Текст книги "Живые души, или похождения Лебедько"

Очнувшись, Лебедько долго ещё сидел на диване недвижим. Чего нет и что не грезится в голове его? Он в небесах поди к Шекспиру заехал в гости. Но, вдруг раздаётся подле него трель будильника, и видит он, что вновь очутился на земле и даже в гостиничном номере, и вновь пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь. Одно для себя решил он твёрдо – всенепременнейше разведать назавтра у Карамболя, что тот знает про Джокера.

Ужин и остаток вечера проходят в тягостных раздумьях, ночной сон запомнить, как нарочно, не удаётся, да впрочем, для него довольно и вечернего видения.

* * *

На другой день Владислав Евгеньевич бесцельно слонялся по городским улочкам, устремляя все помыслы свои к трём часам пополудни, когда назначено ему было рандеву с Карамболем. Дождавшись оного времени и прибывши по указанном адресу, он постучался в массивную дубовую дверь, ведущую, по-видимому, в мастерскую художника. Раз постучал, другой, третий и, занервничав, было, принялся судорожно трясти дверь за ручку. На шум отворилась дверь помещения напротив, и высунувшийся из неё седой старичок прошепелявил: «Чего дверь ломаешь? Не видишь что ли, нет Григория Михайловича, заскочил утром на минуту да велел передать, что, дескать, не изволит сегодня более явиться». Приезжий стоял как громом прибитый, силясь судорожно сообразить, что бы сие могло означать. Набрал номер Карамболя, а из трубки ответ: «Абонент находится вне зоны действия сети». Через полчаса позвонил другой раз и вновь напрасно. То же и через два часа, и через три, и так до самого вечера. Воротясь в свой номер в настроении препротивнейшем и вспомнив давешний внутренний диалог с Джокером, Лебедько пустился в мрачные размышления, результатом коих явился вывод, весьма для Владислава Евгеньевича неожиданный: «Как бы то ни было, цель человека всё ещё не определена, ежели он не стал наконец твёрдой стопою на прочное основание, а не на какую-нибудь вольнодумную химеру юности». Продолжая мыслить подобным образом, прилёг он на кушетку, разделся и даже, было, заснул, не имея более никаких надежд насчёт встречи. Проснулся в кромешной темноте от мелодии телефона. Нажавши «ответить», услышал бодрый голос Карамболя: «Вы тут мне звонили 17 раз, почто так нервничали? Обстоятельства, голубчик, так сказать, форс-мажор. Впрочем, готов вас видеть у себя дома сей же час». – «А сколько времени?» – «Время детское – три часа всего». – «Помилуйте, давайте тогда уже завтра?» – «Да нет, уж это вы помилуйте, жду вас сейчас, – после некоторой паузы, – впрочем, не смею вас уговаривать». – «Погодите, я будут у вас через полчаса. Говорите адрес».

Григорий Михайлович встретил гостя чрезвычайно радушно и приветливо. В полчетвёртого ночи у него был самый разгар рабочего «дня». Судя по включённому свету во всех четырёх комнатах и на кухне, бодрствовала вся семья.

«Вот и славно, что явились! Ежели бы начали откладывать, я, ни минуты не сомневаясь, послал бы вас решительно к лешему, ибо посудите сами, какой мне толк лишние сутки вас во внимании держать!» Во время всей беседы Карамболь был чрезвычайно подвижен: он то садился к компьютеру и создавал очередную деталь своей новой работы, то вдруг быстро передвигался по комнате, садился в разных её концах, то устремлялся на кухню, увлекая за собою гостя, где принимался за плотный ужин, отрывался от него, вновь несся в комнату, к компьютеру, затем опять на кухню, и так всю ночь. Стоит особенно отметить, что в этот вихрь постепенно был вовлечён не только гость, но и все члены семейства Карамболя – жена его Евфросинья Сергеевна и два её сына – откровенные оболтусы лет семнадцати. Сохраняя ангельские выражения лиц, они с наивным и добродушным смехом воспринимали все шутки и выходки отчима, а приход ночного гостя эти молодые люди восприняли с удовольствием и оживлением: в доме знали, что, ежели приходит какой-нибудь искатель, значит, будет цирк. Сам Григорий Михайлович в отношении к пасынкам изъявлял себя весьма оригинально: «Мы с ними на самом деле друзья. Смотрите, как я здорово устроился: я с их мамой сплю, но Эдипов комплекс – мимо меня. Я же не отец. Ловко, не правда ли?»

