Текст книги "Непобежденные"

Темная лужа на асфальте

Утром, до заводского гудка, Шумавцов постучался в дверь дома Ольги Мартыновой. Он проверил и знал: немцы, стоявшие в их доме, отправлены на фронт. Дверь открыла сама Ольга.

– Зима на пороге, а в сердце Весна. Я с подарками! – это был пароль.

– Всякое угощение в радость, – ответила Ольга, принимая узелок с пирожками.

– Бабушка прислала. Деду Морозу надо знать, что делается в Кирове и в Жиздре.

– А пропуска?

– О пропусках ничего не сказали. Дали для тебя деньги.

Ольга помрачнела, но деньги взяла.

– Ладно. К Иванову схожу, к бургомистру. Я с его племянницей училась в школе. Он человек не злой.

Пригласила в дом.

– Спасибо! Мне на работу.

Шел и Золотухина про себя корил: приказы легко отдавать, а как разведчикам без документов?

Шел, поглядывая на березы вдоль улицы. И – остановился. Эти улицы, эти березы, даже листья в траве – не его.

Смотрел на изморозь на бурьяне, на остатки выпавшего ночью снега. Снег русский, но ведь тоже не его. И – Шура… И – Ольга. А сам-то он… Он ведь тоже!

Принадлежащий Германии, потому что оставлен страной СССР и отдан немцам.

– А что же у нас нашего?

Увидел крест на Казанском соборе. Куполов нет, но крест деревянный поставлен.

Бог? Которого нет по решению Совета народных комиссаров.

Медленно-медленно повел глазами по городу, словно бы возвращая, на что поглядел.

И увидел – близко! – немецкий патруль. Ужаснулся: рука за пазухой! Вытянул медленно и окатил себя презрением.

– Руки по швам! Перед господами.

Патруль прошел мимо, даже не поворотившись в его сторону. Взмокший от пережитого страха и от стыда, натолкнулся глазами на спину Саши Лясоцкого. Тоже на работу спешит.

– Ты слышал? – спросил Шумавцов. – Немцы набирают людей в Германию.

– Слышал. Митька – главный вербовщик! Иванов.

– Это коварное дело.

– Почему коварное? – удивился Лясоцкий.

– Наши войска вернутся, а народа нет. Ни для фронта, ни для тыла. До Берлина тысячи километров. Быстро привезти всех обратно не получится.

Лясоцкий глядел на Алешу, тараща глаза:

– Ну и голова у тебя! Чего-то делать надо. Митьку по башке съездить?

– Через пять минут другого поставят.

– К партизанам бы сходить… Но где они? Отряд лесхоза Никитин предал. Немцы этого Никитина лесничим назначили. Отец говорил: лесник Фанатов объявился. Его взяли в армию, а он сбежал, стал дезертиром. Немцам теперь служит. Вокруг Людинова лес вырубят на полтора километра, чтоб партизаны не могли подойти незаметно.

У проходной дежурили два полицая.

– Мишка Доронин! – узнал Шумавцов.

Доронин отвернулся.

Уже пройдя контроль, Лясоцкий сказал:

– А второй знаешь кто? Машурин! Он у нас в школе был инструктором по труду.

– Изменники! – Алеша кулаком о кулак ударил.

– Но они вместе! А мы? Я бы их убил, да нечем.

– Немцев надо бить! – Алеша посмотрел в глаза Лясоцкому. – Если жизнь отдавать, так задорого.

Днем – новость. Новости, как синички, сами собой прилетают. Подошел к Алеше его сосед по дому, Миша Цурилин:

– Слышал, что натворил Двоенко?

– Не слышал.

– Проклятый Чижик! На улице, при всем народе, застрелил нашего учителя черчения и рисования. Его фамилия Бутурлин. Мы звали его Репин! Двоек и троек не ставил. Если чертежи совсем никуда, ставил четверку «со вздохом». По рисованию – всем пятерки. Он так говорил: «Дары от Бога. У вас иные небесные дарования».

– Что случилось-то?!

– Репин к Чижику один из всех учителей хорошо относился. Увидел вчера на улице и спросил: «Как вас угораздило, Александр Петрович, в эту форму вырядиться?» Чижик, говорят, зарычал и ба-бах из пистолета.

– Почему он Чиж? Чижи – красивые птицы…

– Да ведь он ходит-то как! Не ходит, а подпрыгивает.

