Текст книги "Сполошный колокол"

Вопросы

Донат проснулся затемно. Видно, что-то снилось страшное. А что – не помнил.

Лежал, смотрел на темные глазницы окон. Окна потихоньку серели, но тревога не проходила. Встал, принес и положил под рукой саблю, а хотелось, как в детстве, под одеяло спрятаться.

Вспомнил вдруг запах тулупа, которым укрывался на ночь у Прошки Козы.

«А ведь у Пани в доме сверчка не потерпят…»

Затосковал по сверчку.

Блинов захотелось.

«Что со мной творится?»

Спасаясь от всего этого, вызвал в себе образ Пани. Сердце сладко защемило, но успокоения не пришло. Словно полканы, спущенные с цепи, бросились на него вопросы.

Куда запропастился брат Пани? Почему все так загадочно вокруг Пани? Шпионка Ордина-Нащокина, но дурно ли это – служить государю тайно? Господи, надо бы идти и жить у Федора: мать, сестры, тетка беззащитны. Но тогда прощай Пани! Живи, как матушка скажет.

Донат вскочил с постели. Довольно голову дурью забивать!

Не таясь прошел к Пани.

Сел на краешек постели, смотрел в прекрасное лицо – и что за наваждение: вспомнил другое лицо, той девушки, что приходила к Прошке Козе, спокойное лицо с огромными, как стоячие пруды, глазами.

Донат головою потряс – прочь виденье! Наклонился к Пани, поцеловал. И – кольцо рук! Притворялась спящей, обманщица, любимая, драгоценная, единственная!

– Донат, ты любишь.

– Я в ужасе! Скоро приедет твой брат, и тогда нашему счастью конец.

– Почему?

– Разве он позволит, чтоб мы, не повенчавшись, любили…

– Ты боишься венца?

– О нет! Но ведь ты полячка.

– Когда я приехала во Псков, первое, что я сделала, – приняла православие. – Пани ласково засмеялась: – Зачем ты все думаешь о том, что будет. Приедет брат, тогда и решим, как быть.

«А есть ли он, твой брат?» – мелькнула вдруг дикая мысль. Впрочем, он лгал себе, будто эта мысль явилась только что. Он всегда отгонял ее, но про себя знал: брата нет! И чем тверже стоял на этом, тем упорнее ждал возвращения. Он верил в это возвращение, страшился его, но это была и надежда… Вся его теперешняя жизнь казалась ему неправдоподобной, ненастоящей. Он играл в эту жизнь. Но ведь у всякой игры есть предел, иначе игра станет наказанием.

Он так надеялся на возвращение брата! Коли нет его, бессонными ночами придется ответить самому себе на вереницу нерадостных вопросов. Зачем Пани привела его в свой дом и поселила у себя? Чтоб он тоже был шпионом Ордина-Нащокина? Чтоб он передавал ей тайные беседы стрельцов, своих друзей? Его друзья не последние в заводе гиля. Но как же это так? Вместе быть и каждый день предавать… Предавать? Им, что ли, Донат дал клятву на верную службу? Он клялся царю! Он слуга царю!

Но почему? Почему он об этом думает? Ведь он еще ни разу никого не выдал. Еще?

Поймал себя на этом страшном слове. Почувствовал: под мышками холодные дорожки холодного пота. Передернуло.

– Что с тобой? – встревожилась Пани. – О чем ты думаешь?

– Ни о чем! Я не хочу думать, Пани! Только о тебе! О тебе, и ни о чем, ни о ком!

Бросился на колени, припал к ее руке.

Пани, приподнявшись, глядела на него сверху вниз, улыбалась.

Затаясь, перевела дыхание. Он ее слуга, но и любовь. Не дай Господи, если Гулыга узнает, что это не игра. Пани могли и должны были любить, но она?.. Никогда!

В то утро Донат и пан Гулыга, как обычно, обменивались в подвале сабельными ударами.

– Молодец, Донат! – подхваливал ученика Гулыга. – Если твои успехи и дальше будут расти с такой скоростью, через месяц тебе будет нечему у меня учиться.

– Мой дорогой учитель! – отвечал Донат, делая один за другим два ложных выпада. – Ты учишь меня утром, после обеда и вечером. А в промежутках я учусь у стрельцов. После завтрака – в своем десятке, а во второй половине дня езжу в Снетогорский монастырь к Максиму Яге. Он старый стрелец, и он умеет все, что можно совершить шпагой, саблей и бердышом, а стреляя из пищали, никогда еще не промахнулся.

