Текст книги "След ребячьих сандалий"

– Я же говорила, мальчикам не следует спать на верхних полках.

– Ништяк, – интеллигентно отозвался племянник Вова.

– Не смей говорить глупые слова! Где у тебя болит?

Вовка храбро сказал, что нигде. Он оказался совершенно цел – это выяснилось после осмотра и тетушкиных ощупываний. Пассажир-бухгалтер молча наблюдал сверху за суетой и кавардаком. Кавардак был немалый. Падая, Вовка зацепил столик и обрушил с него все, что там было: сверток с пирожками, тетушкину сумочку, стаканы, салфетки. Разгрохал бутылку с недопитым молоком (и как не изрезался?)

Мы стали наводить порядок. И здесь я совершил поступок, при воспоминании о котором до сих пор дышу виновато, как пойманный в чужом саду пацаненок. Я незаметно от всех ухватил вывалившийся из свертка пирожок и сунул под фуфайку спортивного костюма.

Потом я отнес к мусорному ящику осколки и клочья бумаги и там, в гулком тамбуре, торопливо сжевал благословенный пирожок. Он был, конечно, «слону дробина», но все-таки…

Чтобы не выдать себя смачным облизыванием, сразу не пошел в купе, а встал в коридоре у окна. Вскоре вышел Вовка. Приткнулся рядом, надавил мой бок локтем, словно требовал подвинуться, хотя места было – целый вагон. Я и правда подвинулся, а он протянул мне в ладонях салфетку с двумя пирожками, вареным яйцом и разрезанным посоленным огурцом.

– Ешь. Ты ведь не поужинал, а сейчас вагон-ресторан закрыт…

Было три часа ночи.

Я не стал теперь деликатничать. Разом запихал в рот полпирожка и пол-огурца. И сквозь шумное жевание, сказал Вовке, что у него благородная рыцарская душа и добрейшее сердце.

– Ага, – скромно согласился он и хихикнул. А мне вдруг стало понятно: Вовка отлично видел, как я увел пирожок. Но неловкости я не испытал, как не испытал бы ее перед братом Олежкой.

– А с книгой-то как? Дочитал?

Он опять сказал «ага». И добавил:

– Ух и замечательная. Только конец маленько печальный…

– Ты не рассказывай, а то будет не интересно…

И мы пошли спать.

Утро было серое и неуютное. Перед Казанью тетушка заставила Вовку обрядиться в обвисший, похожий на сизое вязаное платьице свитер. А еще он насадил на вихры серый беретик – такие совсем недавно были придуманы Минпросом вместе с новой школьной формой. Надел рюкзачок, взял пухлый баул. Я вынес на платформу увесистый тетушкин чемодан.

Мы попрощались коротко, даже суховато (может, она знала про пирожок?) Потом я вернулся в вагонный коридор и привычно встал у окна. Вовка и тетушка шли вдоль вагона. Вовка вдруг остановился, глянул на меня снизу вверх и помахал у плеча ладонью. Я тоже помахал. Тетушка что-то досадливо сказала племяннику. Наверно, чтобы не стоял в луже. Но он все равно стоял своими стоптанными сандалетками посреди водяного зеркальца, оставшегося от ночного дождика. И смотрел без улыбки. Наверно, ему стало немного грустно (мне тоже). Чтобы отогнать грусть, он дурашливо отдал честь – вскинул прямые пальцы к берету. Потом по-строевому повернулся направо и твердо зашагал коричневыми журавлиными ногами прочь от всполошившейся тети. От сандалий потянулась за ним цепочка отчетливых следов…

Я еще раз (мысленно) помахал Вовке вслед. И с этой минуты у меня началась полоса удач.

Вернувшись в купе (где по-прежнему посапывал во сне «бухгалтер»), я полез в свой чемодан за бритвой и там, под нестиранными рубахами обнаружил сложенные вчетверо пятерку и рубль. Потом, после завтрака из кефира и булок, я три часа читал «Страну багровых туч». Читал и видел все, что там происходит (вот оно великое мастерство Стругацких, отличие их от множества других авторов). Причем видел это я не только своими, но будто бы и Вовкиными глазами, потому что порой казалось, что он, как вчера, дышит рядом.