Смена кончилась. С работы втроем шли: Алеша, Цурилин и Апатьев.

– Чего это такое? – не понял Апатьев.

На перекрестке улиц лежали двое. На асфальте вокруг них черное пролито.

– Обходим! – схватил ребят за плечи Цурилин. – Убитые…

Сделали крюк. Старушка, выглядывая из-за калитки, сказала ребятам:

– Не ходите гурьбой: застрелят. Двоенко двоих застрелил. Видели?

– Видели, – Толя Апатьев остановился. – Она правду говорит. Вперед идите… Я потом.

Шли молча. Алеша чуть было руки в карманы не сунул: дрожали. Опомнился. За спину заложил. А за спину тоже, наверное, нельзя. По швам! По швам!

– Я завод взорву! – сказал Цурилин.

– Как ты его взорвешь?

– Очень просто. На складе бочки с бензином.

Алеша промолчал, но потом рассердился:

– Горячку не пори! Такие дела надо готовить серьезно, чтоб людей зазря не постреляли.

– Договорились, – сказал Цурилин, сворачивая к дому.

Уже в сенях Алеша прислонился к стенке: ужасом охолонуло. Это же русский русских пострелял! Учитель!

Медведь Доронин встал перед глазами. Воротит морду, но ведь от стыда. Покраснел даже. Новые хозяева Людинова. Вернее, холуи хозяев.

Вошел в дом. Немцы его приходу порадовались. Угостили мятными конфетами.

Широколицый весельчак показал женский сапожок.

– Произведение искусства! – оценил Алеша. – Кунст![7]7
  Die Kunst! (нем.) – Искусство!


[Закрыть]

– Я! Я![8]8
  Ya! (нем.) – Да!


[Закрыть] – поддакивали сапожники. – Кунст! Кунст!

Как простак умных надурил

Герасим Семенович, разобравши, собрал прялку заново и теперь, пуская колесо, слушал ход.

– Принимай, Ефимия Васильевна! То ли тугой на ухо стал, то ли впрямь бесшумная. Напряди нам с Лизой жизнь ладную, жизнь долгую.

– Жизнь у Бога, у Матери Божией. Избегался по лесам, носков не напасешься.

Дочка Лизонька, пятиклассница, в окошко глядела:

– Чегой-то они? Мама! Все к нам идут.

– Господи! – удивилась Ефимия Васильевна. – Герасим, слышишь? Тебя вызывают.

– Выйди к ним, скажи: обувается, одевается.

– Вот и обувайся, одевайся.

В окно вежливо постучали:

– Герасим Семенович!

Сапоги на ногах. Ефимия Васильевна пиджак подала. Надел, взял в руки шапку, вышел.

Домишко у Зайцевых хоть и в три окна, но как игрушечный, молоденький домик, вроде бы подросточек.

У крыльца всё Думлово.

Впереди женщины с детьми. Увидели, поклонились.

– Чего такое? Чего ради?

– Герасим Семенович, будь, ради Бога, старостой! Ты у немцев жил, по-ихнему говорить можешь. И человек нешумный, с бухты-барахты дела у тебя не делаются. Всё у тебя обстоятельно, подумавши. Герасим Семенович! Герасим Семенович!

Говорили сразу несколько человек, и все – женщины.

– Ишь как нахваливаете! А наши вернутся и Герасима Семеновича к стенке! Немцам служил. Предатель!

– Не обижай, сосед! Все придем свидетельствовать!

Улыбнулся про себя: верят – немецкое владычество не навек.

Поклонился народу ответно:

– Хорошо. Пойду к волостному старшине. К Гукову. Ежели утвердит ваш приговор, так тому и быть.

Легкий на ногу человек! Еще только собирались расходиться, а Герасим Семенович – в телогрейке, в брезентовом плаще, с котомкой через плечо, через толпу и – в сторону Куявы. Впрочем, как с глаз долой, так звериными тропами совсем в другую сторону, к Золотухину.

Золотухин новости обрадовался. Свой староста поблизости от базы – глаза и уши партизан.

К Гукову Герасим Семенович пришел под вечер. Мужику за пятьдесят, румяный, статный, скорее всего, и человек-то добрый. Глаза виноватые.

– Господин волостной старшина, я из Думлова. У нас в деревне целую неделю партизаны стояли.

