Текст книги "Живые души, или похождения Лебедько"

Глава 3

Дамы из окружения Владислава Евгеньевича были… нет, автору как-то боязно разоблачать столь деликатную тему, чувствуется точно робость. В дамах из окружения Владислава Евгеньевича больше всего замечательно было то… Впрочем, право, начать лучше с того, что Лебедько своими лекциями и тренингами внес в поведение своих поклонниц не то что бы какую-то особенную легкость и вседозволенность, но все ж таки некоторое вольнодумство заронил. И нельзя сказать, что ради какой-то личной выгоды, ведь по-особенному пламенно речист бывал наш герой в те моменты, когда речь заходила о борьбе с подавляющими установками консервативной морали, жесткими запретами Супер-Эго или о показной нравственности, оборачивающейся обыкновенно своими самыми теневыми сторонами. То есть, автор хочет подчеркнуть, что дело шло о некой раскрепощенности, свободолюбии, отказе от ханжеских условностей, иными словами о неком общем прогрессе и развитии личности, ан поди ж ты, все эти благие устремления Лебедько какой-нибудь критический сторонний наблюдатель запросто может истолковать в пользу его самой что ни на есть личной выгоды.

И вставши на точку зрения этого критического наблюдателя, мы действительно можем изобличить Владислава Евгеньевича в том, как ловко и даже в некотором роде нагло он устроился: не обладая по натуре своей ни обольстительностью Казановы, ни решительностью и упорством Дона Жуана, напротив, будучи в известной степени робок в отношении противоположного пола, наш герой благодаря одной только речистости своей обустроился так, что дамы из его окружения сами нередко готовы были предложить нашему сладострастнику свое расположение, в крайнем же случае последнему требовалось приложить лишь самые ничтожные усилия для соблазнения той или иной более или менее привлекательной особы. Жуируя таким образом будто кот во сметане, герой наш привык уже к легким любовным победам, не требующим от него проявлений какой-то особой мужественности, страстности и способности к смелым поступкам. Однако в глубине души своей Лебедько знал, что всей своей успешностью на личном фронте обязан он лишь удачному стечению обстоятельств, но отнюдь не своим мужским качествам. Сознание это чрезвычайно волновало Владислава Евгеньевича, правда, выслушивая объяснения очередной своей пассии, он склонен был вытеснять сие волнение в надежде как-то решить этот вопрос, отодвинувши его в неопределенное будущее.

Вот и сейчас, сделавши первый удачный шаг на пути к заветной дели, Лебедько вынужден был задуматься: ну вот, допустим, сумеет он попасть в дом Муромцева и будет иметь счастье лицезреть внучку выдающегося писателя и мистика – Аню – во всей ее прелести и обворожительности; но позвольте, однако же, каким таким манером намеревается он ее соблазнить? Ежели вспомнить то смятение, которое постигло незадачливого влюбленного в момент их первой и единственной встречи да присовокупить сюда еще и разницу в летах, пожалуй, более чем двадцать лет, то шансов не остается решительно никаких. Возможно, Аня даже проникнется к нему определенным уважением как к человеку, прошедшему ради встречи с ней, так сказать, огни и воды, но она-то отнюдь не из тех девиц, в чьих правилах бросаться на шею герою. Как минимум нужно будет преодолевать робость, проявлять решительность и, даже более того, настойчивость – качества, которыми Владислав Евгеньевич похвастаться никак не мог.

Такими вот неутешительными мыслями уже третий день после переезда из Ярославля во Владимир, где была назначена ему встреча с Алексеем Всеволодовичем Закауловым, маялся наш путешественник. Особый курьез ситуации состоял в том, что Закаулов являлся Мастером Тантры, а выманить у Алексея Всеволодовича посвящение в эту традицию Лебедько намеревался ничтоже сумняшеся, равно как и у остальных предуготовленных к следующим встречам визави. «Тантристов», которые бывали бойки и расторопны «на коврике», куда гуру подводил им уже «тепленькую» партнершу, Владислав Евгеньевич повидал немало и отлично знал им цену: по сути это были маменькины сынки, от которых он и сам-то, по правде говоря, недалеко уехал.

