Текст книги "След ребячьих сандалий"

Извините за излишнюю, быть может, патетику. Стучал по клавишам «без передыху», как душа подсказала…

А «Судьбу барабанщика» перечитываю до сих пор. Слова ее героя взял эпиграфом для своей большой повести «Рассекающий пенные гребни»: «Выпрямляйся, барабанщик!.. Выпрямляйся, пока не поздно». И ничего, напечатали. Может, и поморщились в редакциях, но напечатали. Даже в нынешней «Пионерской правде»…

Но вернусь к фильму.

Его долго не показывали, но однажды «Судьбу барабанщика» решил представить зрителям канал «Рен-ТВ». Однако не просто так, а в передаче «Советские сказки детям до шестнадцати». Этот цикл был, видимо, задуман как аналог взрослой передачи «Киноправда?» С неким разоблачительным акцентом. Слово «сказки» употреблялось не в его благородном смысле, а в том плане, что «неправда». Очевидно, к подобного рода сказкам решено было приписать и гайдаровский фильм. В студии, насмешливо украшенной изображениями гипсовых горнистов и пионерским знаменем, молодой ведущий живо настраивал на соответствующий лад присутствующих на просмотре мальчиков и девочек.

Затея не удалась. Выступивший после фильма Тимур Гайдар заявил, что объявлять «Судьбу барабанщика» сказкой нельзя. Рассказал нынешним деткам о репрессиях тридцатых годов. И все же… все же его выступление оставило у меня досадливое несогласие.

Один из сидевших в студии юных зрителей, симпатичный интеллигентный мальчик, слегка красуясь, спросил:

– Актуально ли произведение вашего отца в наше время? Как вы думаете?

Тимур Аркадьевич чуть-чуть оживился:

– Ну, смотрите, какой хороший вопрос!.. Понимаешь, я думаю, время само отбирает актуальные книги и неактуальные. Бывает время, когда книжка уходит куда-то с книжных полок и от читателей и вдруг неожиданно возвращается… Я не думаю, что «Судьба барабанщика» сейчас уж такая самая актуальная книжка…

Вопрос мальчика в самом деле был неплох. А вот ответ Тимура Аркадьевича… И дело не только в его словах, но и в какой-то утомленно-равнодушной интонации (как мне показалось), которая зазвучала в конце ответа.

Так захотелось мне тогда встретиться с ним и сказать: «Ну, что же вы, Тимур Аркадьевич!.. Помните, как вы в своем письме заступились за отца, когда вам показалось, что газета и я обидели его тем, что забыли упомянуть в статье? А теперь вы будто сами согласились на забвение его лучшей книжки, хотя и в обтекаемых выражениях…

А ведь «Судьба барабанщика» очень актуальна! Именно сейчас! Разве мало в наши дни ребятишек, брошенных взрослыми? Сотни тысяч беспризорных обитают в люках, подвалах и на вокзалах! Разве не гибнут дети в кровавых конфликтах, в этих так называемых «горячих точках»? Разве мало случаев, когда всякие сволочи заманивают их в свои сети, как заманили брошенного Сережку добренькие «дядя» и старик Яков? И, увы, далеко не всякого хватает сил сказать себе слова маленького барабанщика: «Встань и не гнись!»

Я пишу эти строчки в мае двухтысячного года. Тимур Гайдар умер полгода назад. И я чувствую себя виноватым: наверно, не полагается спорить с тем, кого уже нет, он ведь не может возразить. Но и не написать всего этого я не мог. Потому что тогда чувствовал бы вину перед его отцом – одним из тех, кто помог мне стать человеком…

И опять хочу повторить: писать воспоминания – грустное дело. Все время приходится рассказывать о тех, кого уже нет. А про иных просто и не знаешь: живы ли? Что с ними стало?

