радостно воскликнул Костька.

«Чему радуется, дурак! – подумал беззлобно Тимошка. – Чигирин под боком у Москвы, а в Москве беглецам встреча известная».

Им отвели дом на окраине. Тимошка высказал желание немедленно видеть гетмана для дела государского, тайного, но ответ получил твердый и ясный:

– Когда гетману будет нужно, он о тебе вспомнит. Ныне гетману недосуг. Иноземные послы приехали.

Однако поздно вечером, когда Тимошка уже лег спать, в избу явились четыре казака, принесли еду, вино, свечи и велели Тимошке одеться, потому что сейчас будет гетман.

Тимошка успел натянуть штаны и сапоги… Дверь широко распахнулась, и в светелку вошел Богдан.

– Ну, каков ты, заморский гость? Покажись!

Тимошка не растерялся, натянул свой бархатный, расшитый золотой нитью италийский камзол и, сделав шаг к гетману, сказал:

– Ваша милость, перед вами несчастный изгнанник, спасающий жизнь от происков узурпаторов, князь Тимофей Иванович Шуйский, законный наследник московского престола, наместник Великопермский.

– А без дураков кто ты таков? – спросил гетман, глядя на молодца смеющимися глазами.

И в единый этот миг Тимошка понял: большая игра у него проиграна, однако на малую виды хорошие.

– И о Боге было сказано: «Се, Человек!»

– Се, человек! – согласился Богдан радостно, ему пришлась по душе быстрая сообразительность самозванца. – Сядем за стол и преломим хлеб, посланный нам от Бога.

Казаки, пришедшие с Хмельницким, зажгли свечи и все ушли, кроме полковника Кричевского. Сели за стол вчетвером: Кричевский напротив Конюхова, Богдан напротив Тимошки.

– Давайте, казаки, выпьем, чтоб ночью спалось крепко! – сказал Богдан. – Совсем одолели меня послы, сразу трое приехало: от султана, от врага его – венецианцев, от генерала Кромвеля и вот-вот из Москвы будет.

Пили-ели, но разговор не шел, однако с каждым новым кубком глаза у Тимошки становились ярче, и глядел он на гетмана с явным, с жадным интересом. В нем разыгралось любопытство. Напротив сидел человек, еще год тому назад никому не ведомый, а ныне ставший нужным Лондону, Венеции, Истамбулу, Москве, Варшаве, Риму… Что в этом человеке такого, чего недостает или чего совершенно нет у него, у Тимошки?

Богдан посмотрел вдруг на Костьку Конюхова, на кума Кричевского и сказал последнему:

– Пан полковник, возьми Костьку с собой, чтоб веселей было, сгоняйте к моим ведьмачкам да и тащите их сюда скопом.

Кричевский и Костька ушли.

– Спросить меня хотел? Спрашивай! – разрешил Хмельницкий.

– Гетман, я повидал на своем недлинном веку столько, что другим хватило бы на тысячу жизней. Я был другом архиереев, советником кардиналов и великих князей, но не ради пустого славословия, а справедливости одной ради говорю тебе: истинно великого человека я вижу впервые. Более могущественных Господь сподобил меня лицезрением: у султана неисчислимые армии, земли его необозримы. Обремененных большей славой, чем твоя, тоже знаю – хотя бы римский папа. Есть и хитрее тебя – довелось мне слушать речи молдавского господаря Василия Лупу. Но у каждого из этих кесарей есть одно и нет другого. Ты же обладаешь всеми их талантами и, сверх того, невиданным дотоле в мире счастьем.

– Уж не завидуешь ли ты мне? – спросил Богдан серьезно, Тимошкины слова попали все в цель.

– Нет, гетман! У каждого человека должен быть свой путь на гору! Дозволь мне выпить твое здоровье!

Они выпили.

– И спросить мне, пожалуй, тебя не о чем, – продолжал Тимошка. – Нет такой науки, которая надоумила бы: делай то и делай это – и получишь все, что желаешь.

– А чего ты желаешь? – спросил Богдан.

Тимошка рванул ворот. Навалился грудью на стол, чтоб глазами в глаза, голос у него задрожал от обиды:

– Желаю вернуть царство, отнятое предательством у моего предка!

– Брось! – отмахнулся, как от мухи, Богдан.