И вот, досадуя, чертыхаясь и посыпая голову пеплом (к чести путешественника надо отметить, что проделывал все вышеозначенное с известной долей самоиронии), валялся наш герой на продавленной кушетке гостиничного номера в славном городе Владимире да поплевывал в потолок, размышляя еще попутно о том, сколько парочек потрудились над расшатыванием этой кушетки.

Последняя мысль вдруг сподвигла его к неожиданному решению, такому даже, что он резко поднялся с кушетки и произнес вслух: «А вот нарочно пойду сейчас на улицу, познакомлюсь с какой-нибудь красоткой да и приведу ее сюда, дабы продолжить славное дело предшественников по кушетке!». Произнес он эту фразу довольно бойко, однако в следующую уже минуту на душе его стало тревожно, маятно и зябко. Здесь, во Владимире, никто не знал ни его красноречия, ни учения, ни мастерства в работе – как раз тех качеств, на которые были падки определенного рода дамы. Следовательно, рассчитывать на легкую удачу не приходилось и только и оставалось-то, что в боевых условиях преодолевать робость да проявлять настойчивость и смекалку…

Уже вечерело, когда Владислав Евгеньевич вышел на бульвар, что раскинулся против гостиницы, затравленно озираясь на проходящих по бульвару одиноких женщин. В планы автора не входит живописание красот древнего русского города, во-первых, потому что для этого тонкого дела существуют литераторы, отменно владеющие всею палитрою красок, как раз и предназначенных для описания томных майских вечеров, мостовых, зданий да церквушек, во-вторых же, перед автором стоит иная цель – следовать за движениями души нашего героя, – на этом поприще, отвлекшись, дабы нарисовать в воображении читателя какую-нибудь забавную архитектурную деталь и размахнувшись страницы на три, мы рискуем упустить, увлекшись высокопарным художественным слогом, печальную действительность. Автор выбрал себе довольно трудную судьбу, дерзнув вызвать наружу все, что ежеминутно пред внутренними взорами его и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших жизнь нашего героя, всю глубину холодных, раздробленных и противоречивых чувств и мыслей его. Автору не избежать лицемерно-бесчувственного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду литераторов, оскорбляющих человечество, придаст ему качество им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и пламя таланта; ибо не признает современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл создания. Однако прочь от сих суровых размышлений! И давайте-ка вновь окунемся в жизнь бульвара со всей ее бестолковой трескотней и посмотрим, что делает Лебедько. А увидевши, порадуемся чуток, отметив, что наш горе-ловелас все же несколько преуспел в борьбе с собственной робостью.

Постоявши минут десять в нерешительности, наш герой решил действовать опрометью и наудачу. И вот уже присаживается он на скамейку, где довольно смазливая женщина лет тридцати, аппетитно закинувши ногу за ногу, лениво пролистывает потрепанный томик стихов, и начинает со все увеличивающимся жаром ее о чем-то расспрашивать. Женщина несколько времени морщится, даже не глядя на пристроившегося рядом хахаля, затем что-то отвечает коротко и односложно и, наконец, уже заинтересованно откладывает книгу и, поворотясь к мужчине, вступает с ним в беседу со все нарастающим интересом. Исчерпав свои познания в поэзии Серебряного века, видя заинтригованность собеседницы и чувствуя, что дело, по-видимому, движется на всех парах, Лебедько решается усугубить знакомство и пригласить ее в ближайший ресторан в надежде на интимное продолжение вечера, но… разом налетает на решительный отпор: «Я не знакомлюсь, у меня уже есть молодой человек!». Владислав Евгеньевич пробует проявить настойчивость, применяя заготовленную заранее шутку: «Вы хотите сказать, что не будете есть мороженое, потому что дома у вас пельмени?». Женщина сей шутки не приемлет, а, напротив, оскорбляется и, поднявшись, уходит не оборачиваясь, оставляя горемыку-соблазнителя не солоно хлебавши.

