Текст книги "След ребячьих сандалий"

Чтобы не омрачать романтику, посеянную в нас музыкой, и наши нежные чувства, я наскребал из своего чахлого заработка начинающего журналиста кое-какие суммы и ловил такси. Водитель, поворчавший для порядка, но задобренный обещанием лишнего рубля, вез нас от фонарей и светлых окон центра в непроглядный сумрак окраины (погода почему-то всегда была холодная и слякотная). И все бы ничего, но в квартале от одноэтажного домика на улице Ползунова, где обитала моя Иринка, начиналась глубокая, непреодолимая для легкового автотранспорта лужа. В ней жидко змеилось отражение одинокого фонаря.

Я давал водителю задаток и договаривался, что он подождет пять минут. «Ну, самое большее – семь»… Затем по краю лужи, по доскам и цепочкам брошенных в воду кирпичей мы достигали заветной калитки. «Мама не спит», – каждый раз шептала Иринка, глядя на желтое окошко. Далее шло прощание, по освященному веками ритуалу: слова, объятия, договоренности на завтра, последний поцелуй, потом еще… И все, конечно, замечательно, только позади всех радостей скреблась мысль: насколько у шофера хватит совести и терпения?

Как правило, хватало. Водители ночных такси обычно добрые люди (по крайней мере, такими они были в ту пору). Но нашелся один – укатил, не дождавшись. Скрипки в моей душе умолкли, и я вслух проклял всю систему таксомоторного обслуживания. И побрел в промокших полуботинках по хлипким тротуарным доскам, заранее ужасаясь тому пути, который мне предстоял.

Конечно же, ни один трамвай на кольце теперь уже не появится. Машину я тоже не поймаю, поскольку на такси сюда в этот час ездят только идиоты вроде меня, а частников и вообще не бывает. Я вспомнил какой-то фантастический рассказ о звездолете, который с отказавшими двигателями повис посреди пустой вселенной.

Был черная сырая ночь середины апреля. Знобило от мороси. Я свернул направо в первый переулок и пошел по направлению (как мне казалось в темноте) трамвайной остановки.

Переулок вывел куда-то не туда. Возвращаться не хотелось и я двинулся через лужи наугад, храня в памяти лишь общее направление.

То ли память подвела, то ли кто-то начал хитро водить меня, как леший водит иногда путников в дремучем лесу… Пустырь какой-то, изгородь с колючей проволокой. Косые домишки с закрытыми ставнями. На одном под жиденькой лампочкой белеет (ну конечно же!) номер 13, а названия переулка нет. Куда меня занесло? Прямо хоть вставай посреди дороги и голоси: «Люди, ау!»

Я перескочил через лужу, сердито прошагал десятка два метров, у высокого тополя свернул еще в один переулок и… вроде бы ничего не случилось, но словно кто-то невидимый щелкнул неслышным громадным переключателем. Изменил структуру пространства. Оно стало ласковым, даже пушистым каким-то. Морось исчезла, воздух колыхнулся мягкими теплыми пластами, в них отчетливо проступил запах лопнувших тополиных почек.

Доски под ногами сменились сухими плитами, от которых тоже веяло теплом. И тепло это вселило в меня уверенность, что все кончится благополучно. Что, если даже придется пересечь пешком весь Свердловск, это будет не тягостный долгий путь, а приключение . Да и не было прежним Свердловском то, что я видел (вернее ощущал) вокруг. За темными заборами, за мохнатыми грудами тополей – почти при полной темноте – мне чудились странные многоэтажные дома, высокие арки переходов, колоннады. В одном месте даже как бы выступила из тьмы многобашенная стройная церковь. Это Город милостиво принял меня в свои объятия, чтобы помочь, выручить, вывести к дому.

На сей раз Город не стал лукавить и водить по хитрым улицам. Наоборот, сделал подарок! Невесть из каких пространств в тесную тьму переулка, позванивая и горя желтыми окошками, вкатил трамвайный вагон-одиночка! И остановился, высветив над собою белую табличку остановки…

Откуда? Каким образом? Здесь и рельсов-то быть не могло! Но оказалось, что они есть, блестят впереди вагона в свете фар.

Я прыгнул на площадку. В вагоне было пусто, лишь на передней скамейке мирно дремал подвыпивший мужичок. Трамвай сразу тронулся. Я оторвал в кассе билет, сел у окна и прижался к стеклу, стараясь разглядеть смутные контуры побежавшего назад Города. Но ничего не было видно, только по-прежнему пахло тополиной кожурой.