Отер ладонями лицо, выпил ковшик квасу. Посмотрел на Тимошку без интереса, сказал с угрозой:

– Если ты еще об этих глупостях заговоришь при мне, прикажу приковать к пушке или вовсе утопить. Пришел к нам жить – живи. Пей и гуляй, коль деньги есть, молись Богу – ежели охотник. Но возводить хулу на московского царя, у которого я ищу дружбы и которому готов служить верой и правдой, – не смей.

Тимошка сглотнул слезу, и она показалась ему острой костью. Улыбнулся, побледнел, опять улыбнулся. И вдруг трахнул кубком по столу:

– Ох, жизнь! Распроклятая моя жизнь! – посмотрел на гетмана дерзко, разрумянился. – А ты думаешь, мне не противно чужую, побитую молью шубу таскать на плечах? Еще как обидно! Только скажи, делать что? Надоумь! Ты вон дал ума всему народу своему. А ты и мне дай, москалю беглому.

Взял со стола стручок горького перца, надкусил, съел, не поморщившись.

– Силен! – восхитился Богдан.

– Скажи, гетман! Освободятся ли когда-нибудь люди от проклятия родиться в избе, а не в хоромах? Ну, скажи!

– Ты ропщешь? – спросил Богдан.

– Как же мне не роптать? Я мог бы немалую пользу своей Московии принести. Но там нужна моя головушка, а не то, что в головушке. И никому-то я для доброго дела не надобен. А надобен для худого дела, неблагородного.

Хмельницкий насторожил глаза, от Тимошки эта напряженность не укрылась.

– Мы один на один с тобой, и я тебе всю правду скажу. – Тимошка встал, подошел к двери, отворил. Никого за дверью не было. – Мне в Риме говорено, чтобы я казаков сладкими посулами сманил на войну с султаном на стороне Венеции.

– Ну а ты им что сказал? – спросил гетман.

– Ничего не сказал… По родине я стосковался. По той самой Московии, по нищенке голопузой, о которой давеча так худо говорил… Казни или милуй, я тебе все тайны открыл.

– Ты когда ко мне ехал, в Валахии в монастыре жил… Что там говорят?

– Говорят: пора господаря Лупу, молдавского, согнать с престола. От него молдаванам много худого.

– А что о казаках говорят?

– Говорят, гетману нужно так угодить, чтобы он на Лупу послал войско да и покончил бы с греками… От греков у них засилье.

– А ты как думаешь? – спросил Богдан. – Чью мне сторону нужно держать?

– Тебе надо сторону Лупы держать, – улыбнулся Тимошка. – У Лупы дочь, у тебя – сын, а еще у Лупы, говорят, золотые клады несметные.

На улице раздался конский храп, визг, грубый смех казаков.

– Ладно, Тимошка, – сказал Богдан, – живи у меня. Только завтра же поезжай в Лубны. Московский посол приедет, станет требовать твоей выдачи… Не бойся, не выдам. У казаков такого не водится.

Тимош Хмельницкий заглянул в келию. Так в их новом доме назвали сводчатую мрачноватую комнату, где маленький Юрко долбил под руководством отцовского секретаря Самуила латынь и учился польскому языку.

Тимош был в вишневом кунтуше с вишневыми пуговицами из редких камешков, держащих в себе переменчивый огонь.

– Ваша милость! – Самуил Зорко раскланялся, засиял не хуже Тимошевых пуговиц. – Ваш младший брат проявляет чудесные способности. Увы! Мне скоро будет нечему его учить.

Тимош, неодобрительно поглядывая на толстые фолианты книг, на бледного худенького Юрко, покривил губы:

– Казаку нужно знать коня и саблю да сколько пороху на полку сыпать, чтоб пушку не разорвало.

– Осмелюсь не согласиться. – Зорко поклонился. – Ваш отец потому достиг столь ослепительных успехов, что его ум образован знанием многих наук, и не только казацких. Недаром ныне в Чигирин съехались послы со всего белого света.

– Отбоя от них нет, – мрачно сказал Тимош. – Из-за них и пришел. Юрко, быстро собирайся, одевайся. Отец зовет на обед. Кого-то провожают, кого-то встречают…

Подмигнул. Юрко, любивший брата, просиял в ответ.

– А ты знаешь, кто приехал из наших добрых друзей?

– Кто?! – Юрко вскочил на ноги.

– Иса приехал! Наш Иса! Говорит, подарки нам с тобой привез. А какие – не показывает. Потом, говорит, после приема.