Но он уже почувствовал вкус победы над робостью и останавливаться не собирается. В следующий раз он кидается помочь вполне привлекательной еще даме лет сорока нести тяжелые сумки. Его порыв принят с благодарностью, что воодушевляет искателя приключений, и он пускается бойко рассказывать всяческие небылицы из жизни якобы знакомых ему знаменитостей. Однако и тут, дойдя до дома сей приветливой на первый взгляд барышни, он получает отказ в дальнейшем свидании по причине ожидающего дома мужа. Эта неудача только еще больше разгорячает ловеласа – он начинает чувствовать себя охотником, набирающимся опыта, и уже без содрогания сердца высматривает следующую добычу. Ею оказывается вызывающего вида ярко накрашенная девица в платье ядовито желтого цвета коротком насколько только можно себе представить. Слегка облокотившись о дерево, она вальяжно курит длинную сигарету, изображая взором своим презрение к суетности подлунного мира.

Отрекомендовавшись, Лебедько получает исчерпывающе краткий ответ: «Полторы тысячи за час, две с половиной за два». Сумма для нашего героя не бог весь какая, но он чувствует себя оскорбленным и постепенно теряет решительность своих намерений и тем более – состояние охотника. Но все же хоть как-то он доволен собой и решает, что сия вечерняя разминка явилась достойным опытом для встречи с Мастером Тантры. Внутренне Лебедько чувствует, что имеет полное право потребовать от Закаулова посвящение.

Алексей Всеволодович Закаулов был причастен к компании Югорского переулка непосредственно, будучи в семидесятых-восьмидесятых годах одним из заводил и лидеров духовной жизни Москвы. По накалу своего метафизического надрыва, отраженного в его стихах, песнях, да и самого образа жизни – это был подлинный дионисиед. Сюрреалист, пьяница и гуляка, он был настолько исполнен мистической любовью, от которой сердце разрывалось буквально на части, что сумел заразить этим экстатическим всепоглощающим устремлением тысячи человек. Мир семидесятых-восьмидесятых являл собой некий общий абстрактный порыв к выходу за всевозможные рамки, ограничения, к постижению высшей Тайны, в этом котле варились поэты и художники, бродячие музыканты, интеллектуалы, работавшие в кочегарках и пунктах приема стеклотары, стихийные христиане и буддисты, йоги и гностики, алхимики, астрологи и вообще всякий диковинный люд – те, кого приличные граждане называли либо «прожигателями жизни», либо «не от мира сего». В девяностых в этой причудливой среде явилось некое структурирование, стали все более выделяться «специализации»: йога, христианство, буддизм, астрология, западный мистицизм, тантра… Закаулов нашел применение своей кипучей души в тантризме и, достигши в две тысячи восьмом году семидесятилетия, удалился из суматошной Москвы во Владимир, где и осел с несколькими близкими учениками.

Попасть в обучение к Алексею Всеволодовичу было весьма непросто. Достаточно отметить, что еще только при первой встрече отсеивалось девяносто девять процентов кандидатов: Закаулов ставил перед потенциальным учеником два стакана водки, приговаривая: «Посмотрим, что ты за товарищ Сухов[4]4
  Фраза из фильма «Белое солнце пустыни


[Закрыть]». Ежели кандидат, употребивши два стакана, да еще и без закуски, был способен на сверхусилие, позволяющее ему сохранять известную ясность сознания и внятность речи, он принимался на испытательный срок. Справедливости ради, надо признаться, что большинство учеников за оный испытательный срок попросту спивались. Ну, а уж до глубин Тантры добирались единицы. Впрочем, самая Тантра в интерпретации Закаулова была весьма своеобычна, в чем читатель убедится в свое время. Однако авторитет Алексея Всеволодовича был непререкаемым, а его рекомендация о многом говорила. В свою очередь, попасть к Закаулову, даже для беседы, являлось делом непростым, и здесь бумага, полученная Лебедько от Беркова, была явно на руку.