Но он-то прочитал книжку раньше, а я теперь шел как бы следом за ним.

Подумав про это «следом», я вспомнил четкие следы Вовкиных сандалий на сером асфальте и понял, что в памяти у меня они отпечатались навсегда.

Так и случилось. Великое число людей потом встречал я в жизни, в том числе и всяких знаменитых, но память о многих стерлась начисто, а вот случайного попутчика Вовку запомнил навсегда… Хотя, почему случайного? Потому что никогда больше не встретились? Но зато именно его я видел перед собой, когда писал свою первую фантастическую повесть о мальчике Наале, который отчаянно ждет из космоса брата.

Путь к этой повести-малютке был не прост. Сначала я написал на ту же тему трагический рассказ «Имени погибших», ехидно отрецензированный в университетской стенной прессе. А еще раньше сделал множество набросков. И первые строчки – поскольку отчаянно захотелось сочинить что-то фантастическое (как только что прочитанная книга)! – я набросал в общей тетради еще там, в вагоне.

Я понимал, что никогда не сумею писать с той же достоверностью, что Стругацкие, но и не писать не мог. Так что спасибо замечательным братьям, они ощутимо подтолкнули меня к тому, чтобы стать автором-фантастом. Они и лохматый читатель Вовка. С его цепочкой следов, пересекающей казанскую платформу… и пространства вселенной.

Здесь я вспоминаю про сон, который не раз видел, когда мне было шесть-семь лет. Когда успокаивалась ревматическая боль в пальцах и я, сунув распухшие руки под подушку, затихал в кровати, укрытый поверх одеяла маминым полушубком.

Снилось космическое пространство. Черное, глубокое, но не холодное и не страшное. Наоборот, доброе. Звезды в нем были теплыми и пушистыми (иногда они касались моих щек). Посреди пространства висела гладкая, пахнувшая лаком и краской планета. Не настоящая, а, видимо, громадный, снятый с подставки глобус. И я с легким замиранием души топал по глобусу-планете, а она медленно поворачивалась у меня под ногами. Краска на твердой поверхности, кажется, не совсем высохла и слегка прилипала к подошвам новеньких сандалий. Эти легонькие сандалики были признаком наступившего лета. И пушистая ночь вокруг тоже была теплой, как лето. И летним был запах влажных от недавнего дождика тополей…

Боже мой, какая радость, что разом кончилась, провалилась в прошлое бесконечная, полная безнадежного холода и ревматической боли зима!

И я, счастливый, топал и топал по глобусу великану, а за спиной – ласково и уверенно, не исчезая, – светило желтое окно моего дома…

Этот сон я потом вставил в повесть «В семь взойдет Юпитер». Там, в таком же сне, мальчик Виталька, топает по исполинскому глобусу, ожидая, когда навстречу поднимется яркая планета в компании искрящихся спутников. Но повесть я не дописал. Решил, что не получается…

Ох, сколько же их было у меня – недописанных, порванных, сожженных повестей и рассказов. Все казалось, что «не то», «не так», «никому это не надо». Теперь чувствую себя преступником – виноватым перед теми ребятишками, о которых начал рассказывать в тех растерзанных на клочки своих опусах, не пустил их к людям. Может быть, эти вещи были и не хуже тех, что потом оказались напечатанными. Рассказ «Деревянный кинжал» о путешествии в свое собственное прошлое, повесть «Гнездо Нептуна» о дружбе пацана с приморской метеостанции и уставшего от жизни космонавта, и даже трилогия «Путь легионеров» о связи древних цивилизаций и космоса… Ох уж эта юношеская нетерпимость к самому себе! Впрочем, лучше она, чем охапки рукописей с громоздкими сюжетами и корявым языком…

Надо признаться, что и повестушку «Я иду встречать брата» едва не постигла та же участь – корзина. Хорошо, что первые читатели – мама, братишка Олег, собратья-журналисты «Вечернего Свердловска», где я в ту пору только начал работать после защиты диплома, – все сказали: «Не вздумай выбрасывать, надо печатать».