– Я пойду? – полуспросил Юрко своего учителя.

– Вы свободны распоряжаться собой, ваша милость! – угодливо поклонился Зорко.

– Не нравится мне он, – сказал Тимош, когда они вышли.

– Он хороший. Ты поменьше сердись. Я не люблю, когда ты сердитый.

– Не могу я, Юрко, веселиться, покуда эта баба около отцовского сердца греется.

– Пани Елена… – У Юрко задрожали ресницы, он опустил глаза. – Она красивая… Она ко мне добра.

– Дурак ты! – Тимош сплюнул. – Помяни мое слово, она отравит отца.

– Тимош! – Глаза у Юрко наполнились слезами.

– Ну чего ты? Не хнычь! – обнял брата. – Я до этого не допущу. И помалкивай про разговор. А то – она и нас… Понял? Беги одевайся.

Юрко побежал, остановился, хотел что-то сказать, убежал.

Пани Елена, спохватываясь, напускала на себя величавого спокойствия, то есть гасила улыбку, устремляла взор перед собой, в никуда и слегка приоткрывала губы, чтобы придать лицу загадочности. Но уже через мгновение она забывалась, сияла глазами, влюбленно поглядывая на мужа, на послов, на пасынков. Радостно улыбалась Юрию и с обидчивой печалью Тимошу.

Прием был из самых великолепных. За столом собрались иноплеменные послы с Востока и с Запада. Тут был отъезжающий ко двору своего повелителя Осман-ага, чауш турецкого падишаха Магомета IV, и только что прибывший вестник крымского хана Ислам-Гирея, любезный дому Хмельницкого Иса-бей, сын Тугай-бея, названый брат Тимоша. Он привез доброе известие о том, что хан уже скликает войско и приведет его, как и обещано было, к Троицыну дню. Выделялся за столом темной сутаной Альберти Вимина, венецианский священник, прибывший к Хмельницкому с надеждой заключить наступательный союз против Турции.

С лицом властным, мясистым, неподкупный и недоступный, словно кован из железа, погруженный в себя, но все понимающий верно и ясно, сидел за столом посланец Оливера Кромвеля. Кромвель в личном письме приветствовал «императора всех казаков, грозу и истребителя аристократов Польши, завоевателя крепостей, истребителя католицизма!»

И еще был на этом пиру прибывший два дня тому назад, 11 апреля, посол короля Яна Казимира пан Смяровский.

Хмельницкий собрал послов не ради того, чтобы потешить свою красавицу жену, представив ей наглядное доказательство его, а значит, и ее высокого положения. Он этим своим широким жестом давал понять, что готов слушать всех, но слушаться намерен лишь голоса своего разума, разума украинского казака.

Осман-ага привез предложение султана заключить договор о вечном мире и в награду за мир – свободное плавание по Черному морю, беспошлинную торговлю, выкуп по разумной цене всех невольников и обязательство вернуть казакам захваченные у них суда.

Туркам нужен был мир с казаками, чтобы бросить все силы на морскую войну с Венецией. Венеция нуждалась в союзе с казаками, чтобы громить турецкий флот на всех морях, расчленив, распылив его силы. Римский папа через сближение казаков и венецианцев видел возможность примирения Украины с Польшей и восстановления католицизма на Украине, который ныне находился там в самом плачевном состоянии.

Польше нужен был мир, чтобы опамятоваться от разгрома, собрать силы и навести в доме порядок. Украину она все еще считала домом своим. Крымский хан, по малолетству турецкого падишаха – Магомету IV шел восьмой год, – чувствовал себя свободным от многих обязательств перед Турцией и, опираясь на союз с казаками, собирался поживиться грабежом польских городов и заодно надолго ослабить исконно сильного противника, и своего, и всей Османской империи. Для Кромвеля вольный казак Хмельницкий был прежде всего борцом с католицизмом…

Самую пышную и длинную речь на приеме произнес пан Смяровский. Он воздал похвалы великому из величайших гетманов – Хмельницкому, великой республике купцов Венеции, радующей мир отменными товарами, он говорил о блистательной империи Османов, могущество и просторы которой под стать империи Александра Македонского, он нашел слова, строгие, сдержанные, но вполне лестные, о победах Кромвеля и выказал готовность вернуться ко временам понимания и дружбы между Польшей и Крымом.