Еще следует отметить немаловажную деталь: проживши молодость и зрелость исключительно антисоциально, не имея никакого определенного образования, специальности и даже ремесла, Закаулов в старости не получал ни пенсии, ни каких-либо иных социальных пособий, влача довольно жалкое в материальном смысле существование, обитая в полуподвале, который служил когда-то студией одного местного художника, где к сему моменту из всей обстановки оставался лишь покосившийся стол, два табурета да старый топчан.

Жил Алексей Всеволодович на крошечные подаяния двух-трех учеников, чье финансовое благополучие было лишь немногим лучше. Однако какой-никакой мобильный телефон у Закаулова имелся, и Лебедько позвонил ему по рекомендации Беркова. Встреча была назначена на другой день после «любовных похождений» Владислава Евгеньевича. Закаулов предупредил, что на встречу необходимо принести бутылку водки. Узнавши от Беркова, что сам Закаулов уже года три как не пьет по причине болезни печени, Лебедько решился на отчаянную хитрость: купивши бутылку «Путинки», он опустошил ее в раковину на две трети, заполнив недостающее место водой. Зная, что Алексей Всеволодович не станет с ним и десяти минут говорить без «проверки», жуликоватый Лебедько смекнул, что основательно разбавленная им жидкость, с одной стороны, сохранит некоторый запах, что позволит ввести в заблуждение старика Закаулова, а с другой стороны, его – Лебедька организм вполне себе справится с процентом алкоголя примерно как в сухом вине, к тому же и пробку удалось приладить совершенно натурально.

Подготовившись таким образом к встрече и настропалившись найти беспроигрышный козырь для Закаулова прямо по ходу беседы, Владислав Евгеньевич улегся спать все на ту же, уже известную читателю, продавленную кушетку и, засыпая, отметил про себя, что несостоявшееся любовное приключение ему только на руку, ибо спать эту ночь он должен всенепременно один, уготовившись пробуждаться не сразу, а вспоминая и перепроживая приснившееся – мы уже знаем, что сновидения его перед важными событиями несли особый символический отпечаток…

