Текст книги "Сполошный колокол"

В городе

Дверь дома была заперта. Стучаться? Всполошишь, пожалуй, соседей. И Донат забрался по срубу на второй этаж и, дотянувшись до окна, постучал.

Другая бы умерла со страху, но Пани привыкла к таинственному. Она отворила окно.

– Это я.

– Донат?

Другая бы рассердилась, но Пани знала: войти в дом через окно иногда удобнее, чем войти в него через дверь.

Пани совершенно оправилась от болезни. А когда она узнала, что Донат сидит в одной келье со старостой Гаврилой и что они дружны, она принесла в спальню теплую воду и вымыла Донату ноги. Она признала в нем своего повелителя.

Ах, этот мальчик! Мальчик, убивший пана Гулыгу и всех его людей. Мальчик, выкравший из тюрьмы свою мать, сестер и тетку. Мальчик, которого сторожат запоры и стрельцы и который проводит ночь в объятиях любимой!

– Ты здесь, а твой друг в темнице? – спросила она.

– Нет. Он тоже в городе. И, мне кажется, я знаю, где он.

Пани не любила задавать лишние вопросы, а Донат не всегда отвечал на молчаливое любопытство.

Гаврила Демидов, правитель восставшего Пскова, затаясь, подсматривал в окна собственного дома. Дом был полон женщин – сестер Доната, но видел Гаврила только одну – Варю. Он знал, как стыдно подглядывать, но ничего поделать с собою не мог.

Она ухаживала за всеми за столом. Она уложила всех спать. Потом в одиночестве молилась, освещенная золотистыми огнями лампад. И наконец, сидела у темного окна и глядела в ночь.

Что она хотела увидеть?

Кого она распахнутыми настежь огромными глазами хотела вызвать из тьмы?

Гаврила, одурев от счастья – ведь он любил! – ткнулся лицом в оконце и поцеловал его.

Варя вздрогнула.

Ей померещилось лицо в окне. Не испугалась. Прильнула к слюдяным чешуйкам и, загородив лицо от света ладонями, смотрела на улицу. Гаврила, прислонясь спиной к бревнам, стоял в простенке, боясь пошевелиться, боясь дышать.

Как ему хотелось взять эту девушку на руки! Снять с нее заботы о старых и малых, уложить в постель, укрыть, как маленькую, одеялом до подбородка. И потом взлететь над нею доброй птицей и, крыльями покачивая плавно, охранять ее покой и сон.

Пани разбудила Доната.

– Тебе пора, – она засмеялась, – в тюрьму.

Он тоже засмеялся, легко вскочил с постели, оделся. Пани принесла ему завтрак. Он поел, набил карманы сладостями. Поцеловал Пани. И вдруг замешкался, выбирая между дверью и окном.

Пани опять засмеялась:

– Ступай в дверь – на улице темно.

Донату тоже было весело.

– Кто знает, не следят ли за нашими дверями. Давай веревку.

Когда он оседлал подоконник и в последний раз поцеловал Пани, чтобы через мгновение спуститься с небес на землю грешную, она ему сказала:

– А ты знаешь, Ордин-Нащокин велел сказать, что помнит тебя.

– Он в городе?

– Не знаю, где он, но весточка была.

– Ах, Пани, ну их всех!

И Донат беззаботно скрылся за окном.

Гаврила спал. Донату хотелось растолкать его, расспросить, был ли он дома, как там живется и старушкам, и сестричкам. Но Гаврила спал сладко, улыбался во сне. Такого счастливого сна Донат не посмел потревожить.

Брезжил рассвет.

Донат глядел на Гаврилу с любопытством, с удивлением, с восторгом, словно это был не псковский хлебник, а сказочный богатырь.

Он бы в том себе не признался, но ему хотелось быть таким, как Гаврила. Что ни слово – правда, что ни жест – сила. Добрая сила правды!

«А почему бы мне не быть таким?» – все-таки спросил себя Донат.

И ему сразу показалось, будто он равный Гавриле.

Да, он играл с поляками в поляка. Но не было выбора. Или с ними, или смерть. Смог бы Гаврила один выйти на семерых и победить?

