Текст книги "Взрыв Генерального штаба"

Полковник знает…

Они ночевали в низком каменном помещении с полукруглой амбразурой – бывшем орудийном капонире. На железных матросских койках, на тюфяках, набитых высохшей морской травой. Вместо простыней – старые сигнальные флаги…

Зорко повозился и задышал тихо и ровно.

Лён смотрел в темноту. В голове больно стучало: “А я-то думал… А я-то думал…”

Он думал, что вернется в школу и скажет:

“Господин генерал… Людвиг Валентин… не надо мне офицерского чина и кортика, я прошу о другом. В Льчевске есть мальчик, который стал мне как брат. Позвольте мне вернуться за ним и доставить его в школу. Клянусь: из него получится настоящий гвардеец…”

Разве генерал смог бы отказать?

Да, конечно, Зорко не раз давал понять что он на стороне йоссов. Но Лёну казалось: это просто по детскому непониманию. Потому что он, Зорко, из тех краев. И потому, что уверен: автобус, где ехали отец и мать, уничтожили имперские солдаты. Но ведь можно же будет доказать ему, что это наверняка была шайка мародеров, одетая в солдатскую форму. Таких бандитов немало бродит в пограничных лесах, они не подчиняются ни имперским властям, ни йосским правителям и выдают себя то за солдат его величества, то за повстанцев. Ведь так оно наверняка и было…

Оказавшись в школе, Зорко обязательно поймет, где настоящая правота. Он же умный. И честный. Если увидит, что ошибался, упрямиться не станет…

Конечно, там у них не будет такой дружбы, как здесь, это в школе не принято. Но все равно они часто будут рядом. Ниточка не порвется. А главное – Лён до конца выполнит свой долг: сделает Зоркину судьбу счастливой. Поступит, как хотела Динка, когда спрашивала: “Ты сможешь о нем позаботиться?”

Так думал Лён до сегодняшнего вечера.

А сейчас…

Сейчас было понятно, что все прежние мысли – пустые и наивные. Зорко – солдат. Он такой же солдат, как Лён, только из другой армии. И бесполезно его в чем-то убеждать. Он знает свою правоту. И она – не та, что у Лёна…

Да, Зорко боится отвратительных подземных крыс. Но умереть за свое дело, наверно, не побоится. Труса не послали бы с т а к и м заданием.

“Господи, помоги мне! Подскажи мне, что делать!”

“Зачем судьба свела нас там на площади?”

“А затем и свела, чтобы все было именно т а к”, – пришло к Лёну безжалостное понимание.

Затем, что судьба на стороне империи. Она специально поставила юного гвардейца Бельского на пути мальчика Зорко… Ну и что же, что он – щуплый мальчик в матроске? Дело не в этом. Дело в том, что он – враг. Он несет империи зло. И, наверно, г р о м а д н о е зло. Не меньше того, что несет своим врагам Лён.

“И я обязан остановить его!”

А как остановить? Уговаривать? Смешно… Проследить Зоркин путь до конца? А что дальше? И, к тому же, у него, у Лёна, свое задание…

“И я не шпион!”

А может, связать Зорко и спрятать в подземелье?.. Но до какой поры? Все равно, его когда-нибудь найдут и освободят. Или сам вырвется… Если раньше не умрет…

“Если н е у м р е т…”

…Полковник Дан, обожженный в десятках боев десантник, негромко, даже грустно как-то говорил на лекциях затихшим пацанам в погонах и аксельбантах:

– Кто, по вашему, настоящий воин? Тот, кто храбр и умеет ловко одолеть врага? Если бы все было так просто!.. Перечисленных качеств, друзья мои, достаточно для бандита, боевика, террориста. А для воина Империи мало храбрости, силы и боевой выучки. Бывает, что врага нельзя победить, если прежде не победишь себя. Победа над собой – вот высшая доблесть солдата… – Голос полковника креп и повышался. – Случается, что душа твоя горит, внутри тебя отчаянный крик и рука отказывается нажимать спусковой крючок. А ты должен, должен, ДОЛЖЕН!.. Разве легко было нашим парням превращать в уголь село Крутые Холмы, когда эти йосские звери огородили себя кольцом заложников? Разве не мучительно понимать, что от вашего залпа станут мертвыми и обгорелыми дети?.. Но эти воины знали: тех, за кого они воюют, у них за спиной гораздо больше…