Какова судьба у моего попутчика Вовки? У маленькой кубинской Ассоль? Даже про свою давнюю подружку Галку не знаю ничего… Да и у многих из тех, кто прошел через отряд «Каравелла», затерялись следы. Немудрено. Ведь в первом году наступающего века «Каравелле» будет сорок лет… Одно утешает – многие (я думаю, что большинство) сохранят добрую память об отряде, который носил имя Аркадия Гайдара. И о его книжках. Как и о книжках Стругацких и «странного сказочника» Грина – тех, которые они «утягивали» с полок моей домашней библиотеки и очень часто забывали возвращать. Ладно. Главное, что читали… Гайдар – это высокая романтика барабанщиков и вера в нерушимую дружбу. Стругацкие – зов далеких пространств, в которых, несмотря на все расстояния, главной ценностью остается человечность. Грин – блеск дальних морей, яркие, как заря, паруса «Секрета», благородство и бескорыстие чистых душ…

За своими томами Грина я старался следить тщательно – чтобы обязательно возвращали. Но один томик – где рассказ «Гнев отца» – не уберег.

В семьдесят пятом году мы с ребятами снимали по этому рассказу игровой фильм. Он, этот фильм, получался гораздо длиннее рассказа. В рассказе маленький Том Беринг с нетерпением ждет отца-капитана, а взрослые занудно вдалбливают мальчику, что ему достанется за все проказы и прегрешения. «Гнев отца будет ужасен!» Бедняге Тому гнев представляется кровожадным чудовищем, которого отец привезет из дальних стран. И в конце концов мальчишка палит из попавшего под руку пистолета в фигуру страшного заморского божества, обнаруженную среди отцовского багажа… А фильм оказался о другом.

Получилась история про одинокого «завоспитанного» тетушками восьмилетнего мальчишку, про его тоску об отце. Про отчаянную попытку приблизить отцовское возвращение. В одиночестве Тома было что-то от одиночества барабанщика Сережки, насильно разлученного отцом. И его выстрел из двухстволки по уродливой дикарской маске был сродни Сережкиному выстрелу по шпионам – этакий отчаянный акт освобождения от своей неприкаянности, от несправедливости, от вины…

Любимец отряда Геночка Хабибрахманов – этакое ясноглазое белокурое существо с удивительно интеллигентной натурой – сыграл маленького Тома, будто песню спел. Кажется, порой он забывал, что на самом деле он – Геночка, Генка, а не Том. А еще звенела в нем струнка храброго барабанщика, каковым он и был по правде, в «Каравелле».

Мы снимали, как однажды Геночка-Том, доведенный «до ручки» тетушками и печалью, написал отцу письмо, вложил его в бутылку и отправился в дальнее путешествие к большой реке, чтобы бросить бутылку с посланием в воды, бегущие к океану. Там, в океане, моряки обязательно выловят письмо и отдадут капитану Берингу!

Путешествие было нелегким. Том пробивался через лесные дебри, обдирал колени на скалах, переходил вброд горные речки. Всякой такой природы было полным полно на окраине Свердловска, у поселка Уктус, где в боях с местной «общественностью» много лет подряд отстаивал свою штаб-квартиру отряд «Каравелла». Том доблестно преодолевал все препятствия и опасности. И, кстати, главной опасностью оказалась не дикая природа, а два деревенских хулигана, решивших, что прямо им в руки спешит легкая добыча – хрупкое городское дитя в неуклюжих охотничьих сапогах, которые Том позаимствовал для похода у дядюшки.

Хулиганы не знали, что это не просто Том, а еще и несгибаемый барабанщик в душе. Схватка была короткой. Правда в разгар съемок – как всегда в таких случаях (это просто закон!) – влезли под объектив непрошеные зрители. Две тетки с корзинами бросились защищать от юных разбойников ребенка в матросском костюмчике – такого беззащитного и такого милого (несмотря на бахилы).

– Шпана проклятая! Мы сейчас милицию…

Теток успокоили и показали дорогу, по которой они должны идти от съемочной площадки. А Том, направив на обалдевших хулиганов рогатку, отобрал у них для себя штаны и рубаху – чтобы лучше вписаться в окружающую среду и меньше вызывать подозрений у встречных… И он добрался до реки. И бросил бутылку. И, вернувшись домой, прямо в сапогах и рубище, завалился на кружевную постель (представляете реакцию его милых тетушек?).