– В Думлове?! – ахнул Гуков, хватаясь за голову. Крикнул в комнаты: – Мать, слышишь? А ты меня попрекаешь трусостью.

Помог гостю раздеться, за стол усадил.

– Поужинаем. Пока хозяйка собирает, рассказывай.

– Что рассказывать? – развел руками Герасим Семенович. – Не скажу чтоб грабили, но ели-пили наше. А потом, знать, испугались чего-то, в единочасье убрались…

– Далеко ли ушли?

– Этого не знаю… А думаю, не больно далеко. От нас до Жиздры почти столько же, как до Людинова.

Гуков сердито глянул на жену:

– Под носом у смерти жили! – И признался: – Я дома не ночую. Слышал о Заболотье?

– Откуда? Партизаны из деревни народ не выпускали.

– Старосту тамошнего казнили. Пришли, зачитали свой приговор и посреди леса расстреляли. Народными мстителями себя зовут.

На ночь глядя волостной старшина Зайцева не отпустил.

– Утречком пойдешь в Людиново к бургомистру Иванову. Все ему доложишь.

– Мне лес – как стихи Пушкина, наизусть знаю! – набивал себе цену Герасим Семенович. – Если это немцам нужно, найду партизанские лежбища, проведу незаметно хоть целый полк.

Спать легли сразу после ужина.

Лампу Гуков боялся зажигать. На окнах маскировка, как положено, однако береженого Бог бережет.

Постелили Зайцеву на печке, с краю. У стены – место Гукова. Жена сердилась:

– Иди в постель. Поспи, как человек.

– Пятница! – сердито отвечал жене Гуков. – Постный день, тем более от женского пола.

– Покойной ночи! – пожелал хозяевам Герасим Семенович. – А вы, господин волостной старшина, не беспокойтесь. Ежели чего, мне первому достанется, но я медведь чуткий, не подберутся.

В управу Зайцева привезли на лошади.

Бургомистр, узнавши, с чем пожаловал к нему житель Думлова, перепугался. Сергей Алексеевич Иванов в управе-то не больно командовал, а тут надо идти к самому Бенкендорфу. Бенкендорф – человек высокомерный, фон-барон, но о партизанах не доложишь – самого в партизаны запишут.

Бургомистр знал Зайцева как хорошего охотника, в молодости на глухарей хаживали. При советской власти бывшему нэпману о ружье пришлось забыть.

Утром бургомистр вежливо оглядел Герасима Семеновича с ног до головы. Как такого вести на глаза коменданта? Телогрейка, брезентуха, сапожищи. Шапку в печурке, что ли, держит? Мятая, кособокая…

«Да пропади всё пропадом!»

– Пошли.

В кабинет коменданта Иванов вступил первым, но дверь придержал.

– Господин майор! Я с человеком из леса! Дело срочное.

Бенкендорф из-за стола не поднялся, но шею вытянул.

Зайцев вступил во вражеское логово, усердно кланяясь, а как выпрямился, услышал:

– Партизан!

– Никак нет, господин майор! – тоненько закричал бургомистр, прижимая руки к груди. – Это – друг немецкого командования. Пришел из Думлова доложить как раз о партизанах.

Бенкендорф, выпячивая губы, уставился на русское чудовище взглядом, пронизывающим до костей. Майор был убежден: сей особый способ смотреть разоблачающе он унаследовал от шефа жандармов, от самого Александра Христофоровича.

– Был ли под судом советской власти? – резко спросил Бенкендорф по-русски.

– Не был, господин комендант! В тюрьме не сидел и не привлекался, но я был в немецком плену с 1914 года по 1918-й, – все это сказал на немецком языке.

Бенкендорф смотрел теперь в переносицу лесному человеку.

– Что знаете о партизанах?

– Партизаны целую неделю стояли в Думлове, позавчера ушли в лес. Леса наши я знаю. Могу найти партизанскую базу.

Бенкендорф откинулся на спинку кресла. Подобрел.

– Ваше Думлово может стать плацдармом для борьбы с лесом! – Поднял строгие глаза на бургомистра. – Господина Зайцева надо избрать старостой Думлова. С господином Зайцевым деревня и примыкающие леса перестанут быть территорией партизан и НКВД.

Встал, выпрямился.

– Господи! Надо поскорее заканчивать игры в Робин Гуда, в прятки, в догонялки. Москва вот-вот падет, и партизаны станут заложниками игр несуществующей красной власти.