… Москва, зима тысяча девятьсот сорок первого года, осадное положение… Патрули – за малейшее нарушение порядка – расстрел на месте без суда и следствия. Доблестные милиционеры взяли «на деле» двух мародеров. Один из них – худой и длинный с «заячьей губой», второй напротив – толстенький и маленький, необычайно юркий. Ну, разумеется, по законам военного времени обоих ставят аккурат к ближайшей стенке. Тот, что с «заячьей губой», стоит широко расставив ноги, нюхает кирпич, прекрасно сознавая, что вот, мол, дескать, погулял и будя, знал на что иду. То есть можно сказать относится к делу философически. Ну, а второй – маленький, да юркий – нет бы так же стать, как товарищ его, ан брыкается, визжит, мол: «Пощадите, люди добрые! Больше не буду!». Тот, что с «заячьей губой», оборачивается к нему и презрительно цедит сквозь зубы: «Заткнись, сука, встань к стенке и не визжи!». Удивительное дело, но слова худого, прожегшего жизнь циника оборачиваются живительной силой для духа паникера, который вдруг затихает и встает, подтирая сопли, рядом с товарищем. Но, естественно, оба незамедлительно получают пулю в затылок. Что же наш Лебедько? О! Да тут поди-ка ты – целая вереница чувств. Тут тебе и симпатия к худощавому, который ответил жизнью за свой выбор, тут же и неуверенность, что в подобной ситуации сам бы он не повел себя как этот маленький, визгливый хлопотун. Наш герой узнает в себе сразу обоих этих персонажей. Конечно, Владислав Евгеньевич завсегда был на стороне разного рода асоциальных элементов: при чтении книг ли или вот, как сейчас, – во снах. А случится вдруг фильм посмотреть про милицию и жуликов, так он завсегда на стороне жулья и прохиндеев. Но вот сейчас, что стоит отметить особо, тип с «заячьей губой» симпатичен Лебедько вдвойне не только тем, что он – жулик, но тем, что готов, как говорится, ответить за базар, – такой человек осмысленно идет на выход за всяческие рамки. А наш герой уже давно сделал для себя вывод, что выход за какие-то бы ни было рамки возможен только при достаточно сильном духе и внутреннем стержне. Только тогда это имеет смысл. Тот, второй, который верещал, – антипод и лучшее доказательство сему тезису – он как маленький мальчишка, который напроказничал да и кричит: «Мамка, не наказывай меня!». Все более вживаясь в оба образа, Владислав Евгеньевич сознает вдруг, что он не может наверное побиться об заклад, как он поведет себя в критической ситуации: как высокий или как маленький. Определенно, Лебедько завидует этому мародеру с «заячьей губой». Почему? – спросит читатель. – А потому, что это образ простого русского мужика, который не алкоголик, но выпивает, не интеллектуал, но человек со сметкой, который допустил себе вседозволенность, но готов за это ответить, который, выходя за пределы, остается в трезвом духе. Он – преступник, но смерть принимает, не пикнув, да еще товарища одергивает, чем придает тому духа. Для большинства он – стопроцентно отрицательный герой. Но, ежели мы вспомним гегелевскую диалектику Господина и Раба, то автор готов биться об заклад, что он-то в данном случае и есть Господин, ибо ставит свою жизнь на карту, если нужно, отвечает за содеянное, не задавая лишних вопросов. И вот тут-то, в этом сне автор выводит на свет драму жизни Владислава Евгеньевича, которому уж очень невтерпеж быть Господином, по Гегелю, но в глубине души он абсолютно не уверен, что он – Господин, а не Раб. Мы же со своей стороны можем лишь заверить читателя, что проверить делом, кто ты есть, может лишь крайняя ситуация. Большинство смертных, и наш герой здесь, отнюдь, не исключение – распяты в своем внутреннем мире на кресте между Господином и Рабом, что очень остроумно подметил Федор Михайлович Достоевский, вопрошая Бытие устами своего Родиона Раскольникова: «Тварь я дрожащая или же право имею?».

И вот уж наш сновидец, стараясь вжиться в образ «заячьей губы», начинает чуять самим нутром, что таковым мужик становится, когда он познал многих женщин, нагулялся в юности вовсю, или же свезло ему не убояться в раннем детстве теневого лика своей матери. В области, так сказать, высших материй, метафизики, если угодно, Владислав Евгеньевич – прожженный авантюрист, человек риска немалого, а взять жизнь земную, то, говоря по-простому, взять и без всяких реверансов отыметь красотку, понравившуюся на улице – такое ремесло ему не под силу. А другого кого возьми, так у него, поди ж ты, все аккурат наоборот. Понимает наш герой, просыпаясь, что мужик этот с «заячьей губой» – мерило его неполноценности. Смотрит он на Лебедька с укором и говорит: «Ну, что же ты, сука, мечешься? Вот я простой, крепкий русский мужик, знающий свою выгоду. Да, я мог бы пойти на фронт и так же спокойно помереть там, бросившись с гранатой под танк, ну, вот захотелось мне красиво пожить, и за это я тоже ставлю свою жизнь на кон, зная, что при первом же случае меня расстреляют. Я простой русский мужик, и у меня нет проблем с тем, чтобы спасти чью-то жизнь, пойти на риск, украсть, выпить, поиметь бабу, свершить подвиг, я способен на все это в равной степени, потому что я люблю жизнь и готов за нее отвечать. А вот его (и не ясно тут даже автору, на кого он показывает – на того маленького и толстенького напарника своего или же на самого Лебедько) – его я не люблю, я беру его с собой в дело только потому, что вдвоем веселее и водочки тяпнуть, и с барышнями погулять, но ему – вот ему – даже барышня достанется только за счет того, что я соблазню двоих и ему одну отдам. В его жизни это всегда на моей силе происходит. А его, – продолжает «заячья губа», и теперь автор уже решительно видит, что указывает он на Владислава Евгеньевича, – разрезали в детстве надвое: на меня да на подельника моего, душонку тщедушную, что верещал да меня позорил. Мы оба живем в этом хлопце, причем я есть в нем изначально, и он сам, поди-ка, не смекает, как, зачем и почему прячет меня в дальний чулан, чтобы меня в нем, упаси бог, не заметили, вот и приходится мне действовать из этого чулана через черт знает какие абстракции, которые мне, как нормальному мужику, совершенно непонятны. И ведь дурень – не может взять в толк, что ежели выволочет меня на свет божий из чулана, то тут я его зауважаю, и сам он себя зауважает. А покамест нету уважения этого, и действовать мне приходится исподволь, хоть ты лоб расшиби! Хотя чует, что случись что, я его лишь одним окриком «да не визжи ты, сука» могу до мозга костей пронять и мужиком сделать».