А бутылка плыла, и – фантастика есть фантастика, Грин есть Грин (хотя в его рассказе и нет эпизода с путешествием и бутылкой) – ее выловили в море рыбаки и доставили на баркентину капитана Беринга. И капитан мгновенно приказал изменить курс…

Кадры с настоящей баркентиной взяли из отрядной кинохроники про поездку в Ригу. Но тропическим городом, где стояло это судно, стала Гавана – с моих кинопленок, которых я множество «накрутил» на Кубе. Могучий прибой штурмует там каменную набережную, вдоль которой выстроились белые небоскребы… А распущенные великолепные паруса океанского корабля мы взяли с кинолент моего друга Евгения Ивановича Пинаева – в шестьдесят седьмом году он плавал на барке «Крузенштерн» и поснимал на нем немало. Особенно в Севастополе, где судно участвовало в съемках фильма о Грине – «Рыцарь мечты»…

Вот видите, два моих «гриновских» города – Севастополь и Гавана – весьма органично вошли в монтаж нашего кино. Был и третий такой город. Его олицетворял я сам – уроженец Тюмени. И, увы, это, по-моему, была одна из самых заметных неудач фильма. Я, из-за большой нехватки взрослых исполнителей, изображал там капитана Беринга. В актерских талантах, мне было далеко до Геночки Хабибрахманова. К счастью, роль оказалась очень короткой и не сильно испортила фильм…

Во время всей этой съемочной суеты у меня и потерялся пятый том собрания сочинений Грина – тот, в который мы часто заглядывали, чтобы проверить: не слишком ли нарушаем авторскую тональность. Но я не жалею, фильм стоил того. К тому же, сейчас на моей полке стоит другой шеститомник – черный, с позолотой. Насколько мне известно, это наиболее полное гриновское собрание. В первом томе, на обороте форзаца, надпись: «Славе с самыми добрыми пожеланиями на 1994-й от семейства Бугровых! В.Бугров. 22.XII.93.»

Мой друг Витя Бугров – составитель и редактор этого шеститомника. Не зря он в студенческие годы собирал материалы про Грина! (А ответственный за выпуск – Геннадий Ходжаев, один из выросших барабанщиков «Каравеллы»). Я от души радовался подарку, не ведая, что девяносто четвертый год станет для Виталия Бугрова последним. (Писать воспоминания – грустное дело).

Киноверсия «Гнева отца», кстати, Виталию понравилась.

…Боюсь, что я сейчас весьма идеализирую наше кинотворчество того времени. Едва ли этот фильм – снятый крошечной, как мыльница, кинокамерой на узенькую пленку, неозвученный, с перекошенными титрами – вызвал бы какие-то особые эмоции у посторонних зрителей. Но мы тогда жили этой кинокартиной и порой окунались в мир Александра Грина с головой.

Я и сейчас окунаюсь в него, когда прокручиваю записанную на видеокассету поцарапанную черно-белую киноленту, которой уже четверть века. Словно ухожу в иное пространство…

Вот как я, запутавшись в сюжетной неразберихе воспоминаний, все-таки хитро привел их к тому, с чего начал: к реальности многомерных пространств нашего бытия.

Я уверен, что во вселенной пространств множество – одни из них отличаются от наших совсем немного, другие очень непохожи. Когда-нибудь люди научатся преодолевать межпространственные барьеры и хитрые заслоны времени. Будут запросто встречать в иных мирах и неведомых существ, и своих двойников и, может быть, объединяя с ними (с двойниками) усилия, станут исправлять собственные судьбы. Но это – в будущем. А пока я умею делать подобное лишь в своих книгах…

Ох, а не слишком ли самоуверенное утверждение? Умею ли?.. Но, видимо, кое что получается, если некоторые читатели (причем вовсе не дети) всерьез пытаются изготовить Искорку из «Голубятни на желтой поляне» или отыскать выход на Дорогу. Или вот такое дело – однажды в шесть утра звонит в дверь запыленный юноша в сапогах и штормовке и сообщает, что он добрался сюда из Владивостока, чтобы подробно выяснить у меня технологию Прямого Перехода в иные миры.