Герасим Семенович прямо-таки расцвел. Глядя на него, Бенкендорф улыбнулся, покровительственно, однако естественно.

Было чему порадоваться Герасиму Семеновичу. От самого коменданта Людинова получена информация о Москве. Москва сражается!

«Будем!»

В первый день жизни в лесу коммунисты, отгородившись от немцев, распределяли обязанности.

В подпольный райком партии избрали пятерых. Суровцев – первый секретарь, Солонцов – секретарь парторганизации отряда. Золотухину, члену бюро, поручили возглавить подпольное движение в Людинове и в районе; на Кизлова, он был батальонный комиссар запаса, возложили ответственность за пропаганду. Пятого члена бюро, начальника штаба Алексеева, сделали ответственным за оперативно-тактическую подготовку личного состава отряда и за разведку.

Разведчики Володи Короткова как раз вернулись из Людинова. Сразу же получили новое задание: достать писчей и копировальной бумаги, а также множительный аппарат. Все это хранилось у машинистки райисполкома Елизаветы Вострухиной. Ее шестнадцатилетний сын был в отряде.

Докладывать Короткову пришлось самому бюро. Сказал, что видели в городе:

– Настроение народа – хуже некуда. Рабочие на завод идут с опущенными головами. Все, кто штаны носит, в глаза женщинам не смеют глядеть. Немцы объявили: Москва взята, фюрер скоро оповестит мир о конце войны с Россией… В городе устанавливается новый порядок: немцы не грабят, не убивают, но зато убивают мирных людей полицаи. Немцы в первые дни оккупации резали скот, забирали продовольствие, теперь грабят, насилуют женщин полицаи! Обрекают сельское население на голод. А мы всё это видим и в лесу посиживаем.

– Во-ло-дя! – осадил разведчика Золотухин.

– А что «Володя»?! – дерзил Коротков. – Люди уверены, что у них нет никакой защиты. С партизанами покончено. Отряд Цыбульского попал на переходе к лесной базе в окружение… Кто-то, может, и ушел, но таких немного. Никитин, работник лесхоза, переметнулся к немцам, сам показал свои схроны. Немцы в награду назначили его лесничим Радомичского лесничества.

– Спокойно, Коротков, спокойно! – Суровцев карандашиком по столу постучал.

– Будет немцам белочка, будет и свисток, – сказал Золотухин. – А насчет опущенных голов… Мы еще поглядим на белый свет, себя не стыдясь. И на нас поглядят. Будет за что.

Упрек разведчика резанул-таки Василия Ивановича по сердцу.

С музейными английскими винтовками, с патронами, может, даже столетней давности, смерть навоюешь.

Маяковский мозги сверлил: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо!»

Сел сочинять листовку.

Где фронт? Держится ли Москва? Положил перед собой речь Сталина по радио. По-сталински начал: «Дорогие братья и сестры! Нам с вами довелось видеть, как фашистские захватчики топчут нашу землю. Тысячи и тысячи ни в чем не повинных женщин, детей и стариков гибнут от рук извергов».

Теперь надо было что-то про само Людиново сказать… Написал:

«Посмотрите вокруг, горят наши города и села, все то, что создавалось многие годы русскими людьми».

Самое-то главное! Вдохновить надобно народ. Глянул в сталинский текст. Писал и декламировал:

«Вспомните наших великих предков: Александра Невского, Минина и Пожарского, поднявших свой народ против иностранных захватчиков! Все, кому дорога Родина, честь и совесть русского человека, поднимайтесь на борьбу с заклятым врагом – германским фашизмом. Уничтожайте вражеские коммуникации, мосты, дороги, склады с горючим и продовольствием. Помните! Лепта каждого из вас во всенародной борьбе – удар по врагу. Человечество с благодарностью будет вспоминать имена своих героев».

Теперь подпись: «Штаб народных мстителей».

Утешил себя: пока оружие молчит, пусть слово сражается.

В это же самое время имевший звание батальонного комиссара Кизлов, отвечающий в отряде за пропаганду, тоже сочинял листовку.

«Товарищи! Не верьте фашистской брехне. Москвы Гитлеру не видать как своих ушей. Москва – это смерть оккупантов. Нам теперь трудно, но страна Ленина могучая. Русских не одолеть».