Вагон ехал долго, темнела непроницаемость. Я начал опять тревожиться. А что это за трамвай, куда привезет? Подумалось даже: а есть ли кто-нибудь за непрозрачным стеклом водительской кабины? Ведь из динамика не доносилось ни звука, ни шороха. И такой ли уж безобидный тот пьяненький дядька? Но в ответ на мои тревоги потянулись за окошком огоньки, показались контуры знакомого завода… Мой Город исчез, но он сделал, что хотел, и в моей душе опять запели скрипки.

В центре мне тоже повезло. «Последний, случайный» троллейбус подкатил к остановке «Проспект Ленина» будто по заказу…

Правда, последствия моего ночного приключения были уже лишены всякой мистики и фантастики. При следующей встрече я сказал даме своего сердца, что нет смысла и дальше разоряться на такси и совершать поздно вечером во тьме дальние путешествия. Гораздо разумнее расставить все точки над «i» и поселиться в конце концов под одной крышей, скрепив наши отношения законным браком, ибо все равно к этому оно идет… После недолгих традиционных оханий и замираний предложение было благосклонно принято.

Свадьба, правда, состоялась не сразу, а в августе. И этот эпизод моей биографии уже совсем не имеет отношения к фантастике. Разве что самое косвенное: будущий знаменитый специалист по фантастической литературе Виталий Бугров решил почему-то в разгар веселья выпрыгнуть из окна (высокого, хотя и на первом этаже) и вывихнул ногу, пришлось вызывать неотложку.

Впрочем, данный случай не сильно омрачил торжество. Оно происходило на квартире у моей старшей сестры (она жила тогда еще не в Москве, а на окраине Свердловска). Затянулось торжество до ночи, несколько раз выплескивалось из дома на заросший широкий двор и шумом своим потрясало поселок Уктус, ибо редакция «Уральского следопыта», в которой я в ту пору работал, умела справлять всякие праздники…

А во дворе тихонько плакал мой преданный друг и адъютант третьеклассник Алька (в будущем – знаменосец и капитан «Каравеллы»). Мне сказали про его слезы, и я выскочил на крыльцо.

– Алька, ты что?

– Да… ты вот… теперь поженился и с нами больше не будешь…

Я поклялся Альке, что «буду», и выполнял эту клятву по меньшей мере еще тридцать лет…

– Не реви, Алёныш, мы еще знаешь сколько всяких дел напридумываем! Скоро начнем снимать кино про трех мушкетеров, вот этим аппаратом! – я кивнул на маленькую кинокамеру в руках у младшего брата, который «наматывал» на восьмимиллиметровую пленку свадебные сюжеты. – Я тебе уже и роль приготовил!

Раскачались со съемкой «Мушкетеров» мы только через год. А растянулась она аж до весны шестьдесят шестого года – это был наш первый игровой фильм, опыта никакого.

От романа Дюма в фильме осталось очень мало – только имена героев да сцена дуэли, где мушкетеры и д’Артаньян, поссорившись и подружившись, лихо отделали превосходящих по численности гвардейцев кардинала. Все остальное был плод коллективной фантазии. Например, д’Артаньян охотился не за подвесками, а за аппаратом под названием «фильмоскопф», который подарили семилетнему королю немецкие послы. Фантазия же породила и образ юного герцога де Гиза – этакого представителя дворцовой оппозиции, которой настраивал маленького короля против зловредного кардинала и коварной тетушки-королевы. В конце концов герцог добился своего: король закинул жестяную корону в кусты и ушел в мушкетеры. Но это случилось в финале. А до того была масса приключений. И масса всяких сложностей, без которых не обходится ни большее, ни малое кино.

Однажды в марте снимали сцену знакомства д’Артаньяна (приехавшего в Париж верхом на березовой палке с лошадиной головой из картона) с Атосом, Арамисом и Портосом. Действие происходило в таверне на окраине французской столицы. Таверна была оборудована в нашей первой после свадьбы двухкомнатной квартирке. В одной комнате свершалось чудо кинематографа, в другой текла обычная жизнь молодого семейства. Случалось, что две эти сферы сталкивались и переплетались – порой довольно драматически. То моя супруга зацепит ногой провод-удлинитель, протянутый через обе комнаты, и летят на пол штативы с осветителями (а в них лампы-пятисотваттки). То выясняется, что в доме «ни крошки хлеба, всё съела ваша голливудская компания, а мне идти в магазин некогда, надо укладывать ребенка». То мой полугодовалый наследник Павлушка, умело лавируя между ногами актеров и операторов, ползком просачивается на съемочную площадку и возникает перед объективом в самый напряженный момент (да они все напряженные).