Ну что тут скажешь? Поишь гостя кофе и виновато рассуждаешь, что литература и реальность это все же разные вещи и что Прямой Переход – скорее литературно-философская категория, нежели действительно существующее физическое явление, а если он где-то все же имеет место, то способность к нему есть чисто индивидуальное свойство личности, выработать которое в себе можно лишь постижением многих научных и мистических истин и тренировкой духа… А он слушает, и в глазах его и можно прочесть: «Вот скотина, я пилил из таких далей, а тебе жалко сказать…» И хочется воскликнуть: «Слушай, парень, да если бы я знал тайну Перехода, то давно бы уже усвистал из нашего паршивого пространства куда-нибудь в дальние области мироздания!»

Но пока «усвистать» удается лишь во сне. И то не всегда, а в какие-то непредсказуемые моменты, когда сновидение действительно становится второй реальностью, поражающей изумительным разнообразием, точностью и правдивостью деталей и ощущений.

Это случается не часто, но если случается – тогда сны дарят мне или почти готовые сюжеты или, по крайней мере, их завязки. Я уже писал здесь о «Детях синего фламинго». А вот еще пример.

Очень часто на всяких конференциях и встречах читатели спрашивают: «Как вам пришла мысль написать «Голубятню на желтой поляне»?»

А эта «странная сказка» тоже началась во сне. Сон был невероятен в своей основе и удивительно реален в деталях.

Я нес вахту в повисшем среди пустого космоса звездолете. Весь экипаж, кроме меня, спал. И ничуть меня не удивляло, что я, пожилой член Союза писателей, оказался в столь необычной ситуации. Мерцали приборы, стоял мягкий полусвет, слегка пахло (я ощущал и запахи) пластмассой от узкого полукруглого пульта… И как в этом крошечном, герметичном, оторванном от всех планет мирке мог появиться тот пацаненок с подвернутой для езды на велосипеде штаниной, с чешуйками тополиных почек на стоптанных сандалиях? Абсолютно реальный, с виноватым придыханием, с засохшей царапиной на переносице…

Разве можно было не написать про это?

Я начал, а дальше уже стали послушно подключаться другие сны – про крепость на песчаном обрыве и желтую реку, про загадочный город, где я ищу то исчезнувшего третьеклассника Альку, то младшего братишку; про хитрого бормотунчика, про площадь с арками и колоколами; про пустой почтамт, по которому ходит за мной и моим другом Володькой неуязвимый монстр-манекен… Первая часть «Голубятни» процентов на семьдесят состоит из снов. Да и в других частях их немало.

А маленькую повесть «Далекие горнисты» (первую часть трилогии «В ночь большого прилива») я увидел однажды ночью столь отчетливо и подробно, что осталось только записать.

После этого как я могу поверить, что пространство снов – это лишь искаженное отражение каких-то мыслей и случавшихся ранее событий? Хорошо хоть, что нет сейчас над нами неусыпного ока строгих идеологов диалектического материализма…

Кстати, я не понимаю людей, которые иногда с удивлением и радостью признаются: «Поверьте, я недавно видел цветной сон!» А что, разве бывают нецветные сны? Как черно-белое кино, что ли? Не могу представить такое…

Из сновидений соткана целая страна, и меня никто не убедит, что ее не существует на самом деле. Существует, только где-то за гранью нашего привычного трехмерного пространства.

В центре этой страны стоит Город. Я всегда узнаю его, хотя он любит маскироваться под разные другие города с конкретными именами и приметами. Его легко узнать по особому ощущению, что наконец-то я вернулся к себе. Он порой лукавит, этот Город, запутывает среди полузнакомых улиц, подбрасывает странные загадки, неожиданные встречи, прячет людей, которых я хочу отыскать. Но в этом больше игры, чем настоящей опасности. Я знаю, что Город не таит в себе зла, оно осталось за его пределами, за границами его пространства. И все хитрости Города – это старание подсказать мне завязку еще одной сказки.