Итак, Лебедько добрался до цели и, решившись положиться на судьбу, и даже переставши бояться «вычитания», ввязался в беседу, решительно намереваясь подвести Карамболя к теме Джокера. Карамболь же, насытившись первым показом компьютерных набросков новой серии своих картин, в которых изобиловали символы древних цивилизаций майя и ацтеков, рекомендованные автором, как истинно русские, вдруг спросил гостя: «А вот ответьте мне, голубчик, кем вы себя мыслите – Господином или же Рабом?» Будучи знаком со знаменитой работой Гегеля «Феноменология духа», Лебедько замешкался, а дело, собственно, в том, что Господином Гегель нарекал человека, который в состоянии преодолеть инстинкт самосохранения и поставить на кон свою жизнь. А Рабом – того, кто не может и, соответственно, обязан служить Господину. Никогда не решаясь примерить к себе эти понятия, Владислав Евгеньевич даже и не знал что ответить, однако же, всё-таки попытался изъясниться, как умел: «Позвольте, Григорий Михайлович, да разве возможно эдак вот однозначно себя определить? Тут ведь вопрос-то, можно сказать, диалектический. Положим, сегодня я отрекомендуюсь вам как Господин и ни на минуту в том не усомнюсь, а назавтра вдруг случится возможность в русскую рулетку сыграть, а у меня на тот раз и пороху-то не хватит. И что тогда? Ведь отвечать на подобный вопрос я считаю возможным только тогда, когда уже выказал себя должным образом в ситуации смертельного риска. И эээ…» – здесь он ещё что-то хотел выразить, но, заметивши, что несколько зарапортовался, ковырнул только рукой в воздухе, да так это вышло неловко, что чуть было со стула не слетел, чем вызвал у хозяина приступ истерического смеха. Насмеявшись вдоволь, он заметил: «Вы, Владислав Евгеньевич, конечно, изящно выкрутились, но смею вам возразить – неужто действительно в вашей жизни не случалось хоть сколько-нибудь рисковой ситуации?» – «От чего же, ситуации случались, да вот только рассудить, был ли тогда риск действительно смертельным или только кажущимся, со всей ответственностью не возьмусь». – «Допустим. Зайдём тогда издалека. Вы, конечно, знаете, что само понятие предельной ставки и готовности к смертельному риску выступает в качестве универсального и исходного ресурса для бытия не только отдельного человека, но и всего общества. Можно сказать, что пока в социуме существует готовность к смертельному риску – работает некий, как бы это выразиться, реактор по производству души. Но как только эта готовность исчезает, ресурс больше не производится, мы можем говорить о так называемом конце истории. Что мы и видим в современном мире: Господина почти не остаётся, а вместо него мы видим лишь так называемых «исполняющих обязанности» Господина. В искусстве то же можно сказать и о художнике, – при этих словах Карамболь театральным жестом эффектно ткнул пальцем в свою волосатую грудь, проглядывающую из распахнутой до третьей пуговицы рубахи, – который рискует своей подписью, не может пойти на поводу у моды и опуститься до китча, он тоже рискует в наше время всеобщего тиражирования и копирования. А вот теперь заметьте, что происходит у нас в стране – все повально стремятся к тому, чтобы ничем не рисковать. К чему это приведёт, я вас спрашиваю?» – «К деградации». – «Верно, и все так называемые правовые технологии и механизмы, вся политкорректность именно к этому нас и подводят. И где же мы можем искать потенциал риска? – среди тех, кто находится в местах лишения свободы, либо в федеральном розыске. В своё время рисковые люди были сплошь и рядом королями-завоевателями, баронами-разбойниками, революционерами-повстанцами, но! – Карамболь выдержал эффектную паузу. – Начиная с момента торжества буржуазности, а особенно её заката, такие люди могут быть только заключёнными, либо ещё не пойманными потенциальными заключёнными. То есть мы видим, что в девяностых годак прошлого века произошла парадоксальная ситуация: исключённые, изолированные, опасные элементы оказались последней надеждой, когда земля русская призвала их. Я глубоко уверен, что именно братва спасла Россию. Та самая братва, к которой можно причислить и криминальную власть. Это были люди, действительно готовые к смертельному риску. Увы, сейчас они заняли роскошные кабинеты, разжирели, и их способность рисковать улетучилась. Это вот была такая странная элита, которая, несмотря на многочисленные проклятия в свой адрес, сумела-таки сохранить русскую душу до наших дней. Ну, а сейчас мы вновь на пороге деградации, и братва больше не поможет, она свой ресурс исчерпала. Вот потому-то, голубчик, мне интересны только те люди, которые способны ещё идти на серьёзный риск. Либо же я сам таких людей создаю, проводя их через разного рода испытания. Кто-то может сказать, что мои методы чересчур жестки, но сейчас это, сами понимаете, неким образом историческая необходимость. Кто испытания выдержал – тот молодец, тому и карты в руки, а кто назвался груздем, да не выдержал – их судьба меня не интересует, – это отбросы, которые для судьбы России никаким образом пригодиться не смогут. Вот я и спрашиваю вас, голубчик, готовы ли вы дерзнуть заявить о себе как о Господине?» – «Готов», – тихим голосом молвил Лебедько, ибо отчётливо представлял, что в предложенной ситуации это единственно возможный ответ. «Ну, вот с этого места и будем, так сказать, плясать», – потирая руки, сказал Карамболь.