В Брынском лесу, где укрывался беспомощный со своими тридцатью музейными винтовками отряд людиновских рабочих, не знали и знать не могли: в Москве, в которой комиссар Кизлов видел спасительницу от нашествия, решали теперь один-единственный вопрос, поставленный Сталиным перед Государственным комитетом обороны: «Будем ли мы защищать Москву?»

В приемной, где собирались члены Комитета, ожидая вызова в главный кабинет СССР, верховодил Берия.

Как это ни удивительно, судьбу Москвы и страны решали люди не военные. Красную армию представлял всего один генерал – командующий войсками Московского округа Артемьев.

Берия крутил головой, как сова, упираясь глазами в одного, в другого:

– У нас же ничего нет! Нас расстреляют, раздавят, как куропаток. Ни танков, ни самолетов! С чем вы беретесь защищать Москву? – И рисовал будущее: – Отойдя за Волгу, будем топить немцев, если сунутся дальше.

Маленков смотрел перед собой и соглашался:

– Так и есть! Так и есть!

Молотов хмурился, качал головой, ему было не по себе.

– Будем ли защищать Москву? – спросил Сталин, когда все уселись за столом совещаний.

Молчание в ответ. Сталин пыхнул трубкой:

– Ну что ж! Начнем спрашивать персонально! – посмотрел на Молотова, Молотов сидел первым. – Вячеслав Михайлович!

– Будем! – сказал Молотов.

– Будем! – Калинин положил руки на стол.

Преданно сверкнул очками Берия:

– Будем!

– Будем, товарищ Сталин! – Маленков был солидарен с вождем.

Сталин подошел к телефонам.

– Пронин! – обратился к председателю Моссовета. – Пиши: «Сим объявляются…»

Продиктовал Постановление ГКО.

– Немедленно передать по радио!

Достал маленькую книжечку.

Называя номера дивизий, приказывал командующим округами срочно отправлять эти дивизии в Москву.

С Урала ответили: дивизия вооружена, готова сражаться, но нет вагонов. Не на чем отправить уральскую силу.

– Здесь сидит Каганович, – сказал Сталин в трубку. – Он головой отвечает за то, чтобы подать вагоны.

В те октябрьские дни среди правительства трусость проявил один только Микоян. Укатил на восток со своим Комиссариатом Внешторга.

Разведчица

Анастасия Петровна Мартынова, провожая доченьку Олю в Киров, попросила надеть и носить, не снимая, крошечный образок Божией Матери «Путеводительница».

Пропуск Ольга получила из рук самого бургомистра. Сергей Алексеевич в молодости был дружен с ее отцом.

Но не пропуск – материнское благословение явило благую силу на первом же пропускном пункте. Немцы ожидали прохода техники и никого не пускали.

Ольга смиренно встала в чреду ожидающих. И тут к ней подошел безупречной красоты ариец:

– Танки могут прийти через двадцать минут, но, скорее всего, они будут здесь через сутки.

Подвел к мотоциклу и показал на коляску:

– Извольте!

Ольга ужаснулась: изнасилует! Но страха не выказала. Немец промчал ее до Тихоновки, подсадил в машину к русскому водителю.

– Как вас благодарить?! – изумилась Ольга. Немецкий она после школы не успела забыть.

– Вы истинная нордическая красавица, – офицер щелкнул каблуками сверкающих сапог. – О русские! Здесь, в глуши, женщина владеет языком европейской страны.

– Мой немецкий – школьный. Позвольте сказать вам по-русски: спасибо!

Сидя в кабине, дотронулась до иконки на груди.

– Не приставал? – спросил шофер.

– Я думала – погибла, а он – каблуками щелкает.

– Фашист, – определил шофер.

И в Кирове все устроилось: бургомистр дал ей пропуск ради ухода за больной тетушкой. Встречая патрули и полицаев, Ольга обмирала: тетушки нет, она остановилась у знакомой. Ездили в Ленинград поступать в Геологический институт. И учились бы – война.

Подруга Ольгу оставила у себя, хотя в доме было тесно. Приняла два семейства беженцев из Белева. В Белеве – страх Божий! Немцы в городе, на высоком берегу Оки. Наши – на равнине за рекой. Обстрелы, бомбежки. Сила у немцев приготовлена большая, дальше попрут.

Из Кирова Ольга вернулась с мешком фаянсовой посуды. С этим же мешком отправилась в Заболотье, якобы к ученикам своим и для мены посуды на хлеб.

