Текст книги "Тимош и Роксанда"

За десять верст от Чигирина Силуян Мужиловский, тайный посол гетмана, возвращавшийся из Москвы уже не сам по себе, а сопровождая Григория Унковского, посла великого государя Алексея Михайловича, попросил московских гостей ехать тихим образом и на свежем коне поскакал к гетману сообщить радостную весть. Московского посла ждали в Чигирине с нетерпением и не без надежд.

Хмельницкий принял московского посла без проволочек, на следующий день.

Царскую грамоту вез перед послом подьячий Семен Домашнее, за ним ехал посол, а казачьи старшины, приходившие звать его к гетману, пешком шли справа, и слева, и позади.

Гетман встретил посла на пороге своей светлицы.

Унковский встал посредине и с торжественными словами передал гетману царскую грамоту.

Богдан Хмельницкий принял ее, как сокровище, печать поцеловал, передал грамоту своему обозному и велел ему тоже к грамоте приложиться. Далее Унковский спрашивал о здоровье гетмана, а гетман – о здоровье великого государя. Тут уже приспело время подарков.

– Божиею милостью великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии самодержец и многих государств государь и обладатель жалует тебя, гетмана Богдана Хмельницкого! – провозгласил Унковский. – Прислал тебе государь своего государева жалованья три сорока соболей.

Подьячий Семен Домашнее явил и поднес гетману царское жалованье. А потом пожалованы были все присутствующие, каждому дадена была пара соболей: Тимошу, Юрко, обозному Ивану Черняте, писарям Кричевскому и Выговскому, есаулу Михайле Лученко да полковникам: чигиринскому Федору Вешняку, корсунскому Лукьяну Мазуренко, нежинскому Прокопу Шумейко да миргородскому Матвею Гладкому.

Гетман и полковники благодарили государя за его царскую милость и жалованье, а потом, тут же при всех, Богдан распечатал царскую грамоту, опять поцеловал печати, стоя про себя прочитал, передал Выговскому и пригласил посла и его людей за стол.

О делах говорили через день. В кабинет были званы Унковский, Домашнее и Выговский.

И спрашивал гетман без лишних слов:

– Писал я к царскому величеству, чтоб он, великий государь, за благословением Божиим был над нами государем царем и великим князем самодержцем всея Русии. Привез ли ты царский приказ о том? Царское величество государем нам будет ли? Велит ли мне и Войску Запорожскому быть под его царского величества рукой? В той грамоте, что ты явил мне, о том не написано.

– Царское величество вас пожалует, под своей царского величества рукой быть велит, – ответил Унковский, – если ты, гетман, и все Войско Запорожское от Коруны Польской и от Великого княжества Литовского будете свободны без нарушения вечного договора.

– Мы целовали крест королю Владиславу! – Гетман помрачнел. – Ныне в Польше королем избран его брат, Ян Казимир. Этого короля мы не выбирали, не короновали, креста ему не целовали. Бог избавил. Мы царского величества милости ищем потому, что от Владимирова святого крещения у нас одна благочестивая христианская вера и власть мы имели одну. Отлучили нас неправдами своими и насилием лукавые ляхи. Коли Запорожское Войско да вся Белая Русь с Московской единой стороной будут, никакой неприятель ей тогда не страшен.

Глянул на Унковского одним глазом, из-под надвинутой брови.

– Мним себе, что великому государю мы, православные христиане, не годны. Вот и не хочет быть к нам милостив, отгоняет нас от своей ласки. В нашем разоренье ратными людьми нам не помогает. А от нас к царскому величеству желанье и прошенье было с великим радением! И ныне бьем челом и послов своих шлем!

– Такие речи говоришь ты, гетман, не памятуя царского величества к себе и к Войску Запорожскому великих милостей, – возразил Унковский с достоинством. – Царское величество пожаловал вас: хлеб и соль и всякие товары разрешил покупать в своих городах. У вас бы в Войске Запорожском многие померли бы с голода. За хлебным недородом против поляков вам и стоять было бы невмочь. Когда мы шли в запорожские земли от Путивля, всяких чинов люди за великого государя Бога молят. И тебе б, гетман, царского величества милость надобно знать и памятовать.

– Я служить великому государю со всем Войском Запорожским рад! – ответил гетман коротко, но с чувством.

Унковский спросил:

– Нынешняя война с поляками и Литвой доколе будет, чем ту войну кончать хотите?