Стояла такая тишина, что за стеклами слышен был в листве шорох воробьев. А полковник успокаивал голос и опять говорил негромко:

– Я вижу, у кого-то намокли ресницы. Не надо стыдиться этого. Не надо выжигать в себе жалость, совесть и сочувствие к людям – настоящему солдату присущи все человеческие чувства. Но солдат должен скручивать эти чувства в себе ради высшей цели. Солдат, в кого бы он ни стрелял, будет оправдан и свят, если он делал это во имя Империи…

Ноги у полковника были слегка кривые, голова вжата в плечи и словно приплюснута. Казалось, на него сверху упало что-то тяжелое. Так оно, говорят, и было: полковника Дана придавило однажды плитой в разрушенном бункере. Но все равно он, маленький, худой, суетливо бегающий перед первым рядом аудитории, казался красавцем и титаном духа… Полковник всегда з н а л, как поступать…

“Я тоже знаю…”

Цикады за амбразурой сходили с ума – от них в уши ввинчивались стеклянные сверла. Это мучительное сверление было вместо тишины – даже в том горьком сне, в который наконец провалился Лён…

Он проснулся поздно. Измученный, будто не спал, а всю ночь ворочал камни. Знающий, что никогда больше не сможет смеяться. Но уже почти спокойный. Уверенный в себе.

Однако, тут же его обожгло испугом. Зорко не было!

А если он ушел крадучись, и уже на пути к своим?

Радостное облегчение, почти спасение, на миг согрело Лёна: “Вот и хорошо! Это случайно, я не виноват! И пусть он идет…”

“Нет, ты виноват! Ты упустил! А он не просто идет! В нем то, что нанесет удар твоей стране!”

“Но может, там какой-то пустяк!”

“У тебя не пустяк, а у него… Не ври самому себе!”

Лён подержал себя за голову и выскочил на верхнюю площадку бастиона.

Старик возился у карронады, которая стреляла в полдень.

– Дедушка Август! Где Зорко?!

– Ты чего всполошился? Он сказал: “Пойду под обрыв, искупаюсь, пока Лён спит. Он, – говорит, – сегодня что-то разоспался…”

Лён бросился к морю – через теплые камни развалин и колючки, на скалистую кромку, потом вниз по крутым изгибам тропинки.

Заваленный пористыми камнями и клочьями водорослей пляж был пуст. Лишь ходили две курочки тиви – родственники т о г о петушка, Зоркиного любимца.

И опять юный гвардеец Бельский испытал преступное облегчение. Несмотря ни на что. Но для очистки совести еще раз метнулся по пляжу глазами.

И увидел Зорко.

Зорко, видать, накупался всласть и потом уснул в тени нависшей скалы. Этакий маленький туземец-островитянин. Он улегся на кучу бурых водорослей, ничуть не боясь прозрачных водяных блох, которые густо прыгали по нему. А голову положил на выбеленную морем и зноем корягу, которую принесло сюда штормом.

Зоркины волосы были почти того же цвета, что коряга – с алюминиевым отливом. Они стали такими уже здесь, на Бастионе – видимо, тоже от соли и солнца.

Лежал Зорко на боку, калачиком, носом к скале, к Лёну спиной. Над ухом вздрагивал от струек воздуха завиток.

Лён смотрел на этот завиток. На висок.

Потом глянул под ноги. Прямо у пальцев его – просто как чья-то зловещая услуга – лежал кусок ракушечника, похожий на каменный топор.

Лён будто под гипнозом, нагнулся и взял камень.

Опять посмотрел на Зоркин заросший висок.