Компания мушкетеров, сидя за столом с бутылками (еще до появления юного гасконца) изображала хмельное веселье и, чтобы приблизить сюжет к современности, горланила популярную в те году песню:

 
Заправлены в планшеты космические карты…
 

Алька в этом эпизоде не снимался, но на всякий случай был в полном обличии де Гиза. Костюм впечатлял пышностью и соответствием эпохе, только обувь соорудить не успели, и герцог щеголял в кожаных сандаликах фабрики «Уралобувь». Решили, что зрители не разглядят. Сейчас Алька помогал ворочать рефлекторы-осветители и заведовал реквизитом. А еще – бдил, чтобы мое дитя вновь не проникло в «таверну».

Но дитя обмануло бдительность и проникло. И мало того, пустило лужу рядом с ботфортами Арамиса, который, размахивая бумажной шляпой с плюмажем из лисьего хвоста, вдохновенно дирижировал песней:

 
На пыльных тропинках далеких планет
Останутся наши следы!
 

– Стоп… – скорбно прервал я творческий процесс. – Алька, иди за тряпкой.

И Алька привычно пошел, не миновав при этом мокрое пространство. Влажные следы отпечатались сухой половице. Вернувшись, де Гиз бросил тряпку в лужу и укоризненно сказал Павлушке:

– Что же это такое, а?

– Пыльные тропинки и следы, – язвительно ответил за неразумного малыша Арамис. Тогда-то Алька и срифмовал со вздохом:

 
На пыльных тропинках далеких планет
Моих сандалет отпечатался след…
 

Это разрядило обстановку, и мы с новой силой принялись «изводить кинопленку»…

А сейчас, вспомнив тот Алькин экспромт, я подумал, что он вполне может стать эпиграфом к этим воспоминаниям, ибо в одинаковой степени отражает космическую тему и жизнерадостный взгляд на трудности, присущий ребятам из «Каравеллы» и их молодому тогда командору…

Я ловлю себя на желании здесь и закончить сей «мемуар» – композиционно это вполне оправдано. Но несколько выше я обмолвился, что моих знакомств с Городом наяву было два. Надо коснуться и второго эпизода.

Если говорить точно, то самого Города там не было. Было лишь ощущение пространства, в котором Город мог существовать. Возможно, это были его окрестности.

Речь опять идет о Кубе. Одурев от трех недель шумной жизни в гостеприимной Гаване, наша небольшая делегация в сопровождении нескольких кубинских литераторов отправилась в путешествие по провинции. Мы долго ехали по извилистым дорогам среди тропической зелени, над которой возвышались отвесные горы. Это были удивительные горы. Их словно слепили из сталактитов и сталагмитов небывалой величины. Исполинские сосульки, каменные столбы поднебесной высоты, замершие базальтовые каскады переплетались и окутывали великанские сахарные головы. Горы назывались Лос Органос (иногда ударение делалось на «О», иногда на «га»). Действительно, эти каменные громады были похожи на какие-то космические органы – вот-вот зазвучат неведомой ранее мелодией нездешних пространств…

Дорога вела все выше. Среди пальм появились сосны – очень похожие на наши, уральские – и вызвали новый толчок ностальгии.

Советский «москвичонок» отважно справлялся с подъемами, а длинный синий рыдван (с маркой «Ford» на радиаторе и маркой «De Wille» на неприлично оттопыренной корме), в котором ехали наиболее именитые и пожилые члены делегации, задыхался и кашлял фиолетовым дымом. Из-за этой комфортабельной развалины мы не укладывались в сроки. И в конце концов нас окутали густые сумерки, а до местечка Виньялис, где уютный мотель, бар и ночлег, оставалось еще километров семь. И тут «Форд де Вилье» зашипел и с облегчением осел на левое заднее колесо.

Пассажиры двух машин в полумраке обступили беднягу.

– «Трансмисьон – крак?» – спросил журналист Игорь Нагаев по прозвищу Барбудо (ибо носил роскошную рыжую бороду). Он процитировал привычное объяснение водителя при многих авариях. Но водитель, чертыхаясь по-испански, объяснил, что сейчас не «трнасмисьон», а колесо. Камера лопнула, каррамба!

Писатель-танкист, пожилой казахский драматург и переводчица «Мадам», бесцеремонно выселили нас из «Москвича» и отправились на нем в вожделенный мотель. Барбудо, я, молодой кубинский поэт Энрике и русский студент-переводчик Саша остались «впитывать романтику».