– Конец войне Бог ведает, – ответил гетман и, рассказав об обидах и бедах, причиненных Украине польскими панами, о новом посольстве от короля, сообщил: – Прислали поляки ко мне спрашивать, почему мы ищем для себя нового государя, а я ответил: вы нас имели хуже собак, и мы отныне и до скончания века под властью королей ваших и в вашем подданстве быть не хотим.

И спрашивает Унковский:

– Мы слышали, что хан и его мурзы собираются за большой выкуп отпустить Потоцкого и Калиновского из плена, верно ли?

– Не бывать тому! – засмеялся гетман. – Покамест я жив, свободы им не будет. Ни хан, ни царевичи, ни мурзы без моего совета их не отдадут. Что я и Войско Запорожское похотим, то над ними и учинят.

Московский посол ответами гетмана был доволен, но напоследок пожаловался на разбой, который творят казаки в порубежных городах: пчел крадут, хлеб и сено свозят, селятся, ни у кого не спросясь.

Гетман тотчас приказал Выговскому написать в порубежные города указы, пригрозив даже за малые вины карать преступников смертью без пощады.

На том переговоры закончились.

В Москву гетман отпустил Унковского уже через три дня, отправив с ним своего посла Федора Вешняка.

Чигиринский полковник вез государю новую челобитную гетмана и Войска Запорожского. В той челобитной сказано было:

«Только вашему царскому величеству низко бьем челом: от милости своей не отдаляй нас, а мы Бога о том молим, чтоб ваше царское величество, яко правдивый и православный государь, над нами царем и самодержцем был. И за таким совокуплением всего православия надежда в Бозе, что всякий неприятель на главу погибнет».

Один из привилеев, выданных паном Смяровским людям, на которых Речь Посполитая могла положиться, сработал.

Адам Кисель в те дни получил от агента краткое, но толковое сообщение:

«Посол его королевской милости пан Смяровский и его свита взяты под стражу. Полагают, что Хмельницкий отпустит их, когда приедут комиссары, но комиссаров задержит. С Москвой заключен тайный союз. Был посланник. И снова отправили своих послов к царю. Слышно, что Москва должна разрешить, чтобы против литовского войска стали ее войска, не допуская литовское войско переходить за Днепр, и чтобы Хмельницкий мог со всеми силами идти на польское войско. Пришла сильная орда и расположилась около Бердичева. Казаки с крестьянами собираются поголовно. Хмельницкий знает все, что делается в Польше, всегда имеет сведения. С ордой недавно наново взаимно присягнули, чтобы население не забирать и убытков ему не делать, до самой Вислы. Дальше татарам дана свобода. Пересылать сообщения трудно. Все пути преградили крестьяне».

– Это война! – сказал себе Адам Кисель, и ему стало дурно от немощи, от невозможности встать на пути Молоха. – Господи! Неужто мало натерпелись люди? Неужто они не смыли грехи кровью? Сколько ее пролилось! Ничего ты не значишь, премудрый воевода. Призрачное у тебя воеводство, призрачны дела твои. Умирать пора…

И долго, грустно смотрел на цветущие яблони.

Пану Смяровскому обвинений явных приписать не могли, но пани Елена места себе не находила, нервы у нее совсем сдали.

Однажды ночью проснулась от собственного крика.

– Что ты? – удивился Богдан.

Она дрожала, да так, что зубы стучали. Приснилось ей: Богдан сидит и смотрит на нее. Сидит и смотрит, а ей сказать ему нечего. Ведь не виновата перед ним. Ни в чем не виновата.

Выбралась пани Елена из-под одеяла, сползла на пол.

– Не виновата! Не виновата!

Богдан совсем проснулся. Сел.

– О чем ты?

– Смяровский! Смяровский, будь он проклят!

Она на коленях поползла к туалетному столику, трясущимися руками разгребла склянки и безделушки. Не могла в темноте найти. В отчаянье смахнула все. Богдан встал, зажег свечу.

– Вот! – показала она на коробочку с перстнем.

– Вижу.

– Здесь яд! Он пришел ко мне и сказал… Я на него закричала. Я, честное слово, на него закричала, но я боялась… сказать тебе. Я боялась его, боялась тебя.

Глаза ее потянулись к столу: увидала кубок.

– Я докажу тебе, что не виновата.

Вскочила на ноги, подбежала к столу, отвинтила камень, слила каплю жидкости в бокал, плеснула туда же вина из скляницы. Поднесла бокал к губам.

Богдан метнулся через комнату, ударил пани по лицу, бокал со звоном ударился о стол, об пол… Она вскрикнула, пошла к постели и остановилась в нерешительности.

– Куда мне теперь? В тюрьму?

– В постель, – сказал Богдан. – Все это был сон. Спи. Тебе это все снится.