“Если острым концом, то сразу…”

Он глянул вверх. Нависшая скала высотой была метров семь. Все решат, что мальчик сорвался и ударился головой… Но ждать, когда его найдут, не надо. Лучше уйти сразу. В тот же миг… Нет, не получится, одежда-то в крепости. Придется забежать за ней. А по пути сказать старику, что Зорко нигде нет – наверно, ушел в город.

Получится ли вот так спокойно соврать на ходу – после того, что с д е л а л?

Не все ли равно! Если и заподозрят, никто его не найдет, не поймает. В Льчевске много мест, где можно укрыться до вечера. А потом – к тем, кто ждет. К н а ш и м…

“Лён… Месяц похож на малыша, который собрался купаться… Я помню, как меня мама купала…”

Не смей вспоминать! Нельзя!!

Он стиснул камень до онемения в суставах.

Это же один взмах. Поднять и…

Камень казался стопудовым. А завиток на виске замер, словно почуял что-то…

Ну…

Зорко шевельнулся. Повернулся на спину. Сел. Глянул синими веселыми глазами, заулыбался.

– Ой Лён! А ты мне только что приснился!.. Лён, ты чего…

Жребий

Зоркина улыбка пропала. Он что-то понял. Посмотрел на камень. И – Лёну в глаза. И повторил:

– Лён, ты чего…

Лён выпустил обломок. Тот, падая, ссадил ему кожу на косточке. Лён не шевельнулся. Тяжело сказал:

– Я знаю, кто ты…

Зорко сел прямее. Глаз не отвел и бросил отчужденно:

– Ну и что? Я и не скрывал, что я за йоссов.

– Ты не просто за йоссов, ты сам йосс.

– Ну и что?

– Ты не просто йосс, ты их гонец. С делом особой важности.

– Ну и что?

С каждым “ну и что” Зорко ощетинивался все больше. Глаза выбрасывали синие иглы. Коленки и локти торчали как шипы. Каждая жилка напружинилась.

А Лён, наоборот, обмяк. И сказал с бессильной сумрачностью:

– Ты не должен был мне доверять. Потому что я тоже… Только с другой стороны…

“Господи, что я говорю! Это же нельзя!..”

Зорко тоже обмяк. Приподнялся и опять сел. На корягу. Она качнулась, Зорко чуть не упал. Махнул руками, словно схватиться хотел за пустоту. И была в этом движении такая беспомощность… Но страха в глазах не было. Он опять глянул прямо и спросил шепотом:

– Почему же не убил?

Лён постарался разозлиться. Чтобы за счет злости вернуть твердость.

– Я, по-твоему, кто?! Наемный бандит? Солдаты не могут убивать спящих!

– Ох уж… не могут…

– Да!

– А ты, значит, солдат?

– А ты разве нет?

– Я… не знаю…

– Разве ты не давал клятву?

– Я? Да… да, я обещал. Конечно… Но я не хотел быть военным.

– Не важно, кем ты хотел. Важно, кто ты есть! – Лён снова попытался разозлить себя.

А Зорко смотрел вроде бы спокойно. И сказал без выражения:

– Ты же хотел ударить.

– Не важно, что я хотел. Важно, что не ударил…

– Это действительно важно, – согласился Зорко. Грустно и с капелькой насмешки. Да, страха в нем не было. И злости тоже. Стало ясно: Зорко просто не верит, что Лён может сделать ему плохое.

Лён скрежетнул зубами.

– Ты дурак, да? Не понимаешь, что это всерьез?

– Нет, я понимаю… – Зорко опустил голову. Большим пальцем ноги шевелил на песке полосатый каменный окатыш.

– Тогда слушай. Мы же не сможем переубедить друг друга! Перетянуть на свою сторону…

– Не-а… – Зорко еще ниже опустил голову.

– Тогда остается что…

– Что? – Зорко быстро глянул исподлобья.

– Когда встречаются солдаты двух армий, они воюют. Честно. Лицом к лицу.

– Лён, я не могу с тобой воевать. Ты сильнее… Я даже убежать не могу, я вчера пятку наколол, ступать больно… – Зорко виновато улыбнулся, словно речь шла об игре.