В деревнях школ не было; учились по домам, соблюдая черед.

По дороге узнала: в Заболотье партизаны убили старосту. Староста был из раскулаченных, но человек серьезный, спокойный. В его доме Ольга учила детишек большую третью четверть. Теперь в Заболотье стоят полицаи. Ольга подалась в Черный Поток.

Страшно одной на дороге. Земля родная, каждое деревце – как друг, но ведь не своя. Надругаться могут полицейские, немцы, да ведь и так называемые партизаны или, лучше сказать, те, кто в лесах таится и живет грабежом деревень и сел.

Пооглядывалась Ольга, пооглядывалась.

Одна.

Шла, шла, устала. Уставши, страхи забыла.

В прижукнувшимся к лесам деревенькам дома, еще недавно гордившиеся друг перед дружкой окнами, высокими крышами, резьбой, теперь к земле припадают; окон боятся, бычий пузырь бы на них вместо стекол. Народ в этих деревушках не живет – выживает. У него одно лицо и одно-единственное чувство – перетерпеть.

Ольге показалось вдруг – сверху смотрят, смотрят и ведут. И берегут! Ни волка, ни полицая. У нее ведь даже палки нет – отмахнуться. Кто он, ее хранитель? Страна огромная? Или, может быть, Мартынова Ольга и есть страна?

Война народная – тоже она. Потому что не покорилась, потому что не ждет, пока за нее убьют тысячи солдат, сама идет на смерть! И это правда. Всякое дело учительницы Ольги Мартыновой, даже дыхание, – ради Победы.

Но как же затрясло эту героиню, когда перед ней отворили дверь дома, где муж и жена – учителя! Свои люди. Дороге конец.

В Черном Потоке школа не работала. Районы ликвидированы, волости – это скорее сельсоветы; есть уезды, но губернии в границах не определены.

Ольга вызвалась сходить в Жиздру, взять у властей разрешение открыть школу. За пропуском к полицаю пошли втроем – полицай слыл сластолюбцем.

Мужичок с ноготок, кривоногий, очки толстые, голова всегда потная, волосы на голове тощие. Женщины от такого нос воротили, а тут – он-то и есть новая власть. Мстил бабам за свою поруганную молодость. Всех обошел, со всеми спал, а иначе – смерть. Винтовку наставит, затвором щелкает, а которая не испугается – прикладом. Да еще свяжет. Негодяй, в общем.

Притих, когда немцы в село на постой пришли.

– Нет! – сказала хозяйка, оглядывая Ольгу. – Пальто на тебе сидит уж ахти как фасонисто. Со спины даже бабам поглядеть на тебя завидно. К тому же снег порхает, речка замерзла.

Облачили в старую шубу. Пуховый белый платок заменили на серый, грубой вязки.

Полицай Ольгиной красоты словно бы и не разглядел: пропуск выдал. Одно сказал:

– Временный. Завтра и отправляйся. Горшки на хлеб будешь менять, дело хорошее, но мешок для тебя тяжеловат. Так и быть, подвезу. Мне тоже в Жиздру надо.

– Спасибо, – сказала Ольга, – и не беспокойтесь. Я как-нибудь доберусь.

Домой вернулась – а там двоюродная сестра хозяйки. Обнялись – и в слезы.

Горе от немцев. У сестры младенец был. Животик что-то разболелся. Плачет и плачет. На руках плачет, в люльке плачет. А на постое – немец, громадный, страшный. Ночью встал, схватил люльку и на улицу выбросил. Мать – за сыном, а немец ей в лицо – автомат.

Пока оделась, пока умолила немца, простудился крошечка. На другой день не стало.

Пошли к начальству немецкому, пожаловались. Начальство строгое, справедливое. Злодея немца на передовую отправили. Только никакое наказание не вернет дитя с того света.

– Это все Сыч! – вытирая слезы досуха, сказала несчастная мать.

– Зверь – немец, а Сыч при чем тут? – удивилась хозяйка.

– Все наши несчастья – его черного сердца делишки. Не помнишь разве, как моя мама сгорела от неведомой немочи?

– А что было-то? Я ведь не знаю, – удивилась учительница.