Да, он заигрывал с Ординым-Нащокиным. Но через дела Ордина-Нащокина он собирался послужить государю, которому присягал на верность. Ведь во Пскове говорят, что государь – городу не противник, козни строят бояре. Значит…

Значит, если он, Донат, верой и правдой послужит Пскову, его простым людям, коих дядюшка Федор оставил без хлеба, то этим он послужит государю, справедливости и заодно смоет позор со своего имени. Запятнал хорошее имя купчина Емельянов!

– Как все просто! – сказал вслух Донат и будто камень с души сбросил.

Тут же в награду пожаловал к нему сон. Снились знамена, поле, боевой конь. Но Пани тоже приснилась.

Освобождение

Весь город пришел к тюрьме.

Гаврилу вынесли из кельи на руках и понесли к Всегородней избе. Здесь ему сказали:

– Велим тебе быть старостой, как прежде.

Гаврила поклонился народу. И когда он разогнул спину, все увидали: перед ними – власть.

– Приказываю взять под стражу смотрителя тюрьмы. Вчера я был в городе за малую взятку. А коли ему будут большие посулы? Он и лютого врага отпустит. Кого поставим вместо прежнего смотрителя?

– Прокофия Козу! – сказал Никита Сорокоум, и все согласились с ним.

– Это что же, я своего друга Доната буду стеречь? – возмутился пятидесятник.

– Коли виновен будет перед городом и народом, отца родного под замком держать будешь, – сурово сказал Гаврила. – А Доната велю отпустить. Это он, Донат, спас город от беды.

И рассказал Гаврила народу о том, как убил Донат заговорщиков, сохранив царскую казну. Вспомнил Гаврила и про Афросинью с Мироном. Привели их к Всегородней избе, усадили в розвальни и велели уезжать из города.

– Не хочу я с матушкой ехать! – вдруг воспротивился Мирон. – Она с батюшкой помыкает мною. Смилуйтесь, оставьте меня во Пскове. Любую службу готов нести.

Народ развеселился.

– А какую ты нам службу хочешь служить? – спросил его Гаврила.

– В пушкари бы мне! – простонал Мирон в тоске.

– Это почему же в пушкари тебе захотелось?

Мирон удивился вопросу:

– Пушки – они ж бахают!

Был народ в то утро добр. Афросинью отпустили, Мирона поверстали в пушкари. Доната из тюрьмы вывели и привели к воеводе Львову.

– Награди-ка ты, воевода, Доната за его великую службу царю нашему.

И воевода, услыхав рассказ про ночную схватку и про то, как спасена была царская казна, написал государю при всех челобитную, прося поверстать Доната из десятников в пятидесятники.

«Четыре рубля в год!» – усмехнулся про себя Донат.

Падение Новгорода

В тот счастливый день пришла во Псков черная весть – Новгород сдался князю Хованскому.

Вот уже два часа стоял у Власьевских ворот царский гонец Андрей Сонин, а с ним новгородцы.

Воротники посмотрели у них грамоты, но в город не пустили. Наоборот, затворили ворота и послали во Всегороднюю избу за старостами. Ударил сполошный колокол. Голос его был надрывен и яростен.

У Андрея Сонина затряслись щеки. И ничего он с собой поделать не мог. Щеки ни на какие уговоры не поддавались. «Ну, снимут голову и снимут! Что ж делать? Царскую службу сполнять нужно до конца», – шептал сам себе Сонин, готовый ко всему.

А щеки тряслись. Пришлось руками их попридержать.

Во Всегородней же избе в тот миг тоже было шатко: того и гляди, пол провалится. Задумались. Тяжко. И те, кто мятеж заводили, и те, кто мятежу противились.

– Всё! – сказал Михаил Русинов, поднимаясь в рост.

– Верно! – ответил ему Гаврила и тоже встал, огромный, зычный, спокойный. – Первый раз голос твой услыхал я, Михаил Русинов, сидя в этой избе. И сказал ты верно: всё! Мирная жизнь кончилась. Пора нам, не теряя времени, взяться за ум и укрепить город, пока не нагрянул князь Хованский.

– Старосты, дайте мне самые ветхие стены поправить, – сказал Ульян Фадеев. – Сделаю все быстро. Не подведу.