И через год мое первое фантастическое сочинение напечатал «Уральский следопыт». А следом – издательство «Молодая гвардия», в сборнике «Фантастика, 1963 год».

В том же сборнике, как раз перед моей повестью оказался рассказ Стругацких «О странствующих и путешествующих» (вернее, отрывок из новой книги).

И вот любопытный эпизод. В ту пору я уже работал в редакции «Следопыта», приехал по каким-то делам в Москву и, по поручению редакции, созвонился с Аркадием Натановичем, чтобы встретиться и договориться о сотрудничестве братьев с журналом. Условились встретиться в издательстве «Молодая гвардия», на Сущёвской. Я пришел из минуты в минуту, но в приемной сказали, что Стругацкий на совещании у редактора и «будет через полчаса».

Полчаса прошли, потом еще минут пятнадцать. Я начал закипать, поскольку полагал (и полагаю сейчас, при всем неизменном уважении к Аркадию Натановичу), что, ежели человек назначил встречу, то должен на оную явиться неукоснительно. По прошествии еще десяти минут я на листе, выдранном из фирменного «следопытского» блокнота, начертал краткое послание, где говорилось, что, если товарищи Стругацкие не оставили намерений вступить в контакт со славным уральским журналом, то Аркадию Натановичу хорошо бы прямо сейчас выйти в приемную, поскольку представитель данного журнала спешит на поезд (это была правда).

Записку я отослал в кабинет с секретаршей, и Аркадий Натанович – еще молодой, подтянутый, энергично блестящий очками – тут же возник перед посланцем «Уральского следопыта». Кратких извинений было достаточно, чтобы мое раздражение уступило место прежнему преклонению перед автором (одним из авторов) «Страны багровых туч». Я почтительно изложил суть дела, получил обещание всяческих творческих контактов и новых рукописей и в конце беседы между прочим заметил:

– Только что с удовольствием прочитал в «Фантастике» ваш рассказ. Кстати, он напечатан рядом с моей повестью…

– А… да-да, – сказал он, рассеянно пожимая мне руку. И устремился в кабинет, навстречу новым литературным проектам и растущей славе. Видимо, «брат Стругацкий» моего «Брата» тогда не читал. Огорченный эти пониманием, я в свою очередь устремился на Казанский вокзал, где три года назад, в августе шестидесятого, сел на поезд, в котором встретился со светлоголовым читателем Вовкой, прототипом героя своей маленькой повести.

Кстати, сотрудничества у Аркадия Натановича и Бориса Натановича со «Следопытом» в те годы не получилось. Надо прямо сказать, журнал тогда очень осторожничал с публикациями, а в повестях братьев Стругацких уже и в те времена при желании можно было усмотреть «всякое»…

Жаль, что наш разговор в «Молодой гвардии» получился таким скомканным. Будь он подольше, посвободнее, я, может быть, рассказал бы вагонную историю с пирожками и с книжкой, прочитанной вдвоем с пацаном-попутчиком. И, возможно, уже тогда началось бы наше знакомство. Но встреча была такой кроткой, что считать ее началом знакомства никак нельзя. Судя по всему, Аркадий Натанович в тот раз и не запомнил меня. Поэтому я и написал в начале, что познакомились мы в восемьдесят первом, на «Аэлите».

…Хотя сейчас меня гложет подозрение. Вернее, подозрение-воспоминание. Уж не изложил ли я тогда, на редакционном празднике (поддавши перед этим) Аркадию Натановичу историю первой встречи. С соответствующими комментариями. «Подумаешь, классик! Человек приехал с Урала, торчит целый час в приемной, а он, видите ли заседает и не может выйти…» И не услышал ли ответа в той же тональности? И не это ли привело к толканию животами (о котором потом мы не раз вспоминали со смехом)… Теперь уже не вспомнить подробно, не уточнить.

Писать воспоминания – грустное занятие. Часто приходится рассказывать о тех, кого уже нет. Вернее, они есть, но в таких отдаленных пространствах, что не дозовешься.

Теперь я иногда перебираю книги с автографами Аркадия Натановича, вспоминаю наши нечастые встречи, разговоры по телефону. В том числе и тот, когда я с горьким смехом рассказал ему, как меня причислили к семейству Стругацких.