– Что делает твой Максим Яга на Снетной горе?

– Охраняет казну шведского посла Нумменса.

– Это те злополучные двадцать тысяч, из-за которых и разгорелся весь сыр-бор?

– Нет, пан Гулыга! Сыр-бор пошел из-за хлеба…

И тут сабля у Доната выпала из руки.

Пан Гулыга закричал на него:

– Слушать слушай, да помни, что у тебя в руках не веточка сирени, а сабля.

– Прости, пан Гулыга!

– А ну-ка, давай разучим прием, которым я обезоружил тебя.

И они принялись за дело.

День шел как обычно. Теперь во Всегородней избе сидел спокойный, умный человек Гаврила Демидов, который ни народу не давал шуметь, ни воеводе голову поднять.

К великой радости Никифора Сергеевича, заболевшего после последнего большого шума, во Псков приехал новый воевода, окольничий князь Василий Петрович Львов. Никифор Сергеевич так и не успел продать домашнее железо и печные изразцы, махнул на все рукой и велел спешно грузить подводы и закладывать лошадей, а сам вручил князю Василию Петровичу городские ключи и, не дав ему передохнуть с дороги, потащил по амбарам – сдавать запасы.

Здесь, возле амбаров, воеводы и встретились с новыми всегородними старостами – Гаврилой Демидовым и Михаилом Мошницыным. Старосты тоже проверяли запасы продовольствия. С новым воеводой они были почтительны, а у Никифора Сергеевича спросили:

– Что это на твоем дворе так шумно? Уж не уезжать ли ты собрался?

– Как сдам дела, так и уеду, – ответил Собакин.

– Никифор Сергеевич! – удивился Гаврила. – Куда ж ты поедешь из нашего славного города? Ныне жизнь всюду дорогая, тяжелая, а во Пскове и немцы рядом – для души, а для живота хлеб дешевый.

– Хлеб дешевый? – вырвалось у Собакина.

– А не ты ли, Никифор Сергеевич, писал государю, что во Пскове хлеб дешев? Может, показать тебе черновую грамоту?

– Что ты хочешь от меня? – крикнул Собакин.

– Не шуми! И без тебя шуму много. Голова болит, – урезонил его Гаврила. – Вы с Федькой Емельяновым заварили кашу, а нам ее расхлебывать.

– Уж не задержать ли ты меня хочешь? – снова крикнул Собакин.

– Не я – народ. Народ предлагает тебе пожить на дешевом хлебе.

Побледнел Никифор Сергеевич. А Гаврила Демидов подозвал к себе Прокофия Козу и велел ему громко:

– Помоги воеводе разгрузить подводы. Да и поберегите боярина. Народ во Пскове озорным стал. Не ровен час, вспомнит какую обиду, тогда ведь и не отнимешь у людей любимца ихнего.

Слушал князь Василий Петрович и помалкивал: попал как кур во щи. Не на воеводство приехал, а в тюрьму.

Донат, охранявший со своим десятком воеводу, спросил у Собакина:

– А где нам теперь быть?

Собакин не ответил.

Донат повернулся ко Львову, но князя опередил Гаврила:

– Ступайте домой, ребятушки. Отдохните. Когда нужда будет, мы вас кликнем.

Донат поглядел на красных от бешенства, но вдруг таких молчаливых воевод и сделал выбор.

– По домам! – приказал он стрельцам, а сам поехал к Максиму Яге.

Максим Яга встретил его сурово.

Он привел Доната на крутой заснеженный берег Великой и, повернув лицом ко Пскову, приказал:

– Смотри!

В синем небе сияли золотые головы церквей! Их было множество. Словно сели на верхушки заснеженного каменного леса золотые птицы.

Солнце клонилось на закат, и снега вокруг Пскова лежали чистые, розовые, как нетронутые пеленки для новорожденного ребенка. А дальше двумя горбатыми орлиными крыльями подступали к городу сизые вековечные леса.

– Что ты видишь? – спросил Максим Яга.

Донат вздрогнул: вот так же спрашивал его дядя в первый день свободы. Донат был гордый малый, он не глянул в глаза старому стрельцу, чтоб уловить в них стариковское желание и сказать то, чего хотели слышать.