– Ты ничего не понимаешь! – с отчаянием сказал Лён.

– Нет, я понимаю… – Зорко сел прямо. И посмотрел прямо. – Лён, выхода нет, да? Один должен умереть?

“Как он просто об этом!”

– Да… Зорко…

Это прежнее “Зорко” вырвалось неожиданно. Лён даже испугался. А Зорко вдруг заплакал. Не морщась, не опуская лица.

– А вот реветь – это уже зря, – грубо сказал Лён. – Ничего от слез не изменится… Мне, между прочим, так же страшно, как тебе.

Зорко голой рукой вытер под носом.

– Я не потому, что страшно… Обидно. Все было так хорошо…

– Да. А теперь плохо, – согласился Лён с горьким злорадством. Не хватало еще разреветься и ему.

Зорко встал. Худой, обгорелый на солнце, решительный. К его ребрам прилипли сухие прядки водорослей.

– Что же нам делать, Лён?

– Я возьму в музее кремневые пистолеты. Стащу у старика пригоршню пороха. Вместо пуль загоним в стволы круглые гальки. Разметим дистанцию, как на дуэли…

Зорко грустно помотал головой.

– Лён, я не умею стрелять из настоящих… Ну, я сумею нажать, но все равно не попаду. И ты не попадешь… в меня…

– Это почему?!

– А почему не смог ударить камнем? – дерзко напомнил Зорко.

– Это… совсем другое дело. А сейчас будет по-честному.

– Ничего не будет. Я промахнусь, и ты промахнешься, – уверенно сказал Зорко. Теперь он прищуренно смотрел мимо Лёна. Куда-то в море. – У тебя дрогнет рука… Да и порох у старика крепко заперт.

– Это правда…

Правда, что порох не добыть и… что дрогнет рука…

– Что же нам делать? – угрюмо сказал Лён.

– Я не знаю…

“А может, ничего не делать? Взять Зорко за руку и уйти в дальние края? По лесным дорогам. Туда, где нет никакой войны… А где ее нет?..”

Лён толчком отодвинул прочь эту мысль – предательскую и трусливую. За которую его наградили бы презрением все, в том числе и этот умытый слезами Зорко…

Лён вспомнил знамена гвардейской школы, вспомнил кортик генерала. Вспомнил торжественный марш, который барабанщики играют в честь героев…

– Я знаю. Мы бросим жребий. Кто вытянет короткий стебелек, прыгнет со скалы на камни. Понял?

Зорко вздрогнул в ответ. Взглянул наверх.

– Не с этой, – сказал Лён. – Здесь не очень высоко. Вон оттуда. – Он затылком показал назад, где изгибался в сторону моря желтый каменный рог высотой с пятиэтажный дом. Под ним было нагромождение ракушечных глыб. – Там уж наверняка… Я даю слово, что исполню жребий. А ты?

– Хорошо…

Зоркино “хорошо” прозвучало очень уж обыкновенно. Может быть, Зорко просто устал от всего этого. Лён, по крайней мере, устал. Даже спать хотелось.

Зорко обошел Лёна и, прихрамывая, двинулся к тропинке.

Они поднялись на каменные зубцы. Слева была крепость, справа дамба через пролив и белый праздничный город. Слышен был многоголосый шум рынка, звон колоколов, музыка.

А впереди было очень синее море.

Скала острым треугольником вдавалась в эту синеву. Туда, на самую оконечность, тоже вела тропинка.

Зорко глянул вопросительно.

Лён нагнулся, сорвал два сухих стебелька.

Грело солнце, трещали кузнечики и горьковато пахло травой “Конская грива”.

– Вот смотри: длинный и покороче. Кто будет держать?

– Держи ты, – еле слышно решил Зорко

– Ты мне доверяешь?

– Конечно, – слегка удивленно сказал Зорко.

– Тогда… вот. Тяни…

Зорко прислонил к плечу голову. Согнутым мизинцем почесал подбородок. Вздохнул и потянул…

– Короткий…

У Лёна колотилось сердце. Он съежил плечи и отошел на несколько шагов. Оглянулся через плечо. Зорко тоже смотрел через плечо. На него, на Лёна.