Сидевшая до сего момента на диване и читавшая или делавшая вид, что читает какую-то книгу, Евфросинья Сергеевна подала вдруг голос: «Позвольте полюбопытствовать, кто вы по профессии?» – «Психолог…». – Владислав Евгеньевич осёкся было, ан нет, уже поздно – Евфросинья Сергеевна залилась громким смехом: «Подлейшая из профессий! Люди, которые стремятся всё сгладить, уладить, избежать конфликта и, тем самым, увеличить энтропию этого мира. И это в то время, когда мир ждёт от нас обратного: не пытаться свести концы с концами, не убегать от проблемы, а наоборот, углубляться в самый корень её, в самый что ни на есть обнажённый нерв. Какой же вы в этом случае Господин? Первое, что вы можете поставить на кон, так это потерять свою клиентуру, так как все сейчас стремятся к покою, гарантии и безопасности, а будь вы и в самом деле Господин, вы же обязаны не к безопасности их вести, а, напротив, к обнажению всех сокрытых в них противоречий, – обращаясь к мужу. – Так что, Гриша, нечего с ним и нянчиться. Типичная психологическая сволочь! Пускай валит отсюда подобру-поздорову!»

«Вот оно, началось – вычитание, – смекнул Лебедько, – ну, уж нет, хотите меня обиженным и оскорблённым видеть? Дудки! – поворотясь к женщине, – Вы Евфросинья Сергеевна, абсолютно верно насчёт психологов изволили сомневаться. Я сам эту братию чертовски не люблю. Между нами говоря, я среди них, как говорится, свой среди чужих, а вот в вашей как раз компании, хоть и выгляжу чужим, однако же, чувствую себя среди своих». Жена художника подняла удивлённо бровь, однако же, ничем более своё одобрение не выразила. Даже и промолчала, уткнувшись в книгу. «Вот, право, продувная баба!» – подумал про себя гость, удовлетворённый все же тем, что остался невредим после первой перестрелки.

Карамболь же, продолжая совершать быстрые перемещения по квартире, решил, видимо, зайти с другой стороны: «Сие, молодой человек, отрадно, но, ежели вы помните историческую и диалектическую неизбежность торжества Раба, то, видя ваш характер, смею утверждать, что вы жестоко опешитесь, ежели думаете найти в готовности быть Господином хоть какую-либо устойчивость. Господин-то, это ведь негативное определение, это тот, кто чего-то не имеет и не знает. В частности, не знает страха смерти. Он не знает что такое страх, а хорошо ли это? Ведь страх смерти – это и есть проработка души. Как вы помните, Гегель говорит, что тот, кто страхом смерти не пронизан до самых глубин, кто только всего лишь испугался, тот ещё не обрёл настоящее сознание. Страх смерти должен быть абсолютным. И это как раз то, через что проходит Раб. Заметьте себе, что не будь Раба, не было бы и психологической литературы, и психологического романа. Парадокс состоит в том, что приобретая сознание своей неминуемой смерти, мы обогащаем руду экзистенции, то есть ресурс бытия как такового. Мы обретаем сложность, загадочность и непредсказуемость нашей души, которая трепещет от страха, которая в некоторые моменты отвратительна, которую моралисты могут пинать до бесконечности… И, чем бы занималось искусство, если бы её не было? Так, голубчик, устроен диалектический аттракцион Гегеля, и, по-моему, он очень хорошо и правильно устроен. То есть, можно сказать, что в какой-то момент Господин становится нам больше неинтересен. Да, герой прекрасен, но сколько с ним можно иметь дело?»

Тут уже встал с кресла и Владислав Евгеньевич, начавши перемещаться из угла в угол, он почуял азарт, с одной стороны, из этой точки можно было переходить к Джокеру, а с другой, хотя пока и неявно, начал вырисовываться некий козырь, возможно, даже сам Джокер, которым он – Лебедько – готов будет побить все карты Карамболя и его продувной жены, пройдя испытания «вычитанием». Подойдя к Григорию Михайловичу, сидящему подле компьютера, вплотную он тихо произнёс: «Вы, как мне кажется, запутались. Я отлично понимаю, что вам неймётся меня во что бы то ни стало окунуть лидом в грязь, но спешу вас уведомить, что уж в этом-то я, как раз таки страха и не ведаю. Окунайте – посмеюсь вместе с вами. А сейчас вы, извините, противоречите сами себе»