Тут нашего сновидца до холодного пота пронзает воспоминание: было ему лет пять, когда, совершив не по-детски дерзкий поступок, он оказался отвергнутым всем своим маленьким миром: мамой, папой, дедушкой, бабушкой – это было столь невыносимо, – метафорически говоря, он стоял тогда у стенки и нюхал кирпич и помер бы наверняка, заболев или угодив под машину как бы «случайно», если бы не вывел на сцену маленького, визгливого сучонка, который вымолил-таки ему пощаду – к нему тогда сжалились, да вот «заячьей губой» пришлось пожертвовать – в расход его пустить, то бишь в чулан запрятать. Он – «заячья губа» – был заводила, поэтому его и пришлось принести в жертву. И не надобно «заячьей губе» от Лебедько ни нытья, ни просьбы прощения. Он его и так понимает и прощает, не уважает только. А зауважает, только когда выпустит его наш герой из чулана да предъявит людям: «Нате вот, смотрите, такой я!»

Испытавши сие прозрение и находясь несколько времени, можно сказать, прямо таки в шоке, сновидец вновь впадает в дрему и предстает пред ним Владимир Семенович Высоцкий в роли Дона Гуана. Для Лебедько Высоцкий – не только Дон Гуан, это прообраз настоящего мужика во всех своих проявлениях. Презабавнейший факт известен автору: когда Владислав Евгеньевич начал было смотреть фильм о Высоцком «Спасибо, что живой», ему невесть с чего вдруг сделалось до того дурно, что на тридцатой минуте вынужден он был прервать просмотр. А знаете почему? – в ком угодно, но не в Высоцком мог он разочароваться как в мужике, а уже первые минуты фильма намекали, что придется-таки разочароваться. И о чем же это говорит? – О том, что самое представление нашего героя о том, что такое мужик – дутое, а открыть сие для себя невыносимо. Но вот обожествляет он само понятие «мужик». Для него это лубочный идол, и понять, что в жизни нет идеального мужика и всякий реальный мужчина бывает разным, – тут-то что-то невыносимое и кроется. Ведь из этого следует, что человек – вообще нечто сомнительное и в любой момент может отмочить что-то такое, что ни в какие ворота уже не влезет.

Но и это еще не все. Та мужественность, которая предстала перед нами в образе «заячьей губы» потому и держится в чулане до сих пор, что боится наш Лебедько, что ежели ее выпустить, то вдруг она окажется не такой лубочной и идеальной, как должна быть. Разочароваться боится герой наш в самой сердцевине мужской, потому-то и женщин он побаивается. Ведь когда ты, читатель, лишаешься идеального образа, ты тем самым лишаешься опоры и защиты. Сновидец тужится изо всех сил вжиться в образ Высоцкого и тщится что-то произнесть от его имени. Послушаем и мы: «Да, я Высоцкий, я – воплощение мужественности, хотя это лишь видимость и роль, каковую мне надо было доказывать самому себе, и сколько же, право, на это уходило сил! Но необходимость быть Владимиром Высоцким и поддерживать этот образ оказалась так велика, что надорвался я в сорок два года. Слишком много сил ушло на необходимость держать лицо, а иначе я не мог, ибо если бы позволил проявиться своей женственности, то, пожалуй, был бы жив до сих пор, но, увы, не был бы тем символом эпохи – Владимиром Высоцким. Поэтому ты, Владислав Евгеньевич, достаточно мудро, можно сказать, что по-еврейски мудро поступил, заточив «заячью губу» в чулан. В нем-то это мужицкое начало столь сильно, что не запрячь ты его туда, – он бы раньше моего тебя в могилу загнал. Так что благодари судьбу за то, что тебе такой случай в детстве выпал. Сгорел бы годам к тридцати. Как Икар – быстрый и красивый взлет и… падение! «Заячья губа»-то – мужик шибко рисковый, поди даже рисковее меня, Высоцкого. И освободи ты раньше времени его из чулана, тут же пойдешь вразнос и во все тяжкие. Ты ж и так едва удерживаешься от этого. И помогает тебе в этом маска робеющего перед бабами ипохондрика. Так-то!..