Она легла. Он подошел к постели, сел. Поставил свечу на столик. Наклонился, чтобы задуть свечу, но тут застучали бойкие лапки: проснулась собачка. Подбежала к лужице на полу, лизнула. Посмотрела на хозяйку и еще раз лизнула. Пани Елена и Богдан глядели на собачку, замерев. Песик вдруг потянулся мордой к потолку, хотел, видно, завыть, но горло перехватило судорогой. Тогда он лег и вытянулся.

– И я бы вот так, – сказала пани Елена.

– Сон это. – Богдан задул свечу. – Спать надо.

Наутро Смяровского пытали, ничего не выпытали и утопили.

Узнав о его казни, король издал виц о посполитом рушении. Князь Иеремия Вишневецкий обратился к шляхте со своим воззванием.

На Украину двинулись войска польного гетмана Фирлея и Лянцкоронского, навстречу им поспешил брацлавский полковник Данила Нечай.

Хмельницкий вышел из Чигирина 31 мая. Война началась.

Глава пятая

Голубые глаза Данилы Нечая стали темными, как темнеет к вечеру вода в озерах.

– Я за Богдана в огонь пойду. Скажет: иди – и пойду… Но ведь за него же и обидно. Выговскими себя окружил. А кто они, Выговские, – те же поляки! Чего он хочет-то, Богдан? Скажи мне. Ты возле него, ты – знаешь?!

– Спать пора, – сказал, хмурясь, полковник Кричевский. Разговор ему не нравился.

Кричевский, оставив должность писаря, получил полк и пришел к Нечаю, чтобы отразить удар Фирлея и Лянцкоронского и потом уйти далее, в Литву, на помощь казачьим отрядам, бившимся с гетманом литовским Янушем Радзивиллом.

По случаю встречи полковники устроили сражение с горилкой, и многие казаки в том застолье были ею побиты, но оба полковника держались в седле: Нечай – по молодости, Кричевский, наоборот, по седоусой матерости, да и толст он был, как две бочки.

– Не пора ли нам спать? – повторил пан Кричевский. – Не дай господь, их милости Фирлей и Лянцкоронский пожалуют да и опохмелят нас полной мерой.

– Э, не-ет! – отмахнулся Данила Нечай. – Ежели я гуляю, казаки в дозоре, в сто глаз глядят, а когда они гуляют, я в три глаза гляжу.

– В три?! – удивился Кричевский.

– В три! – упрямо кивнул головой Данила Нечай. – У меня есть око недреманное. Эй! Микша!

Появился тихий улыбчатый казак.

– Пистолет и платок. Да свечу поставь.

Казак поставил на другом конце стола свечу, принес пистолет и завязал Даниле глаза.

Данила пальнул и промахнулся.

– Я же говорю, спать пора, – сладко зевнул Кричевский. – Хватит, пьяны.

– Ты – не знаю, а я как дуб! – возразил Данила Нечай. – Вот пойду, сяду на куриный насест и не сверзюсь. Час буду сидеть и не сверзюсь, потому что как дуб. Пошли.

– Пошли, – согласился Кричевский.

Ласковая ночь, синяя, пахнущая парным молоком, стояла, огороженная от туманов плетнями. Месяц, как люлька, висел, прибитый к золотому гвоздю звезды.

Глядя на небо, казаки справили нужду.

– Парубков не слышно, – сказал Кричевский. – Теперь самое время песни петь, да вот не до песен…

– Пошли! – сказал Нечай.

– Куда?

– На насест залезу и не сверзюсь.

– Ну зачем тебе на насест лазить. Я верю, что усидишь.

– Знаю, как ты веришь! – погрозил пальцем Нечай и решительно направился в курятник.

Особенно даже не потревожив куриное всполошное семейство, Данила по лестнице забрался под крышу, встал ногами на жердь, пристроился, держась рукой за перила, а потом отпустил руки.

– Видишь?

– Вижу, – сказал Кричевский, садясь на солому возле открытой двери курятника.

Вздремнул и сам не понял, сколько времени прошло. Вдруг заорал петух. Кричевский вскочил на ноги. Тотчас очнулся.

– Данила!

Насест заходил ходуном, куры загомонили.

– Чего пугаешь? – ответил голос сверху. – Чуть из-за тебя не сверзился.

– Слазь! Хватит тебе.

– То-то! – сказал Данила и спрыгнул наземь.

Вышел из курятника довольный, облизнул пересохшие губы.

– Молочка бы, утром встанем – как с гуся вода.

– Не будить же людей.