– Я вижу большую землю, – ответил Донат, – и сказочный город на этой земле.

– Скоро сказка кончится, – торжественно и печально сказал Максим Яга. – Скоро город-сказка станет вновь городом-воином.

Донат просиял:

– На нас идут враги? Быть войне?

– Война – это не радость, сынок. Война – это горе. Будут палить пушки, и Псков, страдая от голода, будет задыхаться в пожарах.

Старик говорил правду, но Доната не пугали слова о трудностях. Он жаждал настоящего дела. А единственно стоящим делом он считал бой.

– Отец, скажи, откуда напасть – поляки, шведы, немцы?

– Нет, сынок, война идет с востока.

– С востока? Но на востоке Новгород.

– И Москва.

– Москва?

Лицо у Доната сморщилось, будто его уже проткнули пикой. Этого он не мог себе представить – воевать с Москвой. С царем, которому он служит. С той единственной землей, куда стремился отец, бросив процветающее дело.

– Приехал в монастырь чернец Пахомий. Он ездил в Москву проведать тайно, как Москва примет челобитчиков Пскова и как она ответит.

– Ответ Москвы – война?

– Государь собирает войско… Сынок, я хотел потихоньку-помаленьку передавать тебе тайны владения оружием. Но дни войны близки, а потому я сегодня покажу тебе два заветных моих секрета…

И Донат вдруг подумал про себя, вспоминая пана Гулыгу: нежный теленок двух маток сосет.

Один прием у Доната никак не получался, а другим он овладел сразу же. Выждав момент, нужно было шагнуть к противнику под его вооруженную саблей руку и следующими двумя маленькими шажками оказаться у противника за спиной, самое удивительное, старый Максим Яга оказался подвижным, как угорь.

Разучив прием, друзья отправились в монастырь. Зашли в палату, где стоял ларец с казной. При казне – стрелец, в дверях – другой. Вот и вся охрана. Максим Яга сменил караульщиков и пригласил Доната в трапезную отобедать. Есть молодому стрельцу не хотелось. Распрощался. Занятия отвлекли, но стоило остаться одному, сворой набросились его вопросы, и был среди них неумолимый: «Неужто саблю придется в русской обагрить крови?»

Мелькнула мысль: «Уйду в монахи!»

Дал шпоры коню. Засвистал морозный ветер. «Все к черту! Будь что будет! Я люблю, и нет важнее дела под солнцем». Проскакал с версту. Рванул повод на себя. Конь встал.

– Как же так? – спросил Донат вслух. – Почему я должен драться с русскими?

Заметался. У кого спросить совета? У Максима Яги? Но Максим просил быть подальше от псковских дел, а сегодня показал тайный удар. Верит, что Донат в битве с Москвой будет на стороне Пскова… Склонить голову у Пани на груди? Но она шпионка Ордина-Нащокина. Она полячка. Ей ли не повеселиться, когда русские будут бить русских?

Вспомнил старичка, с которым сидел в тюрьме. Этот вразумил бы, но где он теперь? Донат, занятый своей бедой, даже имени его не спросил, а тот и не сказал.

Сошел с коня.

– Ты, что ли, мне ответишь, бессловесная тварь?

Ярость нахлынула, как ливень. Держал коня за узду и бил его кулаком по морде.

«За что? – кричала в нем совесть. – За что бьешь невинную тварь?»

Прыгнув в седло, кровавя узду, бешено крутился на одном месте, гнал коня в сугробы и наконец упал головою на гриву и расплакался.

Во Псков Донат приехал спокойный. В нем даже мать не углядела бы перемены, да и что углядишь, когда трещина разорвала надвое душу.

Странный урок

Донат привел коня в конюшню. И никак не мог расстаться с ним. Ухаживал, как за больным. Гладил, вычесывал, кормил с рук.

В конюшне было тепло. Пахло сеном, ремнями.

Конь принимал ласки настороженно, но вдруг положил голову Донату на плечо, и тот понял – прощен.

Обрадовался. И – к Пани!

Взволновать любимую нежданным появлением. Есть ли радость большая? Донат бесшумно снял оружие. У самой двери его остановили голоса. Говорил мужчина! Ревность – как розга по лицу. Но голос-то Гулыги.