Я уже писал о Городе в своем «бессюжетном мемуаре», который называется «Под созвездием «Ориона», (столь же бестолковом, как этот). И теперь ловлю себя на том, что повторяюсь. Но обойти эту тему сейчас не могу, она сама собой вплелась в повествование. Дело в том, что я никогда не бываю в своем Городе пожилым или старым. Я всегда там или юный студент, или пацаненок в легоньких, стоптанных за каникулы сандалиях (которые после прыжка в лужу оставляют на досках и на асфальте темные четкие следы). И оно закономерно, что я такой. Ведь я не случайно оказываюсь в Городе, авозвращаюсь в него. Возвращаюсь домой после долгой утомительной командировки во взрослую жизнь, в которую меня зачем-то забросила непредсказуемая судьба. Может и не зря забросила, я немало хлебнул, набрался кое-какого опыта, но теперь наконец-то смогу жить по нормальным законам – законам юности и детства. Наверно, и здесь хватит трудностей. Но, Боже мой, насколько проще, интереснее и объяснимее будут эти трудности по сравнению с теми, что в прежней жизни!

Из записей снов о Городе я мог составить запутанную, но интересную книгу. Только писать ее было бы неимоверно трудно. Потому что дело там не в сюжетах, а в ощущениях, которые передать прочти невозможно. Я попытаюсь сейчас (почти без надежды на успех) рассказать лишь один фрагмент

…Итак, я вернулся. К себе, в старенькую квартиру, в перекошенный двухэтажный дом на улице Грибоедова. Вернулся с пониманием, что все плохое позади. Дома одна только мама. Отчима нет (и, возможно, его просто никогда не было на свете). Мама, поглядывая со спокойной лаской, стелет мне постель на знакомой скрипучей кушетке. Теперь я всегда (или долго-долго!) буду спать здесь.

Сколько мне лет? Сейчас восемнадцать-двадцать, но завтра с утра я превращусь в настоящего пятиклассника, и мама заранее спрашивает, выучил ли я уроки. Я их, конечно, не учил, даже не брал со своей фанерной этажерки потрепанные учебники, но надеюсь, что мои полученные в прежней жизни знания (слава Богу, я ничего не забыл) позволят мне завтра как-нибудь выкрутиться у доски… Электричество почему-то не горит, но это не вызывает никакой досады. Наоборот, хорошо, уютно. Светит на столе керосиновая лампа-десятилинейка…

Мама, дождавшись, когда я лягу, задувает лампу. За окнами с легким рокотом преодолевая сугробы, проезжает грузовик. В лучах его фар на миг зажигается снежными искрами тополь. Я натягиваю до носа пахнущую свежей стиркой простыню. Я – дома… Чьи-то стихи:

 
Мы отныне всегда будем жить только здесь —
В этом добром и тихом краю…
 

Не проспать бы завтра школу…

С этой мыслью я уснул и проснулся мгновенно – готовый к полному событий дню. Мама дала мне молока и свежих ватрушек с картошкой (на тарелке с темной трещинкой и знакомым рисунком – две цапли среди камышей).

– Поторапливайся, – говорила мама, – до уроков полчаса.

– Успею. В крайнем случае ухвачу такси…

Я все еще был рослым парнем студенческого возраста, с незабытыми привычками прежней жизни. Мама только головой покачала: какие такси в эту пору на окраинной заснеженной улице…

Со вкусом едва дожеванной ватрушки во рту, прихватив потрепанный портфель, я выскочил за калитку. Там нетерпеливо переминался сосед Витька Пантюхин, младший братишка Саши, товарища моего брата. Но сейчас мой брат (по сценарию сна) был в другом городе, у дальних родственников, Саша вообще неизвестно где, и Витька существовал для меня самостоятельно, как мой давний приятель. Только он был третьеклассником, а я шел в пятый.

Но я еще не успел обрести внешности настоящего пятиклассника, и Витька оглядел меня со сдержанным неодобрением. Однако от критики воздержался (знал, кто я и откуда), сказал только:

– Жмём шибче, скоро звонок…

И мы нажали. Потому что никаких такси не было и в помине. К тому же я чувствовал, что вот-вот сделаюсь таким же как Витька, пацаном – в подшитых валенках, куцей шубейке и потертой шапке с завязанными на затылке меховыми ушами. А у таких мальчишек денег на такси, как известно, не водится…

И мы торопливо потопали пешком. В небе проступал серовато-синий рассвет. Желтели окошки. Они светили сквозь пушистую теплую метель, которая бесшумно кружила в переулках и щекотала нам лица. Был февраль (я знал это), и в мягком дыхании метели угадывалась близость весны. Впрочем, особых ее признаков не было, а было просто понимание : скоро весна. И от этого ласковые летучие хлопья казались особенно добрыми.