Дело вот в чем. Кто у нас в стране, в суете нашей повседневной жизни, главные люди? Вахтеры, контролеры, крикливые уборщицы со швабрами, милиционеры, неприступные продавщицы, кассиры, каменные девицы в домоуправлениях… Все те, кто определяет мелочные условия нашего бытия. Было время, когда контролеры у нас особенно распоясались. Хватали вышедших из трамваев пассажиров в двадцати шагах от остановки и требовали билеты. А ведь кто-то уже выбросил, кто-то сунул глубоко в карман. Скандалы случались один за другим. Однажды ухватили два таких парня и меня. Я сказал, естественно, что билеты надо проверять в трамвае, а не на улице. Ну и конечно, скандал, ругачка, держат, здоровые такие, не пускают. А билет, кстати, у меня был, но они мстительно заявили, что «не тот, не такой».

Я сказал «идем в милицию», но дежурный старшина в отделении у почтамта (этакая воплощенное презрение к мелким проблемам и мелким людишкам) не стал разбираться. А эти двое опять держат. А если дашь одному по уху, милиция тут же очнется от безучастности. Пришлось распечатать пачку трехрублевых бумажек, только что полученную на почте и отдать одну этим «блюстителям».

– Небось, гонорар получил, писатель? – злорадно поинтересовался главный.

– Получил. И еще получу, в газете.

Статью о вымогателях я написал в тот же вечер, и ее без промедления напечатала наша «Вечерка». Эта публикация имела некоторый резонанс у читателей. Но на положение дел, конечно, не повлияла. Мало того, через несколько месяцев контролеры ухватили меня на той же остановке и главным у них был мой старый знакомый (фамилию его точно не помню: не то Перчаткин, не то Брусчатов). Билет я опять показывать не стал. Из принципа.

– Писатель! – ликовал «Перчаткин». – Ребята,. он про меня в газете писал! Вот не думал, что так прославлюсь! Ох, когда я работал в райотделе, мы с такими знаете, что делали?

Я знал, что иногда делают с «такими» в райотделах, но все же приготовился попасть именно туда (руки уже чесались) или в больницу, поскольку «ребят» было человек пять. Гоготали, тянули лапы, дергали за куртку. О, эта радость всевластия над попавшим в «крутые» лапы интеллигентом!.. Ну что же, хотя бы одному успею вмазать от души. В конце концов, имею право на самооборону!

– Да ну его, – вдруг отступил «Перчаткин» (может что-то почуял?). – Пусть идет. Я знаю, он книжки про фантастику пишет, это… Стругацкий!

И я пошел, отодвинув одного плечом, а они гоготали, свистели и орали вслед, приводя в недоумение всех, стоявших на остановке:

– Стругацкий! Стругацкий!..

Дома меня стало буквально колотить (не помогли даже полстакана коньяка). И чтобы снять «психоз», я взял да и позвонил Аркадию Натановичу. Рассказал, кто и как причислил меня к его родственникам.

– Слушай, – глуховато сказал он, – ты ведь обязательно будешь писать об этом, верно? Напиши и от меня, что они … … … – (там не было нецензурных слов, но выражения такие эмоциональные, что лучше не приводить).

Эти слова и многоточия я с удовольствием вставил в открытое письмо, которое начинал словами: «Гражданин начальник Трамвайно-троллейбусного управления…». Письмо отнес в газету «Уральский рабочий».

Газете, видимо, не хотелось ссориться с «гражданином начальником» времена еще были советские), она мариновала мой материал около месяца. А когда, перед публикацией, я пришел в редакцию и увидел, как причесали мое письмо (в начале которого теперь стояло «Уважаемый»), то просто забрал бумаги. Так широкая общественность и не узнала, что я какое-то время был Стругацким…

Недавно прочитал, что в этом, 2000-м, году указом мэра контролерам в городе Екатеринбурге наконец запрещено хватать людей на улицах. Но Аркадий Натанович, который всей душою ненавидел властолюбивых хамов и держиморд, уже не услышит про это…

Книги с подписями Аркадия Натановича сохранились у меня не все. Что делать, не могу отказывать, когда кто-то просит почитать и клянется вернуть… Но одну я берегу изо всех сил, она и сейчас передо мной, на жестяном чехле компьютера. Растрепанная, в бумажной заклеенной обложке. «За миллиард лет до конца света», издательство «Советский писатель», 1984 год. На титуле написано тонким голубым стержнем: «Владиславу Крапивину, странному сказочнику и великому покровителю детей – с низким поклоном и искренней нежностью». И размашистая роспись.