Донат перевел дух, взялся за ручку двери и услышал, как пан Гулыга сказал:

– Пора использовать мальчишку. Нужно узнать, что за человек новый староста Гаврила Демидов. Можно ли его купить. Князь Вишневецкий недоволен. Наступает решительный момент, а мы сидим сложа руки.

– Так ли уж сложа, – сказала Пани.

– Теперь другое время! – прикрикнул пан Гулыга. – У Москвы нет денег и нет войска. Все нам на руку. Восстали Псков и Новгород. Самое время поднять Речь Посполитую. Поводом к выступлению должна стать просьба Пскова о помощи. Со шведами договоримся.

– Шведы воевать не будут.

– Но и не помешают. У них есть счеты с Москвой: выкуп за перебежчиков не выплачен, над послом надругались. Со шведами мы поладим. Пусть они вступят в города, возьмут, если пожелают, Новгород. А нам… Ты, наверное, и не представляешь, что нужно нам от московского царя. Дружбы! И пусть он у нас запросит помощи. Мы ему поможем, требуя в ответ, чтоб он ударил на Хмельницкого.

– Сети! – вырвалось у Доната. – Всюду сети!

Дверь мгновенно распахнулась. Перед стрельцом стоял разъяренный пан Гулыга. Пани вскрикнула и закрыла лицо руками.

– Я шел к любимой и пришел к любимой! – нелепо закричал Донат в лицо Гулыги, схватил его за грудки, выкинул из комнаты и захлопнул дверь.

Дверь тут же вновь открылась, в руках у пана Гулыги обнаженная сабля.

– Я не отдам ее тебе, – сказал Донат ему так спокойно, что пан Гулыга опешил. То ли щенок ничего не слышал, то ли он влюбленный болван, и ничего больше.

Пани пришла в себя:

– Донат, глупенький, неужели ты меня ревнуешь? Пан Гулыга наш верный друг. Защитник нашей любви. И наконец, если бы не пан Гулыга, на что бы мы жили? Мой брат уехал надолго. И он, конечно, не вернется в город бунтовщиков.

– Ах, деньги! Деньги сейчас будут.

Донат прошел мимо Гулыги в свою комнату. Вскрыл пояс и достал два талера.

Пан Гулыга вопросительно смотрел на Пани. Она приложила палец к губам:

– Он ничего не понял. Он ревнивец, и только.

И вспомнила, как стояла перед Ординым-Нащокиным, а Донат, не понимавший польского, говорил по-польски. Гулыга пропустил слова Пани мимо ушей, но подумал о том, что парень только по крови русский. Сам-то швед. Купец, а у купцов родина там, где деньги.

Вошел Донат, положил на стол два талера. Пани рассмеялась:

– Милый! Донат! Как ты наивен! Два талера огромные деньги, но – для стрельца.

– Так я и есть стрелец!

– Обедать, судари! – Пани хлопнула в ладоши. – Вы голодны, оттого и сердиты.

За обедом дьявол толкнул Доната подразнить пана Гулыгу:

– Сегодня видел я – воин стоит на страже перед сундуком с деньгами. Смешно.

– Смешно? – переспросил пан Гулыга.

– Смешно! Воин перед сундуком с ничтожными деньгами.

– С ничтожными? А сколько их?

– Двадцать тысяч.

– Ах, это все те же двадцать злополучных тысяч!

– Двадцать тысяч, – мечтательно сказала Пани. – На эти деньги я б могла купить у разорившегося польского магната дворец его потомственный. И никогда забот уже не знать… Но, господа! Вы еще не помирились. Протяните друг другу руки и забудьте происшествие.

– Я готов! – сказал пан Гулыга.

– Прошу меня простить, – сказал ему Донат и подал руку первым.

Лицо у него было красное, вспотевшее.

«Глупый ревнивец!» – усмехнулся пан Гулыга.

Донат знал, что он покраснел, и благодарил Бога за свои нахально пылающие щеки: поверят, что стыдится вспышки ревности.

Выпили вина.

– Неужто, – спросил пан Гулыга, – у такой казны в охране всего один стрелец?

– У сундука один. Еще один – снаружи у дверей.

– Не много, – сказала Пани задумчиво.

– Я думаю, – откликнулся Донат, – что пора бы деньги перевезти в город, коли…

И осекся: чуть тайну о московской угрозе не выболтал врагу.

– Что ты хотел сказать? – спросил пан Гулыга.