Снег оседал на палисадники, застревал в глубокой резьбе наличников. Домов с такой резьбой, с хитро украшенными крылечками, лесенками, деревянными балконами становилось все больше. Они делались как терема. Между ними, над улицей, от ворот к воротам перекидывались деревянный мостики с неразличимым за метелью орнаментом перил.

Я понимал, что Город начинает проявлять себя. И я раздваивался между желанием поддаться игре и боязнью опоздать на уроки. Впрочем, Город не спрашивал моего желания. Он все больше сбивал меня и Витьку с дороги, уводил в запутанные переулки с крутыми тропинками и лестницами, открывал перед нами перекошенные ворота с башенками, обещая, что вот-вот мы выйдем на нужную улицу, и обманывая.

– Ну, давай, давай… – сказал я ему со смесью досады и веселого азарта. – Фокусничай. Мне не привыкать…

– Что? – отозвался Витька.

– Ничего. Это я так…

– Опоздаем. Зинаида в дневник накатает…

Я помнил их вредную длинноносую Зинаиду Климентьевну.

– Не бойся. Уже близко…

А близко ли? Город лукаво звал нас куда угодно, кроме школы. То на Пароходную улицу, ведущую к речным обрывам, под которыми в ряд стояли дебаркадеры городской пристани (там, на обрывах, наверняка началось уже лето и желтеют россыпи одуванчиков). То на восточную окраину, где недавно невесть откуда появилась старинная крепость с круглыми массивными башнями, галереями вдоль зубчатых стен и спящими под снегом чугунными пушками. То в заснеженную чащу векового парка, где среди могучих стволов прячутся ледяные фигуры неведомых существ…

Один я давно поддался бы хитростям Города, но рядом озабоченно сопел на ходу конопатый курносый Витька, он очень не хотел опаздывать. Под перекинутыми через улицы мостиками кое-где висели часы вокзального типа. Их циферблаты светились, но стрелки были неразличимы за летящим снегом. Однако от всех часов шло тревожное напоминание: «У вас очень мало времени, братцы…»

Я понимал, что мы запутались окончательно, и выход теперь один: стараться разглядеть над заборами высокую, похожую на шахматную фигуру, колокольню Спасской церкви (в которой библиотека). Наша школа рядом с церковью. Но в той стороне, где должна была стоять колокольня, ее не было. Ну что тут делать?..

Отдувая летящих в лицо снежных бабочек, я завертел головой… Ох, да вот же она, колокольня! Великанская фигурная башня возвышалась рядом, только не впереди, как мы ждали, а у нас за спиной. Она размыто рисовалась в рассветном небе за косым полетом вьюжного снега. Нависала над нами. В ее широких сквозных проемах я различил колокола (которых раньше никогда не видел). И пришло ощущение радостной разгадки и теплого доверия к этому миру…

И наша маленькая, в полтора этажа, школа номер девятнадцать – вот она, в двух шагах.

От церкви школу отделял кирпичный домик с низкими, у заснеженного тротуара, окошками. Над окошками горела яркая голая лампочка. Наискосок от нее притулился под трепещущим полиэтиленовым навесом жиденький книжный лоток. За лотком восседала закутанная в шаль продавщица – массивная и равнодушная ко всему на свете, как снежная баба. Я, конечно, остановился у лотка. Потому что знал, что увижу на нем. К счастью, я был все еще большим, взрослым по наружности, и не вызвал у тетки подозрений… А Витька дергал меня за рукав:

– Пойдем! Не слышишь разве, уже звонок!

– Вить, ты беги…

– А ты? Тебе попадет.

– У нас первый урок физкультура, – вовремя придумал (вернее вспомнил) я. – У меня освобождение, потому что недавно была ангина…

Витька с облегчением умчался. А я навис над разваленными в беспорядке книжками.