– Ждать помощи теперь неоткуда, – заговорил Томила Слепой, – остались псковичи в славном своем непокорстве одни-одинешеньки.

– Оно и лучше! – крикнул Прошка Коза. – А то жить было тошно: никак не поймешь, кто свой, кто чужой. А теперь до дела, слава Богу, дожили. Теперь – в поле! На конь! Саблю наголо!

Михаил Русинов сел.

– Будь прокляты новгородцы! – зарокотал поп Яков. – Никон-бес обвел их!.. Да они сами небось уговору были рады… Тьфу!

– Новгородцам труднее нашего, – откликнулся Никита Сорокоум. – У нас стены крепкие. У нас пушки. Войско. А у них все обветшало и мхом поросло.

– Колокол зовет нас! – сказал Гаврила и пошел вон из избы на площадь.

Не шумела площадь, когда привели на дщан царского гонца Андрея Сонина и новгородцев.

Удивляясь молчанию, заикаясь, так и не уняв танцующие свои щеки, Сонин прочитал псковичам царскую грамоту:

– «В нынешнем во 158-ом году, апреля 17 день, послана к вам наша грамота со псковитином с Сысойком Григорьевым, что по нашему указу посланы во Псков для сыскного дела окольничий наш князь Федор Федорович Волконский да дьяк Герасим Дохтуров, и вам в том сыскном деле по нашему указу велено быть послушными и окольничего Никифора Сергеевича Собакина отпустить к нам к Москве. И что окольничий наш князь Федор Федорович Волконский в том сыскном деле учинил, о том нам неведомо, а новгородские всяких чинов люди нам, великому государю, в винах своих добили челом и по нашему государскому указу и повелению во всем учинились послушны. И как к вам ся грамота придет, и вы б однолично по нашему указу к окольничему нашему князю Федору Федоровичу Волконскому были послушны и окольничего нашего Никифора Сергеевича Собакина отпустили к нам к Москве тотчас безо всякого мочанья. И окольничего нашего и воеводы князя Василия Петровича Львова во всяких наших делах слушали. А с сею нашею грамотою послан к вам дворянин Андрей Сонин, и вы б его отпустили к Москве тотчас безо всякого задержанья.

Писана в Москве, лета 7158-го, мая в 1 день, за приписью думного дьяка Михаила Волошенинова».

Томила Слепой проверил грамоту. Грамота была верная.

Псковичи молча сняли с дщана Сонина и новгородцев, повели к воротам. Ворота распахнулись, гонцы очутились за чертой Пскова. И ворота тут же затворились.

Ни лошадей, ни еды, ни слова прощального.

Постояв малое время в смятении, гонцы пошли по дороге к Новгороду.

Государь был сердит на князя Хованского. Уж больно князь нерасторопен. Май на дворе, а Хованский все в Новгороде сидит, сыск ведет, а под Псков идти будто и не думает.

За Хованского заступился митрополит Никон. Послал он государю грамоту, а в ней писал: «Ведомо мне учинилось, что прислана твоя государева грамота к твоему боярину князю Ивану Никитичу Хованскому, а в ней написано, что боярин твоим государевым делом промышляет мешкотно. Но твой государев боярин твоим делом радеет и промышляет неоплошно. Да и я ему говорил, чтоб тем делом промышлять не вскоре, с большим рассмотрением, чтоб твое дело всякое сыскалось впрямь. От этого дело и шло медленно, а не по боярскому нерадению. Работал он тебе тихим обычаем, не вдруг, чтоб не ожесточились, а что промедлилось, и в том твоему государеву делу порухи нет: худые всяких чинов люди в сыску. А мешкалось дело и для Пскова».

Ждал Никон – псковичи без боя покорятся государевой воле. А для того просил он Хованского всех арестованных из тюрем отпустить, и Хованский послушался митрополита. Всех арестованных новгородцев отпустил на свободу, а потом уж и двинулся на Псков.

Шел медленно. Ждал к себе челобитчиков. Послал впереди себя двенадцать новгородских дворян уговаривать Псков.