Романтики хватало. Домкрат работал паршиво, оттопыренная корма ржаво скрипела и не желала подниматься. Два раза проехали машины, добрые кубинские шоферы спрашивали, не помочь ли, но наш водитель говорил:

– Но, грасиас… – и сам скрипел, как жестяной кузов «Де Вилье».

Наступавшая ночь обещала приключения. Сгущалась тьма, сгущались тучи, сгущался туман. В них накапливалась и сдержанно погромыхивала гроза. А гроза в горах – это уже не шуточки, если подойдет поближе… На душе сделалось, прямо скажем, жутковато.

Мы обошли машину и встали перед радиатором, где горели фары. Спустившиеся на горы облака смешивались с туманом, поднявшимся из долины – она была совсем рядом, под откосом. И вдруг в сотне шагов от нас, в клубах испарений и облачных клочьях встали великаны! Человеческие фигуры метров двести высотою!

Мы разом охнули. Обмерли. Барбудо, что-то шепча, озадаченно взялся за бороду. И один из великанов… сделал такое же движение!

– Ребята! Да это же наши тени!

Дело в том, что рыдван стал на подъеме, лучи его устремились наклонно вверх, через нас, наполнили туманную гущу рассеянным светом и породили в пластах и завихрениях пара наших гигантских призраков-двойников.

Я почти сразу сообразил, что и раньше знал о таком явлении. Оно случается в горах, только обычно не при свете фар, а при лучах низкого солнца.

Я даже вспомнил, когда и где именно читал про это. В давнем детстве, в Тюмени. Мне было лет восемь. Я зашел к своему соседу Пашке Шаклину и привычно ткнулся в книгу, которая лежала на столе среди мотков проволоки, всяких шестеренок и деталей от корабельной модели. У Пашки и его старшего брата Володи всегда водились интересные книжки. Здесь, у этого стола, не присаживаясь, я в свое время прочитал немало увлекательного. И вот сейчас я наткнулся на историю какого-то альпинистского восхождения, когда девушка и пожилой профессор, поднявшись на перевал, увидели в облаках великанов…

Воспоминание о родной уютной Тюмени как-то сразу, прочно вошло в меня здесь, среди кубинских гор, сделалось частью этого приключения. И чувство, что таинственный и добрый Город моих снов совсем рядом и совершенно реален, напомнило меня благодарной радостью. Это была сказка наяву, и я хотел одного – чтобы она подольше не кончалась.

С уважением, но уже без страха я помахал «своему» великану. Он доброжелательно ответил тем же. Тогда мы все замахали наперебой, и в облачной вышине началось бесшумное гигантское столпотворение. Это было похоже на увеличенную до космических размеров библейскую иллюстрацию Доре… Потом вдруг все исчезло. Фары погасли, упала тьма. А водитель позади машины тихонько смеялся.

Мы подошли, запинаясь о камни, и хотели высказать свою досаду: зачем прекратил такой «киносеанс»! А на корме автомобиля, над табличкой с номером горела маленькая лампочка. Водитель объяснил через переводчика Сашу, что лампочка не хотела загораться уже несколько месяцев, а тут он со злости дал машине пинка – и вот! Чудо… А фары он выключил, чтобы экономить аккумулятор…

Огонек обрадовал нас, будто пообещал скорый и хороший конец приключения. Туман и сумрак показались нестрашными, даже ласковыми. И мы услышали тишину. Ей не мешали и раскаты грома, хотя они отнюдь не удалялись. А еще сквозь тишину мы услыхали доносившиеся из долины негромкие голоса. И такую же негромкую гитару.

Мелодия гитары была знакомая с давних пор. Не помню ее названия, но она такая же известная, как, скажем, «Голубка» или «Бесаме мучо». В общем что-то неторопливое, задумчивое, латиноамериканское. Эту музыку в тюменских летних сумерках не раз наигрывал приятель Володи Шаклина – Витя Каблуков, который мечтал стать моряком и повидать южные страны… Мой Город сейчас посылал мне с этой мелодией еще одно напоминание, что он – рядом.

Показались во тьме фары – это вернулся наш «Москвич». Мы погрузились в него, оставив беднягу-водителя до конца исполнять свой профессиональный долг («el deber de profesion») и покатили сквозь нарастающие синие вспышки. Через минуту грянул ливень. Это была сорвавшаяся с небес Ниагара. Как нас не смыло! Вода трясла машину и ревела, при вспышках видны были ее летящие седые космы…

Конечно, этот шквал стряхнул с меня прежние ощущения. Но посреди ночи (после коктейлей в баре с лампами из сухих тропических тыкв и плотного ужина), в постели под покрывалом с антильским орнаментом, я почувствовал опять, что Город недалеко. Он тихонько, ненавязчиво продолжал разматывать свой сюжет. Сюжет-воспоминание, музыкальным фоном которого была все та же гитарная мелодия.