Конечно же, это были главным образом потрепанные томики малой, еще довоенной «Библиотеки приключений». «Рамка»! Причем не только известные мне, но и такие, о которых никогда не слыхал! Их не было даже в тщательно составленном и, казалось бы, совершенно полном списке моего друга Виталия Бугрова! Отлично помню названия. «Берег Зеландии», «Убежище в Желтых песках», «Стальные пчелы»… Конечно, конечно, сейчас я все это заберу! Как хорошо, что я еще большой, при деньгах… Но…

Но эти книги – все-таки не главное, ради чего Город вывел меня сюда. На левом краю стола – плоская груда совсем старинных томов. И каких-то рукописных журналов. Свитков… И толстых тетрадей с чьими-то давними записями. В том числе и в коричневых клеенчатых корочках. И неужели наконец-то я отыщу среди них ту самую ?..

Тетка в заснеженной шали только притворяется безучастной. На самом деле следит украдкой. Неужели заспорит, когда я найду мою тетрадку ?..

Она не успевает заспорить, я не успеваю найти. Сон гаснет, как ни цепляюсь я за его последние детали…

Старая тетрадь с недописанной повестью – постоянная тема моих снов о Городе. Я уже писал об этом в повести «Лоцман» и надеялся тогда, что выскажусь – и загадка сама собой исчезнет.

Не исчезла. «Лоцман» вышел десять лет назад, был переиздан (последний раз – буквально несколько дней назад), но тайна тетради так и осталась в моей жизни – в снах и наяву.

Дело в том, что порой я бываю уверен: когда-то давно я начал писать повесть, довел ее до середины, а потом оставил. Сам не знаю, почему оставил. Сейчас я убежден, что это одна из моих лучших вещей. Надо только найти, закончить, отредактировать… Но днем, наяву, я таких попыток не делаю: хватает здравомыслия, чтобы понимать: никакой тетради не было. А если и была, то опять же за пределами данного измерения, в ином пространстве.

Я отлично представляю, как тетрадь выглядела, но совершенно не помню содержания. Однако в очередном сне, когда Город милостиво раскручивает сюжет так, что тетрадь попадает мне в руки, я читаю с радостным ощущением находки и с осознанием – это же действительно здорово! Я вспоминаю всех героев, все сюжетные повороты, вижу написанные карандашом строчки, понимаю, какие страницы надо дописать и убеждаюсь, что работы осталось совсем не много. И будет замечательная, интереснейшая повесть! Я зримо представляю всех персонажей, всю обстановку, где разворачиваются удивительные приключения. Как я мог это забыть?.. А сон безжалостно гаснет опять, и мои отчаянные попытки сохранить в памяти хоть клочки почти готовой повести не приводят ни к чему…

Недавно увидел во сне, что наконец-то это не сон ! Потому что, роясь в тумбочке среди накопленных за десятки лет тетрадей со всякими записями, все же отыскал ту самую ! И немудрено, что не мог найти ее раньше! Ведь мне представлялась коричневая, клеенчатая, а на самом деле она оказалась в картонной серо-голубой корочке с ледериновым мятым корешком, с черной курсивной надписью «Общая тетрадь». Корочка потертая, с заусеницами грубого картона…

Так вот, оказывается,о чем я писал, что не мог вспомнить! Наконец-то оно передо мной как на ладони!.. М-да, прежние представления, будто все написано замечательно, оказались несколько идеализированными. В реальности – не так. Вот этот абзац надо бы переделать… Эти строчки тоже так себе… Но тем не менее, в целом неплохо. В целом —то самое ! И наконец-то я окунусь в потерянный когда-то и снова обретенный мир любимых героев. Как здорово, что сон все-таки сбылся наяву… Что? Снова сон? Но вот же она, тетрадка-то, я даже на ощупь чувствую шероховатость ее корочки, вижу корявые карандашные буквы своего почерка, которым написано имя главного героя…

Какое имя?.. Кто он этот герой: взрослый, ребенок, кукла, фантастический зверь?.. Да стой же!

Но память зацепляет лишь клочок поросшего сухим желтым тростником поля – места, где разворачивалось действие…

Восстановить в памяти сюжет и героев так же невозможно, как решить какую-нибудь «инопространственную» задачу, которые порой возникают на грани яви и сна. Это многомерные головоломки, не укладывающиеся в измерения и понятия нашего мира. Они одновременно громадные, как космос, и крошечные, как атом. Материально ощутимые и в то же время абстрактные, невесомые. Неуловимые, порой неразличимые построения нездешних идей и логических категорий.