– Лён…

– Что?

– Там под правой пушкой, под лафетом… плошка с сухими кузнечиками. Я собрал для Тиви… Ты отдай ему…

– Ладно…

– Лён…

– Что?

– Ничего! – Зорко поддернул трусики и побежал к обрыву по тропинке, сильно работая локтями. Там, у края, он вдруг остановился. Почесался ухом о поднятое плечо и прыгнул вниз.

Что сказала судьба

Это словно не он прыгнул, а сам Лён. Все в Лёне оборвалось, как при жутком падении во сне. И со всех сторон хлынул штормовой гул. Со свистом и режущим звоном. Лён сел на корточки, обхватил голову. А шум сменился пронзительной тишиной. И летел сквозь эту тишину откуда-то из дальней дали тонкий умоляющий крик:

– Лён!.. Помоги!… Лён!..

Лён метнулся к обрыву.

Зорко висел в метре от кромки, цепляясь за выступающий камень (как бедняга успел развернуться в первый миг падения?).

Беспомощно болтал ногами, извивался. Лицо было запрокинуто.

– Лён…

Лён упал на кромку грудью. Отчаянно потянулся. Вцепился в тонкие Зоркины запястья (и вдруг вспомнил, как они с Зорко вытягивали на памятник Динку).

– Держись… Цепляйся коленом…

Он вытянул Зорко.

Оба лежали, уткнувшись лицами в жесткую траву. Дышали со всхлипами. Наконец Зорко выговорил, не поднимая головы:

– Думаешь, я испугался?

Лён молчал. Потому что так и думал.

– Я… просто я не успел сказать… Я не хотел так сразу… Лён, я знаешь что хотел?

– Что?

– Помнишь, мы придумывали сказку про месяц? Я сочинил конец. Обидно, если никто не узнает. Я тебе сперва расскажу, а потом уж…

– Иди ты со своим месяцем…

– Лён… Я зажмурюсь, а ты меня толкни. Ладно?

– Дурак.

– И зачем мы только встретились? – Это Зорко спросил с такой тоской, что Лён дернулся, как от ожога. И сел.

– Затем, чтобы помешать друг другу! Мы воюем! Ты и я! И наши страны! Мы дали клятву!

– Я понимаю… – Зорко тоже сел. – Но ведь мы же могли и не встретиться. Ну, подумай! Меня могли там оттолкнуть, и я не забрался бы на памятник. Это же вот такой случайный случай! – Он поднял к лицу два сжатых пальца, словно держал букашку.

– Это судьба, – тяжело сказал Лён.

– А если она ошиблась, эта судьба? Тоже споткнулась, как я на площади. Я же просто споткнулся, и тогда меня прижали к памятнику…

“А если и правда?..”

Это было послабление себе. Своей совести. И, наверно, даже отход от гвардейской клятвы. Но… вдруг судьба и правда споткнулась?

– Ты понимаешь, что говоришь? Если мы разойдемся, то каждый принесет противнику громадный вред! Я твоей стороне, ты моей!

– Понимаю… Но, может быть, твой вред обезвредит мой… И наоборот… Ведь так бы и было, если бы я там не запнулся!

– А как мы узнаем? – беспомощно спросил Лён.

– Что?

– Ну… что судьба споткнулась случайно?

– Пусть она и подскажет.

– Снова жребий, что ли?

– Конечно!.. Ну, а если она скажет, что нет, тогда уж я прыгну… Правда.

– Никуда ты не прыгнешь! Ты… просто дашь слово, что не пойдешь к своим. И про меня не скажешь никому… Уйдешь куда-нибудь подальше, где не найдут…

– Ага! И всю жизнь быть дезертиром! И эта штука будет сидеть в голове и напоминать! – Он хлопнул себя по лбу.

“Наверно, у него в памяти такая же схема, как у меня. Похожая. Тот же способ зашифровки…”

Лён встал.

– Пошли!