Кажется, это в ответ на журналы с моей трилогией «Голубятня на желтой поляне», которые я послал Аркадию Натановичу.

Ну что же… О «великом покровителе детей» и нежности – это он, возможно, просто по доброте душевной. А за «странного сказочника» я благодарен по сей день. Ведь и мне самому «Голубятня» казалась (и кажется до сих пор) наиболее странной сказкой из всех, что я сочинил. И, к тому же, Аркадий Натанович наверняка помнил стихи о Грине…

 
Он жил среди нас, этот сказочник странный,
Создавший страну, где на берег туманный
С прославленных бригов бегут на заре
Высокие люди с улыбкой обманной,
С глазами, как отсвет морей в янтаре,
С великою злобой, с могучей любовью,
С соленой, как море, бунтующей кровью,
С извечной, как солнце, мечтой о добре.
 

Упаси Боже, я далек от того чтобы примерять одежды Грина. Просто мне кажется, что Аркадий Стругацкий любил его так же, как я, как мои друзья юности, с которыми мы пытались отыскать редкие тогда книги Грина и всё, что написано о нем. Мы собирали по крохам сведения о его жизни, охотились за недоступной тогда его книжкой «Автобиографическая повесть». Негодовали на писателя В. Важдаева, который в своей статье объявил нашего кумира чуть ли не агентом американского империализма. Восхищались напечатанной в «Новом мире» статьей М.Щеглова «Корабли Александра Грина». Зачитывались повестью Л.Борисова «Волшебник из Гель-Гью»… Витя Бугров даже составлял гриновскую библиографию, и ее черновики до сих пор хранятся среди моих студенческих тетрадей.

А стихотворение «Грин» написал еще в тридцать девятом году Виссарион Михайлович Саянов.

Теперь этот поэт и прозаик изрядно подзабыт. А некоторые литераторы старших поколений, если и вспоминают, то с ухмылкой цитируют эпиграмму:

 
Мы видели Саянова —
Саянова не пьяного.
Саянова не пьяного?
Ну, значит, не Саянова…
 

Ну и что?… Если даже эти строчки и отражают действительность, разве они – главная истина? Кстати, многих ли талантливых писателей мы помним всегда «не пьяными»? Разве что женщин. Да и то… Талант – тяжкая ноша и, увы, часто требует за себя горькой платы.

Саянов был талантлив, как бы ни резвились по его поводу авторы эпиграмм. А резвились, между прочим, и так:

 
Вчера прочел я заново
Большой роман Золя.
Потом прочел Саянова —
«Небо и земля».
 

Надо признать, остроумно сказано. Пожалуй, на четыре с плюсом. Вон как обыграли название! Однако автор эпиграммы допустил неточность. Если он только вчера прочел Золя, то к сегодняшнему дню прочитать эпопею «Небо и земля» никоим образом не сумел бы! В детстве я, «книгоглотатель» и «скорочитатель», неотрывно сидел над этим большущим романом не меньше недели. И с великим удовольствием. Можно сказать, вся жизнь русской авиации – от первых трескучих летательных аппаратов, до истребителей Второй мировой войны прошла передо мной, как в громадном фильме…

А романы Золя (да простят меня строгие ценители французской классики) мне кажутся занудными…

За стихи же Саянову особое спасибо. Особенно за стихи о Грине. Пожалуй, это даже маленькая поэма. С сюжетом. Поэт рассказывает, как случайно встретил Грина на московской улице. как тот прошел мимо, а потом

 
Увидел мальчишку, пускавшего змея,
Промолвил, смеясь: «Неплохая затея», —
И сразу в глухой переулок шагнул.
 