– Деньги нужно держать в надежном месте, коли бунт. Мало ли кому что придет в голову, – торопливо ответил, пряча глаза.

Пан Гулыга глянул на Доната из-под бровей: не прост мальчишка. А ведь он все слышал! Он слишком много знает для своих восемнадцати лет.

– Ну что ж, – сказал пан Гулыга, отодвигая еду. – Я сыт. Спасибо, Пани. Нам с Донатом пора на урок. Ты готов?

– Готов!

Они спустились в подвал. Первым, как всегда, ушел пан Гулыга: зажечь свечи, приготовить сабли.

Донат поцеловал Пани. Она с тревогой глянула ему в глаза. Прижалась вдруг:

– Как хочется из этой клетки на волю! В Польшу или во Францию. Или куда глаза глядят, но где бы тихо было, красиво и изысканно.

– Пойду, – Донат, целуя, отстранял ее от себя, – учитель мой рассердится за опоздание.

Пан Гулыга, покручивая усы, с усмешкой сказал Донату:

– Поглядим, как молодой пан запомнил мои уроки. – И бросился вперед.

Донат едва отбил натиск.

– Неплохо! – похвалил пан Гулыга и пошел плести саблей вкрадчивые кружева. – Взял саблю – будь быстр. Сабля – молния. – И обрушил бешеный каскад ударов.

Донат устоял.

– Молодец!

Донат улыбнулся, и тут ожгло левое плечо. Рубаха набухла от крови. «Так, значит, у пана Гулыги сабля не для учебы… Так, значит, это не урок, а бой. Смертельный!» На лбу у Доната выступил пот. Кое-как отбился от нового нападения. Кровь лилась по руке. Донат старался не глядеть на рану, поташнивало, кружилась голова.

– Не я ль учил тебя – слушать слушай разговоры, но помни: в руках противника не веточка сирени, а сабля.

В подвал вошла, почти вбежала Пани.

Увидела кровь.

– Не убивай его!

– Отойдите, Пани! – приказал пан Гулыга. – Я не убийца! Я его учу. Теперь он знает: сабля – не игрушка.

– Спасибо за урок! – сказал ему Донат.

Открылся. Сабля пана Гулыги тотчас взвилась, чтобы сверху, молнией поразить неудачника насмерть. Но в это же самое мгновение Донат оказался лицом к лицу с поляком. Еще один шаг, и он за спиною пана. Ударил его по голове плашмя, без злобы, но с удовольствием. Пан Гулыга выронил саблю и упал.

– Ты убил его! – Пани подбежала к Донату. – О Боже мой! Жестокие мужчины! Скорее наверх – ты исходишь кровью…

– Я не мог убить пана. Я ударил плашмя… – Язык не слушался. Донату вдруг показалось, что все это сон.

– Плашмя? – Пани быстро наклонилась над Гулыгой. – Слава Богу! Действительно, плашмя…

– Я не мог убить пана, – повторил Донат и покачнулся.

Пани умело поднырнула ему под руку и повела. Служанка, испуганная, дрожащая, бросилась ей помогать, но Пани спокойно отстранила ее и ровным голосом, словно отсылала на кухню приготовить обед, попросила:

– Возьми кувшин с водой и полотенце. Полотенце намочишь и будешь отирать лицо и лоб пана Гулыги, пока он не придет в себя. Пан Гулыга ушибся.

Доната Пани привела в свою комнату, перевязала рану, уложила в свою пуховую постель. Голова Доната кружилась. Он закрыл глаза, а когда открыл, увидал глаза Пани: огромные, безмерно печальные и безмерно счастливые.

– Что с тобой? – спросил он ее.

– Ты жив! – Теряя свою размеренную величавость, Пани стала вдруг суетливой, как нянька. Тронула подушку, оправила одеяло, передвинула стул, налила воды в чашку, хотела отнести Донату, да забыла и выпила сама. – Мой рыцарь! Ты настоящий рыцарь! Ты и в Польше был бы лучшим среди лучших.

– Я и в Польше буду лучшим среди лучших. – Рана горела, но волна счастья, сбившая Пани с ее ледяных высот, подхватила и Доната. – Пани!

– Тебе нужно отдохнуть. Спи!

– Хорошо! – согласился Донат. – Я буду спать.

И заснул безмятежно, бездумно, как мальчик.