– Куда?

– Жребий должен быть самый точный, не травинки. Чтобы судьба не ошиблась снова.

Старик встретил их на площадке.

– Где это вы, господа, гуляете? В голом виде и без завтрака… И где вы так исцарапались?

Лён торопливо сказал:

– Дедушка Август, у вас есть бумага и карандаш?

– Что за вопрос! Я все же доктор наук… – Старик вытащил из брючного кармана блокнот для записи поправок хронометра. В блокнот был вложен плоский фломастер.

– Можно листик? – Лён схватил вырванный лист, разорвал на два, на четыре, на восемь квадратиков. – Дедушка Август, напишите на одном “нет, а на другом “да”!

– Зачем это?

– Мы играем, – сказал Зорко. – У нас получился спор, и судьба должна решить: да или нет? А про что – пока тайна…

Он говорил так живо, будто и правда игра.

– Ну играйте, играйте… Только не забудьте к обеду начистить картошки… А теперь отойдите, не подглядывайте.

– Ладно! – почему-то обрадовался Зорко. – А вы скатайте бумажки в шарики. Лён, идем…

Они отошли на пять шагов, встали к старику спиной. А тот сказал через полминуты:

– Готово.

Два бумажных шарика лежали на стариковой ладони.

– Вот. Кто будет тянуть?

– Нет! Не мы… – Лён схватил шарики. – Тиви-тиви-тиви!..

Хохлатый Тиви тут же оказался рядом. Лен сел на корточки.

– Тиви, смотри, две бумажки! Какую клюнешь? Ну?

Тиви, кажется, ощутил важность момента. Постоял с головкой на бок, подумал. Потом нерешительно взял в клюв катышок. И… побежал.

– Эй, стой! – Зорко бросился следом. – Отдай!

Тиви прыгнул на парапет. Дальше случилось непонятное: петушок взлетел, затрепыхался в воздухе, закрякал, будто его подстрелили. Снова прыгнул на площадку и побежал к дремлющему Румпелю, словно искал у него защиты. Но тот не увидел никакого врага. Добродушно замахал хвостом.

– Что это с птицей? – удивился старик.

– Бумажку уронил! Теперь не найти! – чуть не заплакал Зорко.

– Разве это беда? Разверни другую. Если на ней “да”, значит, на той было “нет”. Или наоборот…

– Ой, правда! Лён… разверни…

– Стойте! Вы меня не дослушали! – Старик Август сжал бумажку в кулаке. – Имейте в виду! Выигравшим считается тот билетик, который вы развернете. А тот, что потерял Тиви – проиграл. Что упало, то пропало. Такое у этого жребия правило, я его помню с детства.

Лён посмотрел на Зорко: “Согласен?” Тот зажмурился и кивнул.

Лён непослушными пальцами сжал бумажный комок.

Твердыми синими буквами судьба признала свою ошибку: “Да”.

Субмарина

День прошел как обычно. Только молчаливее. Зорко сортировал раковины (зачем они ему?). Потом вдруг бросил с обрыва большую раковину “Камин”. Лён рассеянно играл с Тиви. Петушок подбирался и норовил клюнуть большую веснушку на запястье. Лён притворялся дремлющим, а потом подскакивал:

– Вот я тебя!

Тиви взъерошенно подлетал и удирал.

Но все это было без веселья, механически.

Забежала ненадолго Динка. Поглядела на Зорко, на Лёна.

– Вы поссорились, что ли?

– Просто на солнце перегрелись, – буркнул Лён.

– А я Ермилку потеряла. Вторые сутки его нет на прудах. Неизвестно, где свищет, обормот такой…

Неужели она думает, что Лён и Зорко вправду верят в мальчишку-невидимку? А может, так заигралась, что сама верит в свою выдумку?

– Чтобы, когда приду снова, оба были веселые! Понятно?

– Так точно, ваше превосходительство, – вздохнул Лён. Завтра не будет здесь ни его, ни Зорко. Оба должны уйти вечером.