От внезапной ясности, которая открылась вдруг ему в столь причудливом коловращении внутренних образов, плетущих паутину судьбы, Лебедько проснулся окончательно, как током ушибленный, вскочил с кровати и как был в одном исподнем, заходил по скрипучему гостиничному номеру взад-вперед…

Эх, Владислав Евгеньевич, Владислав Евгеньевич, куда так гонит тебя сам черт по кривым переулкам судьбы? Какие еще приключения и злоключения уготовил он на твою шальную, начавшую уже седеть голову? Чуден человек: одной рукой распутывает клубок своих причудливых жизненных сюжетов, а другою рукой той же порой запутывает в такую мохнатую «бороду», какую даже опытный рыбак и в жисть не размотает. Задумал ты по дурости своей добраться до тайны Югорского переулка, которая грезится тебе пока только в образе юной Аннушки, а вот, что-то на деле тебя там ждет с твоею-то колодой образов и внутренних ролей, этого ты, брат, даже представить себе не можешь толком! Что ж ступай, братец, к Закаулову, может, хоть он тебе мозги вправит… хотя дорого бы автор дал, дабы хоть единым глазком взглянуть на того, кто способен эдакому-то дурню да мозги вправить! Однако в сторону философию, в путь!

Жилище, в котором обитал Алексей Всеволодович, являло собой зрелище действительно печальное. Кроме означенной выше мебели в виде дышавшего на ладан стола, где было раскидано множество всяческих бумаг и шариковых ручек, двух табуреток да некого подобия не то топчана, не то даже раскладушки, заваленного несколькими потрепанного вида ватными одеялами, каковые были в моде лет сорок назад, решительно ничего другого не было. Разве что можно упомянуть еще и лампочку, свисавшую на длинном проводе с потолка. Лампочка эта была весьма веселого нрава, так что принималась выплясывать, стоило только соседям сверху пройтись по своей комнате. Сам хозяин представлял собою странное сочетание могучего и беспокойного духа с телом весьма и весьма поношенным. Был он невысок ростом, лыс, как бильярдный шар, а глядя на его в крайней степени изжеванное лицо, глубоко ввалившиеся глаза да трясущиеся руки, вполне можно было подумать примерно так: «Да, дядя, пожил ты кудряво и со вкусом да отведал, поди, великое множество разнообразнейших напитков».

Лебедько, однако, не стал проговаривать сии мысли вслух, а напротив, повел себя чрезвычайно учтиво, даже сказал какой-то комплимент весьма приличный для человека средних лет. Хозяин же, несмотря на описанную выше телесную дряхлость, поведением своим ничуть не уронил себя, а в манерах имел даже что-то солидное, несокрушимое, разве что периодически высмаркивался чрезвычайно громко. Закаулов предстал перед гостем в полосатом халате, хоть и заштопанном кое-где, но все же относительно опрятном. Громовым голосом, которого никак было нельзя ожидать от такой, казалось бы, тщедушной фигуры, он в ответ на приветствие приезжего тотчас пробасил: «А вы водочки-то с собой принесли?» – «Как же, – ответствовал Владислав Евгеньевич, извлекая из рюкзачка поллитровку, – вот, «Путинку» по дороге приобрел». Хозяин скривился: «Мерзость! Что же вы, молодой человек, не могли чего-нибудь более качественного принесть? Впрочем, с правилами вы, видимо, ознакомлены. Поэтому извольте сейчас же употребить. Вот вам стакан».