Часа через два к нему пришел пан Гулыга с перевязанной головой.

– Друг мой, ты угостил меня дьявольским ударом. Я горжусь своим учеником. Прости меня за жестокий урок, но теперь я за тебя спокоен. Ты выдержишь любой поединок. Такого рыцаря, как ты, я хотел бы иметь возле себя в бою. – Пан Гулыга торжественно прижал обе руки к сердцу.

– Я готов, мой учитель, быть в бою рядом с тобой.

– Друг мой, твое счастье и твоя слава – в Польше. В Польше твои таланты расцветут, ибо их оценят. Русские упрямы. Они никак не забудут времена Смуты. Они боятся нас и не верят нам, а мы хотим дружбы русского царя. Если силы русских и поляков соединятся, не только турки будут молить пощады, ползая у наших ног, – во всей Европе не найдется силы, которая могла бы нам противостоять!

– Какие великие планы!

– Да, мой мальчик. И от нас с тобой зависит не в малой степени, осуществятся они или нет.

Вошла Пани:

– Оставьте его, пан Гулыга. Ему нужен покой.

– Мне хорошо, – ответил Донат. – Я подумал было… Но теперь понял – вы мои друзья.

– Не разговаривай! Тебе нужно как можно скорее поправиться. А пану Гулыге пора в дорогу…

– Учитель, вы уезжаете?

Пан Гулыга церемонно поклонился Донату. Большой, благодушный, добрый. А вот глазами сыграть не сумел – цепные псы. Зрачки, как стоячая вода в болоте, – черны и бездонны. Половину своей улыбки пан Гулыга оставил для Пани, и она, как цветок, схваченный огнем, сжалась, померкла:

– Пан Гулыга едет к моему брату. У нас кончаются деньги.

Сказала быстро, опустив ресницы.

Поцеловала Доната в лоб, взяла пана Гулыгу под руку и увела.

Донат отыскал в проталине на окне кусочек синего неба и улыбнулся ему глазами. Почему-то вспомнилась девица Евдокия, что приходила к Прошке Козе муку просить… Вспомнилась на единый миг – ее проглотили цепные псы пана Гулыги. Почему он так смотрел на него? Чего испугалась Пани?

Стал перебирать в памяти утреннее происшествие. Боевая сабля Гулыги. Его урок, похожий на убийство. Сбегающая по ступеням подвала Пани: «Ты убил его!.. Плашмя? Слава Богу! Действительно, плашмя…» А ведь она не обрадовалась, что пан Гулыга уцелел. «Действительно, плашмя…» Странное сочувствие… Подумалось: «Уж не прислуживает ли госпожа Пани слуге пану Гулыге? Кто истинный хозяин этого таинственного дома?»

Пани была внимательной сиделкой, быстро и ловко перевязывала рану.

Донат притворился спящим, дышал ровно, чуть приоткрыл рот, да он и вправду, наверное, вздремнул… И вдруг увидал, по щекам Пани катятся слезы.

– Я спасу тебя от него! – сказал громко Донат. Пани вскрикнула, вскочила, подбежала к дверям, метнулась к нему:

– Молчи! Молчи! Никогда не говори об этом. Он всеведущ и всесилен.

«Пойти к Гавриле – и быть всесильному на плахе», – усмехнулся про себя Донат. И тут же подумал о том, что никуда он не пойдет: рядом с головой Гулыги ляжет на ту же плаху голова Пани.

– Мой мальчик, – шептала она, стоя на коленях у постели, – мне так страшно! Наш дом – это клетка. У меня подрезаны оба крыла. Я жду беды. Я боюсь.

– Я убью Гулыгу!

– Нет, нет! – Пани закрыла ладонью рот Донату. – Молчи! Я даже свою служанку боюсь. Мне иной раз кажется, что это не я нашла ее, а она меня. Мне кажется, что она только притворяется немой.

Пани резко поднялась на ноги, подняла руки к вискам, сдавила их.

– Что я болтаю?! Я, кажется, больна? – Она посмотрела Донату в глаза. – Ты должен все забыть… Ты умный мальчик. Надо уметь пережидать. В конце концов все оборачивается хорошей стороной.

Донат чуть было не вскочил: Пани говорила его словами.

– Я все забыл, Пани! – Он тоже смотрел ей в глаза. – Я умею ждать, моя Пани!

– Меня зовут Еленой, Донат.