 
Высокого неба глухая раскраска
Туманилась медленно. Кончилась сказка,
Ушел небывалой страны властелин.
Но с неба широкую тучу, как маску,
Сорвал журавлей пролетающих клин,
Игрушечный змей пробивался сквозь тучи,
Стучали пролетки, и ветер летучий
Примчал к нам веселое прозвище: «Грин».
 

…Воздушные змеи, игра и сказка моего детства!.. Помню, как я в скользких кожаных сандалиях забирался на тесовую крышу, толкал в потоки воздуха трепещущий прямоугольник из реек и газеты и распускал живую, словно нерв, нить. Важен был даже не сам змей, а вот эта связь с высотой, с пухлыми желтыми облаками, с голубями, что реяли в летнем тюменском небе…

Здесь позволю себе оторваться от сюжета (которого все равно нет). Несколько слов о небе. О небе моих детских лет, в которое я запускал своих змеев и которое подарило мне начало повести о детях синего фламинго

…Началось с того, что я нарушил данное маме слово. Правда, случилось это во сне. Наяву такое было немыслимо. Я мог умолчать о двойке в дневнике или придумать про заболевшее горло, когда отчаянно не хотелось идти в школу, но, если давал маме твердое обещание что-то сделать или, наоборот, чего-то не делать, то здесь о вранье и речи быть не могло. Не потому что я боялся разоблачений и наказаний. Просто мне казалось, что тогда я нарушу какие-то основы человеческой природы, что-то раздавлю в себе… Например, в третьем классе я железно пообещал, что никогда не буду купаться в реке без маминого разрешения, и ни разу не сделал этого, пока в седьмом классе не получил такое разрешение на все годы вперед.

Впрочем, отпускала на реку мама меня без особых споров и ограничений, хотя и со вздохами. Но, по крайней мере, она знала, когда должна «дрожать за это водоплавающее чучело», а когда может жить относительно спокойно.

И вот однажды мне приснился громадный желто-синий простор, разделенный пополам прямой границей. На одной половине был теплый от солнца, ласковый песок, а на другой – синяя бескрайняя вода. То ли громадное озеро, то ли море… Я был один-одинешенек в этом необъятном солнечном мире. Одиночество ни капельки не пугало меня. И не было никаких вопросов: «Как я здесь очутился?» Все было закономерно, правильно, радостно. Весело увязая в песке, я мчался к воде. И солнце подталкивало меня упругими лучами в голые плечи и спину. То, что я чувствовал, было просто счастье.

Лишь у самой воды, которая дохнула навстречу брызгами мелкой волны и ласковой прохладой, меня кольнуло беспокойство: «У мамы-то не отпросился». Но тут же – с легкостью, возможной только во сне – я оправдал себя: «Ведь обещал-то я не купаться в реке ! А здесь разве река?»

Конечно, это было море. Я ощутил и соленость воды, и ее йодистый запах – то, что в реальной жизни тогда еще не ощущал ни разу. Не знаю, откуда пришла эта память. Может быть, из какой-то прежней жизни…

Мое бултыхание, плавание, кувыркание в просвеченных солнцем зеленовато-синих толщах, сладкое чувство невесомости, погони за узкими серебристыми рыбами – это было громадной частью того сна и тянулось небывало долго (видимо, у времени сновидений своя теория относительности). Одно мне слегка портило радость: мои сатиновые плавки (сшитые по моде того времени, с тесемками на боку) оказались великоваты и то и дело норовили съехать с хозяина при быстром движении в воде. Впрочем, эта деталь только подчеркивала реальность происходящего…

Наконец я, придерживая плавки, выбрался из воды. Упал в песок. Долго впитывал его тепло животом и грудью, потом перевернулся на спину. Надо мной было небо удивительной синевы и глубины. Счастьем было просто смотреть в него. Лежать вот так бесконечно и смотреть… А еще сильнее счастье разрасталось от того, что высоко надо мною парил в безоблачном просторе белый воздушный змей. Чуть заметный, крошечный как квадратная чешуйка.