– Сыч моей маме – дядя. Они с дедом наследство делили. Обиды какие-то остались. Вот и мстили нашей семье. Принесла жена Сыча пирожков. Мамину сестру угощает, а та ни в какую. Не взяла. Мама сердобольная, гордыни не любила. Съела пирожок. И слегла. Врачи говорят: здорова. А мама не встает. В Людиново ездили, молебен заказывали. Поднялась. А женушка Сыча тут как тут. Пришла с семечками. Говорит маме: «Бери!» А мама в ответ: «Не люблю щелкать». – «А ты хоть одну попробуй!» И ведь попробовала. Похоронили.

Женщины собрались на кладбище, и Оля пошла. На кладбище ей показали удивительное:

– Приглядись! Видишь – камни в ногах?

На некоторых могилах действительно лежали камни. Серьезные камни.

– Могилы колдунов. Чтоб встать не смогли.

Помолились над крошечным холмиком. Ольга осенила крестом село в низине.

– Если мы пришлых не убьем, они убьют нас.

– Тихонечко бы пережить, – сказала подруга учительница.

Когда возвращались в село, по мосткам, через болотце, женщина, потерявшая сына, спросила сестру:

– У тебя есть заговор от сглаза?

– Есть, – ответила учительница.

– Потом перепишу.

Дома хозяйка дала Ольге тетрадь. Было дико: немцы, война и колдуны, напускающие порчу на своих близких.

«На море, на океане, на острове Буяне стоит там колодец, – читала Ольга, – плотошный, крутые берега подмывают, желтые пески вымывают, со всяких сглаз смывают. Смой с етого раба (имярек) от черного глаза, от радостного глаза, от ненавистного глаза, косоглазого, разноглазого, мужского, женского, молодецкого…»

Спросила хозяйку:

– А от немцев заговора нет?

– От немцев – солдатские жизни. Сход у нас был. Немец сказал: «Москву Германия взяла. Германия ждет от русского народа разумного повиновения».

– Нашли разумных! – пыхнула Ольга синими глазами.

– До чего же ты красивая! – улыбнулась хозяйка. – Вам бы, девки, счастья.

– Я – не девка! – Ольга косы свои по груди пустила. – Одну ночь была замужней. Теперь – солдатка. И сама солдат.

Утром в шубе, в платке, с мешком вышла из дома, а у крыльца тарантас стоит. Полицай уже поджидает.

Хозяйка утянула Ольгу в сени, сунула в руку мешочек.

– Что это?

– Табак. Полезет, а ты ему – в глаза!

– Он же в очках!

– Очки сшибешь.

Ольга не дрогнула, села в экипаж. В дороге понемногу разговорились.

– Ты молодец, что деревенских детей собираешься учить, – сказал полицай. – Неграмотный человек по нынешним временам – пустое место. Если немцы Москву взяли, значит, история будет долгая.

– А если не взяли? – спросила Ольга.

– Ты неверующая?

– В церковь не хожу, а в Бога верю. У меня мама верующая.

– Я не про Бога – про немцев! – Невзрачный полицейский был неглуп. – Немцы – народ точный. Если говорят, так оно и есть.

Призадумался. Остановил лошадь, дал ей помочиться. «Неужто приставать начнет?» – Ольга помяла пальцами табак в кармане.

– На войне правду не говорят, – сказал полицай. – На войне правда – военная тайна. А все разговоры – политика.

Ольге философ даже понравился. Сказала, провоцируя:

– Ну, если немцы Москву не взяли, тогда другое дело.

– Какое же?

– Другое. Но все равно долгое, тут ты прав. Уж очень много земли отдали. С Европу.

– Уголь – у немцев, чернозем – у них. Железо Криворожья, леса Белоруссии, виноград Крыма, Молдавии.

– Разве это главное? – не согласилась Ольга. – Половина русского народа под Германией.

– Верно! – ахнул полицай. – Я и не подумал. Уж треть – наверняка. Все украинцы, все белорусы, прибалты. Многие миллионы!

Стегнул лошадь кнутом, погнал. Когда въезжали в Жиздру, пустился напутствовать:

– Тебе небось наговорили на меня. А я человек с сердцем. Я свой шесток знаю. Не посягну! Ибо ты – Василиса Прекрасная. Конечно, я – гаденыш. Но, ей-богу, – не Черномор. Ты добрая, умная. Береги себя. Василисы Прекрасные да Премудрые дураков мужей из бед выручали. А нынешним Василисам выручать надо саму Россию.

И шапку приподнял, прощаясь.