Казалось, всем было роздано, но пан Смяровский улыбнулся вдруг, лукаво посмотрел на пани Елену и поклонился ей.

– Среди нас присутствует ее милость пани Хмельницкая, несравненная своей красотой и нравом. Ее величество королева Мария просила передать ее милости пани Хмельницкой скромный дар в знак дружбы и расположения.

Пан Смяровский достал бархатную коробочку, осыпанную мелкими алмазами, раскрыл ее, и на всю залу сверкнули два голубых меча.

Бриллиант был не очень велик, но чистоты безупречной.

Подарок пани Елена приняла зарумянившись. Посмотрела беспомощно на мужа: позволено ли ей говорить? Богдан улыбался одобрительно, и пани Елена подняла свой бокал.

– Здоровье королевы! – звонко и радостно воскликнула она.

– Виват! – крикнул пан Смяровский, и всем пришлось подхватить его патриотический возглас.

Тимош сидел багровый, полузакрыв глаза, – до того он ненавидел мачеху. Идя с обеда, он шапкой отирал пот со щек и в глазницах.

А во дворе его ждала радость. Иса дал знак своим людям, и они вывели перед братьями, Тимошем и Юрко, тонконогого, высокого, серого в черных яблоках скакуна. Иса, прищуривая от удовольствия глаза, покосился на Тимоша и сказал:

– Этого коня мой отец и я дарим тебе, Юрко.

Тимош, уже улыбавшийся было, так и пыхнул всеми рытвинами побитого оспой лица. Иса, словно ничего не заметивший, опять дал знак своим людям. И те, держа под уздцы, вывели из конюшни желтого, с белой нежной полосой через лоб к розовому носу, жеребца. Тимош увидал еще грудь, под гладкой кожей которой двигались железные, не знающие преграды мускулы.

– Иса-а-а… – только и сказал Тимош.

Пошел, завороженный, к коню, и гладил его по шее, по крупу, и что-то говорил, словно в беспамятстве, как говорят любимым…

Наутро в церкви пан Смяровский подошел к пани Елене, стоявшей слева перед алтарем, и сказал ей после обычных приветствий:

– Гетман вернул нашей вере право свободного существования на сей печальной земле. Для счастья и покоя остается сделать еще один шаг – вернуть мир в лоно мира. И однако ж гетман столь очевидное и всеми желаемое благо отвергает.

– В делах мужчин я ничего не понимаю, – ответила пани Елена холодно.

– Позвольте обеспокоить вас просьбой – принять меня, – быстро сказал пан Смяровский. – Дело в том, что перстень – это не все подарки… Вчера было не к месту… дарить все.

– Извольте, – ответила пани Елена. – Я приму вас нынче, за час до обеда.

Пан Смяровский явился один. Поставил у ног пани Елены шкатулку с подарками и сказал тихо, одними губами:

– Вы должны помочь отечеству, которое стоит на краю гибели… Я сразу говорю вам: вы у нас в руках… В перстне, якобы подаренном королевой, скрыт яд.

Пани Елена рассчитывала на другое. Пан Смяровский был хорош собой… И вдруг – пропасть, смерть, яд, ад!

– Прочь! – сказала она быстро.

И он так же быстро ответил:

– Хорошо! Я сыщу другой путь. Но помните: предавая меня, вы предадите Польшу. Я взойду на виселицу вместе с вами.

У пани Елены потемнело в глазах.

– Перстень вы приняли. В перстне яд, убивающий мгновенно. Что бы вы ни сказали в свое оправдание, вам не поверят… У казаков справа и расправа скорая. Вы это знаете.

Он откланялся, пошел к порогу, вернулся.

– Вот привилей. Он будет вам при надобности охранной грамотой. Я уже успел раздать несколько таких привилеев… Не забывайте об этом. Нам будет известен каждый ваш шаг. Мы всегда успеем упредить ваш удар…

Он снова откланялся и исчез.

– Богородица, спаси! – Пани Елена упала перед иконой.

Никто из слуг не должен знать об этом испуге.

Она позвонила в колокольчик, попросила своих домашних женщин осмотреть подарки польского посла.

Женщины принялись раскладывать на столе содержание ларца, разглядывать, судачить. Пани Елена принимала в милом деле радостное, да уж как-то чересчур радостное участие. Смеялась громче, любовалась вещицами дольше, слова говорила красивые. Вспомнила вдруг о падчерицах, велела позвать.