Это был не случайный чей-то змей. Мне было понятно (без всякого удивления), что я не только лежу на песке, но в то же время где-то далеко, за гранью ровного, как струна, горизонта, стою на плоской нагретой крыше и держу нитку этого змея. И такое понимание – вместе с солнцем и морем – наполняло меня спокойной надежной радостью.

И все же была в радости чуть заметная трещинка. Или крошечное пятнышко.

Сперва я не обращал на это внимания. Но в конце концов щекотание тревоги сделалось заметнее. Отчего? Я мигнул. И белый малютка-змей превратился в черную точку. Я быстро сел. Оказалось, что желто-синего простора уже нет. Море исчезло, со всех сторон меня окружал горячий песок. Это что же? Сахара?

Нет, сильного страха я не испытал, но и радости не осталось. В пространстве начинали действовать какие-то иные законы. А тревога моя обрела четкое содержание: «А ведь маму-то ты все-таки обманул».

«Но здесь же не река!.. Я же не хотел!.. Это само… Я не…»

«Давай, давай, изворачивайся», – насмешливо сказала мне черная точка сквозь беспощадную солнечную тишину.

Впрочем, это была уже не точка. Кругами ходила в синеве черная птица. Так иногда ходили над нашей патриархальной улицей Герцена коршуны – выслеживали, где можно утащить со двора цыпленка. Мы иногда лупили по ним из рогаток, но никогда, конечно, не попадали…

Однако сейчас рогатки у меня не было. Да и птица была не коршуном. Она оказалась гораздо крупнее. И все увеличивалась, снижая свои плавные круги.

Конечно, это прилетел за мной громадный кондор! Тот, который унес и чуть не погубил Роберта Гранта! Роберта спас метким выстрелом индеец Талькав, а кто спасет меня?.. Да и не могло быть спасения, потому что я нарушил данное маме обещание и тем вызвал неизбежность появления черной птицы.

Ощущение неизбежности было таким, что не имело смысла убегать, плакать, звать на помощь, просить прощения. Сил хватило только, чтобы зажмуриться. И я зажмурился и лежал, и ждал, когда крючковатые когти воткнутся между ребер. И хотел только, чтобы это было не очень больно.

Широкий взмах ветра пролетел по мне, что-то тяжелое толкнулось рядом в песок. Я медленно открыл глаза. Великанская птица стояла надо мной на серых ногах-ходулях и струилась . Именно струилась, с ее синих перьев стекал жидкий свет, он, казалось, состоял из густой синевы неба. Порой тело птицы почти совсем сливалось с небом, но голова с длинным изогнутым клювом виднелась четко. Клюв был желтый. Солнце било по нему рикошетом и зажигало блики.

А еще я видел круглый глаз птицы. Он был насмешливый, но не злой. Каким-то кончиком нервов я ощутил, что птица не хищная. И сказал с шевельнувшейся надеждой:

– Я больше не буду…

Она щелкнула клювом – не сердито, но насмешливо. Мол, знаю я вас, беспутных мальчишек…

И тогда я уже обрадованно (и вполне искренне!) повторил:

– Нет, Птица, я правда не буду!

Она повернула голову, глянула с высоты другим глазом. И будто усмехнулась. Потом необъятно развела синие крылья, обмахнула меня новым взмахом ветра, щекочуще обняла тысячами мягких перьев, заслонила от беспощадного зноя, от виноватости, от беды. Это было прощение. Сон уже уходил, но в последний миг я разглядел между перьями, что небо опять стало добрым и в нем блестит белая чешуйка…

Так появились первые намеки на повесть. Уже потом добавился сон о нелепом крикунчике Чарли, воспоминания о деревянных кинжалах, которые я мастерил с другом Володькой со Смоленской улицы, наблюдения за севастопольскими мальчишками, которые играли среди корабельных орудий на старинных бастионах. И многое другое, в том числе и придуманное. А сначала было просто густо-синее небо, с которого спустилась добрая великанская птица и крошечный белый змей в небесной высоте (хотя он и не вошел в повесть «Дети синего фламинго»)…