Лён ушел первым. Рано еще было, но не хватало уже сил тянуть время. Старику Лён ничего не сказал. А Зорко…

Тот сидел на парапете и смотрел в море. Лён выговорил ему в спину:

– Зорко, прощай.

У Зорко под зеленым широким воротником шевельнулись лопатки. Он спросил не оборачиваясь:

– Мы ведь больше не увидимся в жизни, да?

– Да…

– Ну, прощай, – полушепотом сказал Зорко. Так и не оглянулся.

Лён до темноты болтался по улицам, по Приморскому бульвару, где играл оркестр и трещали фейерверки. Ближе к назначенному сроку пришел в район Старых причалов. Старая Катерная пристань была в их ряду, к ней сквозь чащу тамариска вела кривая лестница. Над ней желтый фонарь.

Когда-то здесь швартовались каботажные парусные шхуны. С той поры остались на берегу врытые вверх жерлами старинные пушки – вместо причальных тумб. Лён в сумраке отыскал глазами ту, которая нужна. И стал ждать. Было пусто. По берегам бухты громоздились ярусы огней, в воде плескались их отражения, но здесь был кусочек иного мира. Пахло гнилыми сваями и просоленными старыми бочками.

Городские часы разнесли над водой и берегами двойной получасовой сигнал. Он был слышен во всем Льчевске. И сразу у пушки возникла закутанная сгорбленная фигура. Или пристанской сторож, или…

Лён, посвистывая, пошел мимо этой фигуры – от лестницы к настилу пристани.

И человек негромко окликнул его:

– Суб-лейтенант Бельский?

Лён замер. Спросил не оглянувшись:

– Разве я уже суб-лейтенант?

– Да, если вы Бельский Леонтий Альберт…

– По-моему, я еще не сделал того, за что обещано звание.

– Уверен, что теперь уже ничто не помешает вам сделать это. Вы почти у цели. Прошу следовать за мной.

Закутанный человек нарочито сутулился, но голос был молодым. Лён послушно двинулся за проводником. Прогнившие доски настила хлопнули по воде. Проводник выпрямился, откинул капюшон. Лица все равно не было видно, однако блик от дальнего фонаря блеснул на лаковом козырьке и золотом шнуре фуражки. Офицер.

– Виноват… Честь имею представиться: имперского флота лейтенант гвардейского экипажа Кронин.

Лён в ответ сдвинул сбитые каблуки и наклонил голову.

У причала подрагивала на мелкой зыби почти неразличимая надувная лодка.

– Прошу садиться…

– Благодарю, лейтенант… – Раз оба офицеры, можно не добавлять “господин”.

Лодка закачалась. Лён взмахнул руками, быстро сел. Спросил, чтобы загладить неуклюжесть:

– Долго будем идти? – Он помнил, что моряки не говорят “плыть”.

– Сорок минут, суб-лейтенант. Возьмите плащ, на воде прохладно.

– Благодарю.

Что ни говорите, а приятная вещь – офицерский этикет. “Честь имею представиться… Прошу следовать…” Да, офицеры – соль земли, аристократы духа. Это всегда внушали юным гвардейцам школьные наставники. И были, конечно, правы. Жаль, что в этом благородном обществе Лёну оставалось быть недолго.

Или уже не жаль?

Жалей, не жалей – выхода нет.

Если не станут задерживать, уйдет сразу, как передаст запись. Если сразу не получится – тогда при первой возможности. Возвращаться в школу нет смысла. Рапорт он отправит по почте.

“Настоящим доношу, что…” Нет, не так, надо по-офицерски: “Честь имею доложить, господин генерал, что больше не считаю возможным находиться в составе вверенной Вам гвардейской школы. Вынужден отказаться от звания суб-лейтенанта и чести носить обещанный Вами кортик. Смею обратиться с единственной просьбой: сообщите воспитанникам школы, что мое исключение было лишь инсценировкой, вызванной условиями особого задания… Честь имею, господин генерал…”

“А имеешь ли ты честь? Ты отпустил врага, который оказался у тебя на дороге…”

“Потому что я не убийца! Мы оба поступили честно, предоставили жребий судьбе…”

“Это потом. А сперва был другой жребий! Вот тогда-то в самом деле все было честно, по-солдатски… Если бы короткий стебелек выпал тебе, ты прыгнул бы со скалы?”