Вскоре к нему в походный лагерь из двенадцати человек вернулось двое. Остальных псковичи взяли под стражу как изменников и заложников.

Псковские челобитчики у царя

Прибыли в Москву и челобитчики Пскова. Обошлись с ними вежливо. Встречал их, за много верст от столицы, Артамон Матвеев.

Как увидал царского человека дворянин Григорий Воронцов-Вельяминов, сукин сын, чуть на шею ему не бросился:

– Я прибыл от своей братьи, от дворян и детей боярских, бить челом о своей страдничьей вине. К челобитной руки наши приложены неволею. Мирские люди захватили нас врознь и принудили поставить подписи. Я говорю от всего псковского дворянства: дворяне ни в чем государю не челобитчики.

Весть была приятная, но Артамон Матвеев, умный человек, поморщился: уж больно горячо дворянин в безопасном месте преданность государю выказывает. Да еще на глазах у челобитчиков. А челобитчики назад во Псков поедут.

Велел Матвеев отделить дворянина от остальных псковичей и повез всех мимо Москвы, в село Покровское, где ждал их сам государь.

Здесь челобитчиков разлучили между собой. Поселили в отдельных кельях, в разных местах, приставили к ним подьячих. Кормили хорошо, поили на совесть. Разговоры вели.

Воронцов-Вельяминов тоже времени зря не терял. Настрочил челобитную, умоляя государя послать его в полк Хованского, а к челобитной приложил роспись пущих воров и зачинщиков псковского мятежа.

Переметнулся на сторону царя стрелец Федька Гурьев, дрогнули посадские люди Тимофей Ефимов и Никифор Тимофеев.

Остальные крепились.

Ровно через неделю царь Алексей Михайлович принял псковских челобитчиков. Говорил с ними сурово. Покричал на них. А вместо милости велел зачитать концовку ответной грамоты. И в той грамоте было написано: «А как вы вины свои к нам, великому государю, принесете, и мы, великий государь, вас пожалуем, вины ваши велим отдати. А будет вы вины свои к нам не принесете, и от такова злого воровства не отстанете, и воров и заводчиков не отдадите, и мы, великий государь, за то ваше злое воровство и измену пошлем во Псков больших наших бояр и воевод, князя Алексея Никитича Трубецкого да князя Михаила Петровича Пронского с товарищи со многими ратными людьми и с народом. И вам бы однолично, не дожидаясь на себя наши государские большие опалы и разоренья, вины свои к нам принести, и воров и заводчиков, Томилка Слепого с товарищи отдать боярину нашему и воеводам князю Ивану Никитичу Хованскому с товарищи!»

Государь милостиво разрешил дворянину Воронцову-Вельяминову вступить в полк Хованского, и на том прием кончился.

Челобитчиков посадили в возки и отправили во Псков.

А в Москве вскоре и впрямь собрали в поход два стрелецких приказа да три сотни московских дворян и жильцов[18]18
  Жилец – уездный дворянин, живший при государе временно, исполняя службу.


[Закрыть], да послана была грамота в Заонежье, чтоб шли ко Пскову на соединение заонежские драгуны, да велено было изготовиться к походу стрельцам Сумерской волости, Торопца и Великих Лук.

Московский отряд был собран, но послали его не во Псков, а на южную границу. Опасались в Москве набега татар.

Часть вторая
Осада

Ждали

Псков готовился к осаде. Гаврила Демидов объявил набор в ополчение.

Ныне все во Пскове были заняты делом. У пообветшалых Петровских ворот поднимали каменную стену, ставя на ней деревянную тарасу – сруб, набитый камнями и землей. Следить за стройкой вызвался Ульян Фадеев. Старался вовсю. Сам бревна таскал, сам камни возил. Да весело, с шутками. Народ в Ульяне души не чаял. Легкий человек.

Заглянули было мужички в винный погреб Собакина, принесли вино на стройку, а Ульян тут как тут.

– Ну нет, – говорит, – какая же от вас, пьяных, работа. Если уж это вино выпить надо, так давайте прибережем его для праздника. Вот как поправим стены да башни да отгоним князя Хованского, тогда и погуляем. Согласны?

– Согласны!

– Все согласны?

– Все!