Очень условно эти построения можно сравнить с великанскими моделями сложных молекул, которые делаются из разноцветных шаров и соединительных стержней. Только здесь вместо шаров – философские проблемы из иных областей мироздания, а «стержни», которые должны соединять их – зыбки, непостоянны. Они то исчезают, то перепутываются, образуя хитрые узлы. Усилиями разума (а больше – усилиями души) я пытаюсь развязать узлы, постичь логическую схему построения, придать ему стабильность. Порой что-то удается, но до конца – никогда. И я выхожу из дремотного состояния, стараясь сохранить память если не полностью обо всем, что видел, чувствовал, решал, то хотя бы какое-то представление: что это было ? Но куда там…

Однажды вдруг пришла догадка, что, если я все-таки справлюсь с задачей, то навсегда смогу остаться в моем Городе. Вернее, он сольется с окружающей меня повседневностью, внеся в нее волшебство, таинственность и радость своего пространства. И уж тогда-то я непременно отыщу тетрадь или, по крайней мере, вспомню все, что в ней было!

И я с новым энтузиазмом взялся за строительство модели-идеи. И стало получаться! Но вдруг, расталкивая разноцветные атомы-понятия, ломая и разрывая стержни-связи, промчался сквозь недостроенную модель растрепанный тощий пацаненок – с рогаткой, засунутой за резинку сатиновых трусов, в клетчатой рубашонке, накинутой плащом, с рукавами завязанными на груди. Частый топот сандалий распорол чинную тишину абстрактного мира, как треск застежки-молнии. Цепочка следов косо пересекла лишенное категорий «верх» и «низ» пространство, и недостроенные конструкции надломлено перекосились в четырех– и пятимерной глубине…

Я разозлился лишь на миг. Глупо было злиться, потому что пацаненком был я сам, примчавшийся на миг из дальнего пространства-детства, чтобы мельком взглянуть на себя взрослого. Не стоило досадовать еще и потому, что почти сразу появилось понимание: мальчишка – неотъемлемая часть модели. Сокрушая отдельные детали, он вносил в общую идею какие-то коррективы, смысл которых я пока не мог осознать. И чтобы осознать (я тоже понял это), мне еще не раз придется ломать голову и надрывать душу в попытках выстроить «то – не знаю, что».

Но я надеюсь, что когда-нибудь выстрою. И наградой станет постоянный пропуск в Город, где я смогу жить в соответствии с логикой творчества и доброты. По тем законам, следовать которым в нынешней повседневности не удается почти никогда. Жить в Городе, где одно уже сознание, что ты здесь , греет душу негаснущим счастьем…

А пока приходится довольствоваться снами.

Наяву же полное ощущение, что я попал в пространство своего Города, испытывал я только дважды.

Первый раз это случилось очень давно, в начале шестидесятых. Я в ту пору переживал юные лирические чувства к своей будущей супруге, и мы часто вдвоем ходили куда-нибудь по вечерам. Чаще всего в театр оперы и балета – на «Фауста» и «Евгения Онегина», «Аиду» и «Лебединое озеро»… Все это было трогательно, романтично и прекрасно во всех отношениях. За исключением одного обстоятельства. Спектакли кончались поздно, а жила моя любовь на самом краю громадного Свердловска, в отдаленном поселке Эльмаш. Пилить туда на трамвае надо было минут сорок, а потом топать много кварталов пешком по глухим окраинным улицам. И это еще ничего для моей ненаглядной спутницы – она-то в конце концов, после милого прощания со мной, оказывалась под родным уютным кровом. А мне следовало опять шагать на остановку и катить в тряском неторопливом трамвае до центра, а оттуда столько же на троллейбусе, в поселок Уктус – так же отдаленный от театра, как Эльмаш, только на другом конце города. И то – если очень повезет, поскольку трамваи и троллейбусы к этому часу дружно спешили в свои парки. Разве что подвернется, как у Окуджавы, «последний, случайный»…