С этими словами он взял со стола стакан, по виду которого трудно было определить, когда он последний раз был мыт. Оценивши предлагаемую посуду, приезжий гость отрапортовал: «Не извольте беспокоиться, я уж по привычке из горла» – «Эвона как!» – в последнем восклицании можно было уловить уважительные нотки – «Что же, покажите-ка себя». Осушивши бутыль, Лебедько зычно крякнул и присел на предложенный ему табурет неподалеку от хозяина, ощущая, как тело наполняется жаром, а на мозг накатывает волна сладостного опьянения. Впрочем, самое опьянение, как он и полагал, не превысило надлежащих границ, и мысль работала более-менее ясно. Минут десять молчали. Закаулов с любопытством разглядывал приезжего и, по-видимому, остался удовлетворен его состоянием после выпивки: «Ну что же, с чем пожаловали?» – голос его несколько смягчился, хотя покровительственные нотки из него никуда не подевались. «Интересуюсь причинами, приведшими вас, Алексей Всеволодович, к пробужденному, так сказать, состоянию духа», – начал было Владислав Евгеньевич, но Закаулов тотчас прервал его раскатистым смехом. Насмеявшись вдоволь и звучно высморкавшись, он изрек: «Не имею счастия принадлежать к людям, которым отчетливо и ясно видны причины их поступков; не имею счастья и верить в такие причины, будь то у себя или же у других. Причинности в жизни не бывает, она бывает только в мыслях. Задавшись же вопросом, что, собственно, привело меня, как вы изящно выразились, к состоянию несколько… э-э-э… пробужденному, я попросту теряюсь в догадках. И чем пристальнее я вглядываюсь, тем больше разветвляются и расщепляются причины и мотивы. Мотивы же эти уходят в далекие годы прошлого, но, прошу заметить, не линейным казуальным рядом, а многопетельной сетью оных рядов, распадаясь на сотни и тысячи совершенно случайных обстоятельств, не имеющих и не могущих иметь под собой дельной основы».

Опьяневший Лебедько аж присвистнул от восхищения таким складным выражением мыслей. «Вот ведь! Излагает буквально как по-писаному», – подумал он про себя. Внешне же изобразив на физиономии своей удивление, вопрошал: «Позвольте, а как же закон причин и следствий, карма, как говорится?» – «Какая карма? Помилуйте! Вы что же, в каменном веке живете? Все это пустословие о карме и якобы непреложном законе причин и следствий – не что иное, как суггестия, употреблявшаяся, так сказать, сильными мира сего с одной лишь целью – чтобы держать менее сильных в повиновении, страхе и чувстве вины, а также весьма удачным образом регулировать поведение масс. Безусловно, отдельные – отдельные! – причинно-следственные цепочки имеют место быть. Приводя их в пример, жрецам и прочим служителям культов без труда удалось достигнуть глобального обобщения в умах людей, не приучивших себя критически мыслить. Это обобщение и обозначали как закон кармы». – «Виноват, по-вашему, получается, что не только авраамические религии, но даже и буддизм дурит людей?» – «Вот те на! Как вы умудрились у Беркова посвящение получить? Ведь вы точно как с луны свалились!» – голос Алексея Всеволодовича вновь стал жестким и даже раздражение в нем обозначилось. Лебедько, тужась отогнать пьяную хмарь и придать мыслям сколько-нибудь ясный ход, притом предчувствуя, что хозяин вот-вот уличит его в некомпетентности, поспешил как-то оправдаться: «Нет-нет, все это мне известно! Я, знаете ли, это так – для затравки разговора, дабы иметь счастье услышать сие из первоисточника…»