По рукам ударили – и за дело.

…Чернеца Пахомия и Якова с Болота отправил Гаврила-староста в Печоры. В Печорском монастыре было много пороха и свинца. Монахи там все мастеровитые: латы ковали и копья. Хлебные запасы в монастыре были огромные. Коли станут Печоры за Псков, Хованскому худо придется.

Гаврила-староста разослал по всей Псковской земле верных людей с наказом, чтоб крестьяне хлеб в землю зарывали, а скот гнали в лес. Пусть московские воеводы кормят свои полки чем Бог пошлет.

Грамоты Томила Слепой писал, а печать на те грамоты ставили воеводскую. Под страхом смерти прикладывал к ним руку князь Львов, псковский воевода, а дьяк его от себя приписку писал.

Летели сеи грамотки во все псковские города, и воеводы ослушаться их не смели. Да хоть и ослушаешься, толка никакого. Гдовский воевода Семен Крекшин и рад бы за государя не только постоять, но и смерть принять, да куда там – живота гдовские бунтари воеводу лишить не хотели. Зачем? Пусть живет, добрая душа! Получил Крекшин из Пскова приказ от воеводы Львова присоединиться к мятежу и с радостью ответил, что готов идти против московских бояр, но вот беда: город худ, сидеть в нем в осаде трудно, а хлеба в городе много, и тот хлеб из Гдова, если Пскову нужно, он, Крекшин, готов послать, сколько укажут.

Плакал Семен Крекшин, читая грамоты свои, – ему их показывали, приносили в тюрьму.

Максим Яга по настоянию Гаврилы осмотрел все псковские пушки. Их почистили, принесли к ним ядра и порох, приготовили к бою.

Донат с Прокофием Козой ездили в те дни по монастырям, поднимали братию. Те, что победней, на ком лежала в монастырях вся черная работа, с охотой садились на коня.

Однажды поутру сполошный колокол позвал защитников на стены. К городу, к Варлаамовским воротам, шел большой конный отряд.

Пушкари спешно зарядили пушки, Максим Яга построил в боевой порядок стрельцов. Но воевать не пришлось: слишком беззаботно ехали всадники, и, когда они приблизились на выстрел, псковичи узнали в предводителях конницы Доната и Прошку Козу.

Ворота отворились, и сияющий Донат крикнул Гавриле, который перешел из башни на стену:

– Принимай, староста, воинов!

В отряде было человек сто пеших и две сотни конных. Не малая сила. А тут еще объявил горожанам Гаврила, что города Остров, Изборск и Гдов перешли на сторону Пскова.

Улицы ликовали.

Москва показалась далекой и неопасной. Уже не бояр ругали, а в открытую говорили о том, что Псков-де и самого царя заставит слушать голос всегородних старост. Новгород – трус, сдался Хованскому. Ничего, псковичи Хованского побьют и Трубецкого побьют, коль придет. Тогда хочешь не хочешь государю придется выполнить волю народа. Прищемят псковские воеводы хвост. И дворянству наука.

В тот вечер пришел Гаврила домой. Не может мать на сына век сердиться. Постучался робко. Да, на его счастье, отворила ему Варя. Отворила и обмерла. Ей бы убежать или посторониться хотя бы, так нет – не идут ноги. Стоит, смотрит на него и моргнуть не смеет.

– Добрый тебе вечер, Варвара! – поклонился ей Гаврила.

Тут девушка опомнилась, поклонилась в ответ:

– Добрый вечер, Гаврила Демидов! Заждалась тебя матушка.

А матушка тоже в сени вышла:

– Так уж и заждалась. – А сама поцеловала Гаврилу в лоб и крестом его осенила. – Худой-то! Страшный-то!

– Полноте, матушка! – сорвалось у Вари с губ.

И такая радость от слов этих неудержанных нахлынула на Гаврилу, что и он кинулся головой в прорубь:

– Матушка, благослови!

У матушки глаза на лоб, а Гаврила схватил Варю за руку и опять свое:

– Благослови, матушка!

– Да ты ее-то хотения, висельник ты мой разнесчастный, спросил?