Пришли обе, Степанида и Екатерина. Степанида совсем уже невеста – шестнадцать исполнилось, лицом похожа на старшего брата. Суровая, как замок на ключе, а младшая – в отца. Прекрасная лицом, глаза сияют, всему радуется, все любит. Да и возраст самый счастливый – четырнадцатая весна.

– Лена, это тебе! – Мачеха выбрала длинные связки коралловых нитей и, подойдя к Екатерине, примерила на грудь девочке. – Как тебе идет!

Катя, которую в доме частенько звали Еленой, уж больно Богдану имя это нравилось, подбежала к зеркалу поглядеться. Погляделась, улыбнулась, тронула пальчиками ямочки на щеках – и к пани:

– Вы милая! Спасибо! Спасибо!

Все в комнате улыбались, глядели на девочку, совершенно позабыв о ее старшей сестре.

– А это вам! – сказала пани Елена и, почти не глядя, отгребла половину содержимого ларца в сторону Степаниды.

Щеки у девушки стали пунцовыми, глаза округлились – сова и сова.

– Спасибо! – сгребла подарки в передник, беспомощно посмотрела вокруг. – Я пойду?

– Ну конечно! – сказала пани Елена, сочувствуя Степаниде, но не любя ее.

– А я побуду с вами! – трещала Елена-Катерина. – У вас так красиво все. Куда ни глянешь – чудеса. А часы какие! Можно посмотреть, как они бьют? Они ведь уже скоро будут бить, правда?

– Да, очень забавные часы, – сказала пани Елена. – Оставайся, милая. Смотри, трогай, бери. Здесь все – наше. А я пойду прилягу, голова болит.

Пани ушла в спальню, взяла с туалетного столика коробочку с перстнем, пригляделась к нему, повернула камешек, и он подался, вывинчиваясь из серебряной оправы.

– Я погибла, – сказала себе пани Елена.

И она знала, всей тайной жизни своей знала, что это не слова – это суть той страшной, черной, пустой, бессловесной бездны, которая уперлась в душу ей своим безглазьем.

Богдан пришел в ту ночь к жене не как обычно, запозднясь, а лишь темнеть стало. Пришел тихий, усталый, но довольный.

Лег в постель, и она, чувствуя себя перед ним маленькой, несчастной и бесконечно виноватой, лежала рядом, одинокая и горькая в своем одиночестве.

Богдан, улыбаясь во тьме, – по голосу чувствовалось, что улыбается, – сказал:

– Ну, теперь твоя душенька довольна? Дело-то вон как оборачивается. Все едут, всем Хмельницкий нужен, а почет на двоих поровну: князю и княгине.

Она решила: надо сказать о Смяровском, о его перстне. Не откладывая, поздно ведь будет!

– Что же ты молчишь? – спросил Богдан.

– Боюсь!

– Боишься?

– Я всего боюсь, Богдан. Я всех боюсь. Даже Тимоша.

Сказала о Тимоше и поняла: все испортила, увела разговор в сторону. Не воротить.

– Тимош дурной, – сказал Хмельницкий. – Меня ревнует к тебе. А ему ревновать незачем. Моему делу он будет наследник. Ты уж постарайся, помирись с ним. Тимош упрямый, как бык, но не злой. Честное слово!.. А насчет страхов? Такая, видно, у царей доля – не доверять людям. Ни слуге доверять нельзя, ни жене, ни матери родной.

– Ты мне не доверяешь?! – У Елены захватило дух.

– Я о царях говорю! – усмехнулся Богдан. – Мы, слава Богу, не цари с тобой. Мы казаки.

– Богдан! – тихонько позвала Елена.

– Что?

Она лежала с открытыми глазами.

– Что? – спросил он, ожидая причуды и заранее раздражаясь.

– А тебе тоже страшно? Тебе бывает страшно?

– Когда в коллегии учился, я много о царях читал и думал. Думал, как же это они не боятся всех судить. Мудрено ли ошибиться от множества дел? Тут и миловать будешь не того, кто награды достоин, и на смерть можно отослать невиноватого. Разве перед Богом за все дела правдой отчитаешься? Страшно было за царей. – Тихо засмеялся, вздохнул. – А теперь еще страшнее.

И заснул. Сразу, спокойно, безмятежно.

– Что же мне делать-то? – спрашивала себя пани Елена.

И не было ей ответа.