Пару лет назад земляки подарили мне чудесный альбом «Тюмень глазами художника, фотографа, путешественника XVII-XX вв.». С фотографиями давних, уже исчезнувших улиц, с картинами местных живописцев. С прекрасными, кстати, картинами. Среди них – несколько репродукций с полотен Юрия Юдина. Заросшие тюменские дворы, полуразрушенные церкви, речные дали. Все это в дымке и легком кружении снов-воспоминаний. Смотрю на эти картины – словно окунаюсь в свои ребячьи годы. Особенно трогает душу одна: «Из детства. Мальчик и змей». Там старый двухэтажный дом с характерной, чисто тюменской, резьбой, такие же резные распахнутые ворота, за ними одноэтажная окраинная улица. Рядом с домом высокий тополь, а на фоне его ветвей – белый «конверт» змея. Такой же. какие клеил и я в свои десять-двенадцать лет.

Мальчик в ковбойке смотрит на змей, запрокинув голову… Желтовато-палевые предвечерние тона. Тепло. Пахнет тополиными листьями. А змей скоро скользнет с дерева и упадет на руки мальчику…

Я все собираюсь презреть свои ревматические хвори, поехать в Тюмень и сказать художнику Юдину спасибо за сказку моего (и, конечно, его) детства.

…А Грин, говорят, тоже любил запускать змеи…

У меня в жизни есть три гриновских города. Те, которые я вижу в своих снах и считаю сном наяву.

Это Тюмень, моя родина. Заросшие бурьяном склоны оврага, загадочный монастырь над речными обрывами, полная тайн церковь-библиотека, дремучие тополя, садовые джунгли, где мы в синих сумерках играли в партизан и разбойников; пыльный запах чердаков, запутанные переулки Городища и пристанского района, станция Тура под откосами у пристани, двери и крылечки с затейливыми деревянными узорами; кривобокие домики в стиле модерн, внутри которых – неуклюжие граммофоны, швейные машины «Зингер» и шкафы со старинными журналами «Нива» и «Родина», с сытинскими изданиями Жаколио и Капитана Мариетта… А еще разлившаяся в мае река, неуклюжие буксиры, длинные плоты на желтой воде… А еще – легенды о подземных ходах и сокровищах под фундаментами церквей… Может быть, все это было в том, в другом пространстве. Но все равно было. А между «было» и «есть» практически никакой разницы, потому что в конце концов все делается «было»…

Второй город – Севастополь. Тот, «с которого» Грин писал свои Лисс и Зурбаган. Тот, в котором он страдал в тюрьме, но не оставил своей любви к этой черноморской сказке. Это ожившее чудо, которое я долгие годы лелеял в своей душе. Я написал о нем целые книги, чего же говорить еще…

А потом – Гавана. Та, которую я видел в семидесятых. Тоже сплошной Грин, только еще более откровенный, яркий, без той задумчивой дымки, которой для меня подернуты Севастополь и Тюмень. Тропики, мулаты, кольты на широких перевязях, разноцветные пароходные трубы. Густая синева Атлантики, белизна небоскребов, мусор и бестолковость переулков портового района. Кабачки, крики смуглых ребятишек, улыбки ярких, как букеты, белозубых девиц. Блеск многочисленных коротких встреч, молодые поэты и журналисты – замечательные собеседники и, надо сказать, неплохие собутыльники… И этот грозовой воздух Революции. Ведь что бы потом ни говорили, а революцию там делали люди с великой отвагой и чистыми сердцами. Давно, правда. В ту пору, когда у нас вышла книга «Страна багровых туч» и я повстречался в поезде с читателем Вовкой…

В Гаване я однажды увидел гриновскую Ассоль. Маленькую. Ту, которая еще не слышала сказку про алые паруса, но интуитивно ждет будущего чуда.

Здесь нет никакого сюжета, просто воспоминание.

В ноябре семьдесят второго года я с тремя другими советскими писателями был гостем кубинского Союза писателей и художников и принимал участие в дискуссии по всяким литературным вопросам. Кубинцы дискутировали бурно, и это (как мне казалось) напоминало литературные споры двадцатых годов у нас в стране. Особенно, когда речь шла о книжках для ребят. Всерьез обсуждалось, допустимо ли писать в критическом плане о взрослых; что важнее: нравственная или производственная тематика; какова роль революционных традиций и так далее.