У Вари голова кругом, ноги не держат, коль была бы у Гаврилы рука слабая, упала бы. Да рука у Гаврилы крепкая, и Варе от крепости этой легче стало. И сказала она вдруг, ушам своим не веря:

– Матушка Пелагея, я за твоим сыном и на виселицу пойду!

Сказала, закрыв глаза, а раскрыла – родная мать стоит. Эх, не того зятька ждала Варина мать. Да такие куролесы творились теперь в жизни, что покорна была купчиха судьбе, противиться не посмела.

Бросились старые женщины в объятия друг другу и давай рыдать. Весь дом сбежался на слезы эти.

Одна Агриппина была спокойна.

– Варя-то замуж выйдет, тесно будет в доме, – сказала. – Нам бы, Гаврила Демидов, в дом нашей тетушки вернуться.

– Будь по-вашему, – согласился Гаврила и спохватился: – Но там Волконский с Дохтуровым под стражей.

– Дом велик, – ответила Агриппина, – а князь нам не помеха. Мы в своих комнатах, на женской половине, жить будем. Да и городу от того облегчение: мы за князем приглядим, стряпать ему будем.

Удивилась Варя словам Агриппины, да ничего не сказала: какие уж тут слова, коль нежданно-негаданно не то что в единый час – в миг единый судьба ее решилась.

Да, Господи, счастливо-то как!

Гаврила, издали любимый, – свой, собственный, родненький.

Пани давно уже оправилась от болезни. И все же это была не прежняя Пани. Все дни просиживала за вышиванием, ждала Доната и радовалась, если он приходил домой засветло. Она часто пела. И песни эти были красивые и грустные.

Однажды она спросила:

– Ты еще любишь меня?

Донат бросился перед нею на колени.

– Верю!

Пани засмеялась, забросила пяльцы и, поблескивая глазами, как дикий зверек, стала говорить ему:

– Донат, я всего боюсь. За себя и за тебя. Ты дал мне любовь, и я теперь всем довольна. Раньше мне хотелось иметь богатства, раньше мне хотелось владеть всем миром, мне хотелось, чтобы люди жили так, как велю им жить я. Женщинам отказано вершить судьбы мира, но женщины подчиняют своей воле мужей, и мужья правят государствами так, как желают того сильные люди моего слабого пола… Донат, у меня есть в Польше маленький хутор. Я хочу туда, где родилась, я хочу быть матерью, женой, женщиной. Донат, бежим из Пскова.

Донат засмеялся:

– Что с тобой? Зачем нам бежать? Ты пойми, я за какие-то три месяца из простого стрельца стал пятидесятником. Клянусь тебе, Елена, буду полковником, дворянином, воеводой, я достигну боярства. Я буду великим воином, а ты будешь моей женой.

– Русь – коварная страна. Здесь и вправду можно добиться всех степеней, но здесь можно и погибнуть.

– Пани, у меня в руках птица-удача. Меня не убьют в бою и не казнят невинно. Я выберусь сухим из любой воды… Пани, я клянусь тебе, у меня в Москве будут хоромы. А тебе я построю замок в той самой деревушке, где ты родилась.

– Ты опять называешь меня Пани. Так странно было услышать свое имя. Но скажи мне, Донат, кому ты все-таки служишь?

– Пскову!

– Но Псков – мятежный город. Скоро он падет. И вам всем не избежать опалы государя.

– Но ведь ты дружна с Ординым-Нащокиным.

– А что мы для него сделали? Я умоляю тебя, Донат, если подвернется случай, выполни какой-либо пустячок, и он не забудет нас.

– Все будет хорошо! Я удачник, Пани! Тот, кто удачлив, тому не надо ни ума, ни силы. А я, Пани, и удачлив, и умен, и у меня много сил…

– Ты хвальбишка!

– Пани, ставь вино – долой печаль!

– Вина нет, – вздохнула Пани, – оно иссякло, как и деньги.

– Нет денег? – Донат небрежно снял свой пояс и положил его перед Пани. – Дарю тебе, моя любимая. Пусть заботы не касаются твоих ланит.

Пояс был еще полон эльзасских талеров, и Пани глядела на Доната, прикусив губку: «Ах, как не прост этот счастливый болтунишка».