Оказавшись на грани сна, я ускользнул в Тюмень сороковых годов, где запах лебеды, лопухов и полыни наполнял синие сумерки во дворах на моей улице Герцена. И в этой полудреме начали складываться строчки, которые я потом никогда не записывал, выношу их на бумагу впервые (да и то, если быть точным, не на бумагу, а на экран):

 
Затерянный меж улиц старых,
Под тополем притих наш двор,
И в теплых сумерках гитары
Ведут неспешный разговор.
 
 
Средь лопухов и меж заборов,
Среди высоких теплых трав
Звучит в их струнных переборах
Мелодия далеких стран.
 
 
Густеет синий вечер лета,
А в нем мелодия поёт —
Как обещание билета
На океанский пароход…
 

Я понимаю, что это неуклюжие, можно сказать, детские стихи. Но они и придумались, когда я ощущал себя десятилетним мальчиком, который присел в сумерках на теплое дощатое крыльцо рядом с приятелями, под зажженной у двери желтой лампочкой.

На наших сандалиях – теплая пыль переулков, где мы до недавнего часа гонялись друг за другом в бесконечной игре «сыщики-разбойники». Теперь набегались, хочется тишины. Звезды мигают сквозь черную листву тополя. Домой еще никого не кличут, можно посидеть, никуда не торопясь. Старшая девочка Люся Протасова (она у нас вроде организатора тихих игр и вечернего досуга) принесла из дома какой-то старый журнал, говорит, что почитает занятную сказку. Самое подходящее дело для такого времени! Мы сдвигаемся теснее, давая Люсе место…

«Щелк-щелк-щелк», – слышится на кирпичной дорожке. От калитки быстро движется к нам белое пятно – панамка девятилетнего Генчика Вересова. Он москвич, но недавно какими-то путями оказался с матерью в нашем городе. Я с Генчиком подружился, потому что оба мы – «глотатели книг».

Отстучав сандалиями короткую дробь, Генчик втискивается между мной и рыжим Толькой Петровым. Толька ворчит, но так, для порядка. Генчик уже принят за своего, никто не смеется ни над панамкой, ни над «акающим» московским выговором, это в прошлом. Мы тихо возимся, устраиваясь поудобнее. Гитары – одна во дворе, другая на улице, у калитки – ведут все ту же мелодию далекой Южной Америки. От Генчика пахнет свежей парусиной выстиранной панамки и аптекой – его мама отчаянно боится микробов и постоянно мажет ребенку локти и колени йодом (он храбро терпит). Но отпускать сына в нашу компанию она не боится. Вот и сейчас Генчик примчался, чтобы провести с друзьями уютный вечерний часок…

Люся читает не просто сказку, а – по тогдашним понятиям – фантастику. Про полет на Луну.

В каком-то нездешнем городке жил странный старик и было у него множество внуков и внучек. Я не помню, что уж там случилось, но старику срочно понадобилось устроить какие-то свои дела на Луне. Пришлось мастерить специальную летательную машину из бочек, самовара и надутых автомобильных шин. А возвращаться дедушка решил более простым способом – он просто спрыгнет с Луны на землю в час полнолуния. Для того, чтобы приземление прошло удачно, внучки сшили ему из нескольких носовых платков парашют…

Мы все знаем, что прыгнуть с Луны на Землю нельзя. Что между небесными телами – громадное безвоздушное пространство, в котором парашют не сработает. Но вечер такой славный и нам так хорошо вместе, что мы и всем другим людям хотим хорошего. И потому верим, что странный дед все же вернется к внукам благополучно. В конце концов, это же фантастика. Не научная? Ну и пусть! Кто знает, где между фантастикой и сказкой граница?..

На этом я готовлюсь поставить точку. За моим окном, похожим на окно средневекового звездолета, – ранний летний вечер, нежаркий и ласковый. Сегодня День защиты детей (хоть раз в году должны же их защищать!) Утром я снимал на центральной улице ребячье карнавальное шествие, которое открывали барабанщики «Каравеллы». Шагали бодро, барабанили как надо… Мне приятно думать, что сейчас кончу печатать и буду просматривать пленку. Последние удары по клавишам – как легкие щелчки сандалий по тротуару…

И вот удивительно – пальцы совсем перестали болеть. Фантастика…

21 мая – 1 июня 2000 года.

Екатеринбург.