“Я… наверно, да. Куда деваться-то…”

“А т о т струсил”.

“Он маленький…”

“Он солдат”.

“Он… не так уж и струсил. Он потом прыгнул бы, если бы мы не решили спросить судьбу”.

“Чушь это! Такая судьба – индейка… Вернее, глупая водяная курочка. Первый раз – там была настоящая судьба. Ты не должен был спасать Зорко”.

“Сидеть и слушать, как он зовет?.. Значит, я убил бы его”.

“А клятва? А воинский долг?”

“А Зорко… Я полюбил его, как брата. А старик говорил, что Бог – это любовь. И в древних книгах написано так же…”

“Ну и что?”

“Разве можно убивать Бога? Пускай даже из-за воинского долга…”

“А империя? К н е й у тебя нет любви?”

Лён прислушался к себе. Есть любовь к Империи?.. Что такое вообще И м п е р и я? Бронзовые драконы на знаменах? Высокий, в полный рост, портрет Его величества в парадном зале? Книги о подвигах славных полководцев? Щемящий душу марш офицерского полка “Черные кавалергарды”?.. Да, это он любил. По правде…

“Но я не знаю, что важнее? Любовь к империи или любовь к брату?”

“Тогда… ты не гвардеец”.

“Вот поэтому я и ухожу из школы. Сделаю, что должен – и уйду. Так мне и надо…”

Лодка подпрыгивала на маленьких гребешках, тихо урчал мотор. Береговые огни бежали назад и становились все реже. По берегам громоздились темные склады и цистерны, мерцали на рельсовых стрелках синие фонарики. Лейтенант вел суденышко в какую-то глухую бухту. Лён кутался в его плащ и думал, думал…

И вздрогнул – резиновый нос уткнулся в плавучий бак. Похоже, что из воды торчала железная бочка с откинутой крышкой.

– Прошу, суб-лейтенант…

Оказалось – не бочка, а люк полупогруженной маленькой субмарины…

Внутри было уютно, только непривычно пахло чем-то вроде нитроклея.

Лейтенант и пожилой старшина в берете усадили Лёна в узкое кресло, в закутке между изогнутыми разноцветными трубами. Дали термос с горячим какао. Хлопнула крышка, мелко задрожала переборка.

“Кажется, погружаемся”, – подумал Лён. И вдруг вспомнил сказку про месяц. Как он, этот месяц, погружается в океан и плывет под водой к другому берегу, чтобы там опять выбраться в небо.

Плывет, как эта маленькая субмарина…

Интересно, какого она цвета? Может быть, желтая, как месяц? Есть модная песенка про желтую субмарину. У Лёна завертелась в голове мелодия.

В школе такие песенки не одобрялись, начальство считало, что воспитанникам полезнее марши и торжественные увертюры. Но все же нынешняя музыка в школу просачивалась. Ведь не отберешь у всех подряд транзисторы и плейеры…

Если вспомнить по правде, вовсе не было в гвардейской школе стопроцентной уставной чинности. А было всякое: и анекдоты, от которых с непривычки полыхали уши; и самовольные отлучки старших курсантов к девицам; и тайное приставание больших воспитанников к маленьким; и ночные пиршества в спальнях, когда крепко спит подвыпивший дежурный унтер… Просто все это забывалось, когда под торжественный бой барабанов выплывали на правый фланг знамена. Все в тот миг казалось неважным, кроме одного: готовности к геройству…

Лёна качнуло – субмарина замедлила ход. Замерла. Затем – урчание воды в шлюзе, мигание плафона, толчок воздуха из открывшегося люка…

– Прошу, суб-лейтенант… Оставьте плащ в кресле…

Бетонная камера, ведущий вверх коридор. Еще коридоры. Все светлее и шире. Ковровая дорожка… Овальная дверь…