– А зачем будить? Погреб-то вон, возле шелковицы.

– Темно, – сказал Кричевский неуверенно.

– Я ночью, как кошка, вижу, – сказал Данила.

Забрался в погреб, достал две кринки молока. Выпили.

Поглядели друг на друга, и Данила полез за другой парой.

Кринки повесили на колья, сушиться.

Тут дверь хаты скрипнула, и в белой исподней рубахе вышла из дому старуха.

Казаки тотчас залегли там, где стояли, в махнувшую в рост на хорошем солнце лебеду. Старуха, ворча, побродила по двору, затворила дверь в курятник, подошла к погребу, понюхала недоверчиво воздух, зевнула, перекрестилась и пошла досыпать.

– А хорошо тут! – сказал Нечай. – Небо-то над головой – ого какое! Не пойду в хату, здесь буду спать.

– Спать так спать! – откликнулся Кричевский и захрапел, да так, что в гнезде на шелковице воробьиха от страха пискнула.

Данила удивился столь великому храпу, хотел покачать головой, но только вздохнул и ухнулся в сине море на самое дно.

Полковник Кричевский проснулся от едва уловимого посвиста сабли. Его так и подбросило с земли, но ничего страшного не случилось.

Казак Микша, повесив через голову корзину, подбрасывал в воздух прошлогодние яблоки, а Данила, голый по пояс, пламенея алыми шароварами по двору, разрубал те яблоки на лету саблей.

– Пан полковник! – обрадовался пробуждению Кричевского Данила. – Пошли в колокола звонить. Людям Богу молиться пора за нас, грешных.

– Уволь! – сказал Кричевский, снова опускаясь в помятую траву. – Я, коли не высплюсь, весь день хожу сердит и ем плохо.

– Как знаешь, – согласился Данила, подсекая очередное яблоко. – Довольно, Микша! Одеваться неси.

Колокольня в селе была высокая, а колокола на ней невеликие. Звонарь ожидал полковника.

– Нынче день великомученика Георгия Нового, – сказал Даниле звонарь.

– Это который змия копьем проткнул?

– Нового, говорю! Тот Георгий Старый. Новый пострадал от безбожного царя Селима-турского.

– Постараюсь ради святого! – пообещал Данила, взбегая по крутой лестнице на площадку, где висели колокола.

Посмотрел из-под десницы на сверкающую ленту Южного Буга, поплевал на ладони и, обматывая запястье веревкой, подмигнул стрижам, летавшим вокруг колокольни.

– Хорошо!

И сразу же ударил во все три колокола, добавляя солнцу серебра и радости.

Звонил и видел, как скачут поймой шестеро казаков – из ночной разведки возвращаются. Опытным глазом приметил: шибко скачут – видно, вести у них скорые.

Весь день готовились к бою. Без страха, без спешки. Данила Нечай ожидал других своих разведчиков. То, что ляхи идут, – знали, теперь нужно было понять, куда идут, какими силами, чего хотят получить. К вечеру картина прояснилась.

Наступление шло двумя колоннами: Фирлей – на Заслав, Лянцкоронский и Остророг – на Старо-Константинов. Причем эта вторая колонна в свою очередь тоже разделилась. Половина отряда повернула на Межибож.

– Сначала бьем, которые ближе! – решил Данила Нечай.

– Хорошо бы разом кончить Лянцкоронского и Остророга, – предложил Кричевский, – Фирлей сам убежит.

– У Лянцкоронского и Остророга – у обоих тысяч семь, – стал подсчитывать Нечай. – К Межибожу идет чуть меньший отряд, но сильный – крылатая конница да наемники… А у нас сколько?

И засмеялся.

Охочих людей, крестьян и всякой голытьбы у одного Кричевского было тысяч тридцать.

Польский отряд, насчитывающий менее трех тысяч, подходил к Межибожу. Сотни две поскакали к замку, но со стен ударило несколько пушек, и поляки, покрутившись у города на виду, отошли.

Командиры решили дать отряду передышку. Кашевары принялись варить обед.

Сидевшие в засаде казаки теребили Нечая:

– Пора!

– Нет! – говорил он. – Пусть каша сварится.

Каша сварилась, грозные воины, вооружась ложками, сели возле котелков.

– Бей! Бей! – Данила Нечай взлетел на коня и повел свою конницу на панов.

Полверсты – тоже расстояние. Паны успели подтянуть подпруги, и кто-то даже очутился в седле. Однако бой походил все же на побоище.

Плохо вооруженное, но охочее до настоящего дела войско Кричевского не столько побило врага, сколько напугало.

Региментарии надеялись на легкий успех, собирались сбить казачьи пограничные заслоны, а напоролись на войско.

Фирлей, собрав остатки разбитых отрядов Лянцкоронского и Остророга, бежал в Збараж.

Из Збаража Фирлей послал письмо в Замостье князю Иеремии Вишневецкому. Звал на помощь, предлагал командование.

Остроносый, отцветший князь Иеремия сидел за огромным пустым столом, на котором лежало письмо Фирлея.

У князя вошло в привычку проводить несколько часов в кабинете, в полном одиночестве. Дом замирал, боясь потревожить суетой важную работу его милости, а его милость, усевшись в кресле, сидел и смотрел перед собой на стол, на стены, и всех его мыслей хватало лишь на то, чтобы сказать себе: «Это – стол. Это – стена». Иногда его тревожила муха, и он следил за ее полетом, теряя из виду и радуясь, когда глаза успевали за мушиными нелогичными перемещениями в пространстве.

Дел у князя Иеремии не было. За много лет у него впервые в жизни не было никаких дел. Все его несметные богатства: города, люди, земли, замки, табуны, стада, реки и озера – все или почти все было потеряно. Все битвы были проиграны, войско распалось, и теперь разбежались слуги.

В отчаянье он вызвал к себе в Замостье племянника – князя Дмитрия.

– Вручаю тебе единственное мое сокровище, сына моего Михаила, – сказал Иеремия Дмитрию, и слезы стояли в его сумасшедших черных глазах. – Ты отвезешь князя Михаила в Трансильванию к Ракоци. Я посылаю трансильванскому князю мою нижайшую просьбу прислать мне десять тысяч войска и сто тысяч талеров. Войско и деньги мне нужны для того, чтобы вызволить из лап Хмельницкого наши владения. Князь Михаил останется у Ракоци заложником до тех пор, пока я не возвращу князю одолженные деньги.

Под Ракоци был шаткий престол, но трансильванский князь хотел добыть себе польскую корону. У него был союз с Матеем Бессарабом, с Василием Лупу, посылал он и к Хмельницкому, прося его поддержки. Польская корона нужна была Ракоци для большого общего дела: он надеялся объединить силы и стряхнуть с европейских народов турецкую обузу. Однако у каждого правителя были свои большие заботы, каждый о себе думал. Хмельницкий в помощи отказал, к видам Ракоци на польскую корону отнесся как к делу нестоящему, мало ли какие капризы у вельмож бывают?

Обиженным против обидчика легче сговориться. Питал надежды князь Иеремия на свое посольство в Венгрию. Однако время шло, ответа не было, и письмо Фирлея повергло князя в отчаянье.

Что он мог ответить на приглашение прийти и помочь? Прийти он мог, но его ждали с войском.

И тут ему вспомнились слова духовника матери Исайи Копинского, который погрозил ему за отступничество от православия: «Все мы знаем, какими ужасными клятвами обязывала вас родительница ваша, оставляя сей свет! На чью душу падет сей грех – Господь то знает, а мы знаем, что отцовская клятва высушает, а материнская – выкореняет».

– Неужто проклят? – спросил у стены князь Иеремия.

Все в нем напряглось от яростного протеста.

– Я жизнь кладу во славу Рима – Рима святого Петра! Я во славу истинной церкви укрощал дикое быдло, ничтожно и бессмысленно живущее под солнцем. Неужто их Бог святее, выше, лучше Господа, Коему поклоняются просвещенные светом божественного знания народы?

Позвонили.

– Кто смел потревожить меня?! – вскипел князь Иеремия и торопливо, как что-то очень стыдное, сбросил письмо Фирлея в ящик стола.

Вошел слуга.

– Ваша милость, прибыл князь Дмитрий с князем Михаилом.

– С князем Михаилом? – Уши заложило, и звук голоса долетел до князя Иеремии издали, невнятно.

«Значит, отказ».

Дверь с маху отворилась, вбежал сияющий Михаил, за ним вошел столь же сияющий и быстрый князь Дмитрий, и следом за ними – слуги с коваными сундуками.

Князь Иеремия принял в объятия сына и племянника.

– Дядя, я привел только две тысячи, но это отборное войско. А здесь – сто тысяч. Князь Ракоци просил передать вашей милости, что хочет иметь вашу милость себе за брата и верит вам без какого то ни было залога.

Князь Иеремия, прижимая к себе сына и племянника, подошел к столу, открыл ящик, достал письмо Фирлея.

– Мы выступаем в направлении Збаража. Польный гетман Фирлей ожидает нас.