У Евфросиньи Сергеевны аж книга из рук вывалилась и громко хлопнула об пол. Карамболь же, сглотнувши слюну, нашёлся, что ответить на столь наглый пассаж нашего героя: «Что же, приятно слышать глас не мальчика, но мужа. Только вот насчёт меня вы как-нибудь ошиблись. Я не противоречу сам себе, а как раз таки мыслю диалектически. Интересен не сам по себе Господин и не сам по себе Раб, но зона перехода от Раба к Господину. Да, Господином можно родиться, но Господином можно и стать, испытав всю глубину страха Раба, преодолев его, победив и придя к высшему идеалу – идеалу самопожертвования». С дивана послышался голос Евфросинии Сергеевны: «Нахал! Нахал и жулик. Видали и не таких. Гони его, Гриша, а то он будет тут у нас спектакли разыгрывать». – «Не всё же вам их разыгрывать, – огрызнулся в её сторону наш герой, – Григорий Михайлович, давеча в трактире я имел удовольствие услышать из ваших уст о Джокере. Что это такое, расскажите бога ради». Карамболь усмехнулся: «Вот только «бога ради» не нужно! Джокер бога-то, как раз, кверху тормашками и опрокидывает. Я, собственно, к тому и вел, говоря о диалектике перехода от Раба к Господину, да вот только вы мне не дали договорить. А ты Ева погоди, не горячись, парень ещё найдёт, где споткнуться», – лицо художника изобразило обаятельнейшую улыбку, он даже отечески похлопал гостя по плечу. – Это я уж вам, так сказать, антр ну говорю, коли у нас разговор в открытую пошёл. Ну-с, что вы желали бы знать о Джокере?».

У Лебедько заранее был припасён вопрос: «В колоде карт Джокер может заменить любую, как то выгодно игроку, ему можно придать статус простой шестерки, а можно короля или туза. В системе арканов Таро это аркан подчеркивает безумие, как без-умие, как высшую степень знающего незнания и ведающего неведения, спонтанность и импровизацию, игру в жизнь. Но что же такое Джокер в вашем понимании? Архетип какой или что?» – «А вы что сами в Джокеры метите?» – иронично отозвался художник, и тут же вослед ему раздался голос Евфросиньи Сергеевны: «Метит, ишь, каким барином тут уселся, делает вид, будто ему все с гуся вода. Но Гришу не проведешь, он с вас враз штанишки спустит да по голой заднице-то отшлепает!». Наш герой, обернувшись в её сторону и изобразивши на физиономии своей некую смесь наивности и даже подобострастия, молвил: «Зачем же вы эдакие-то гомосексуальные коннотации, насчет штанишек и голой задницы? Помилуйте, я совершенно не имею в планах как-либо провести Григория Михайловича, я приехал издалека за знаниями, которыми он располагает. А в Джокеры я не мечу, из меня разве что картонный Джокер получится, настоящий Джокер – это вы, Григорий Михайлович!» Женщина не унималась: «Гриша, не покупайся на эту откровенную поганую лесть!» Однако, Карамболь, казалось, был настроен более миролюбиво. Изящно переместившись от компьютерного столика к дивану, он уселся рядом с женой и, положивши руку ей на колено, произнёс: «Спокойно, Ева, я ценю здоровую самокритику. Посему пока посудачим о Джокере, хотя некий подвох от нашего гостя я ой как чую! Итак, для вас, видимо, не будет секретом факт, что большинство людей только и мечтают о том, чтобы, образно говоря, задница была в тепле. Полагаю, голубчик, что и вы этим грезите, хотя на виду стремитесь показать, что вы решительно отличаетесь от толпы». Владислав Евгеньевич открыл, было, рот, приготовляясь возражать, но художник властным жестом остановил его порыв: «А ведь, когда задница таки оказывается в тепле и покое, то, спешу вас заверить, тут-то и наступает смерть души. Возможно, вы когда-либо переживали на собственной шкуре, что обнажение каждого нового конфликта и противоречия, кои раннее были вытеснены, приводит, мягко говоря, к некоторому усложнению жизни. Почему? Да потому, что после этого приходится принимать во внимание всё больший круг жизненных обстоятельств. Жизнь становится более сложной, с одной стороны, но и более уникальной, с другой. Вам это надо?». Гость замялся: «Как говорится, и хочется, и колется». – «То-то же! Однако продолжим. Что получается? Проходя через обнажения всё новых противоречий и научаясь принимать их, не вытесняя обратно, человек расширяет своё сознание на всё новые и новые обстоятельства, которые ранее были за бортом сознания. Вместе с этим может и появиться определённый ресурс, для того чтобы быть готовым к обнажению следующего слоя противоречий, более глубоких и более болезненных. Образно говоря, глаза открываются всё шире, но у человека уже есть силы, чтобы не закрывать их больше, а видеть, неким образом, возвышенно то, от чего раньше хотелось сбежать и забыться, но не всякому это дано. Вам вот, как мне видится, не дано». Тут и Ефросинья Сергеевна встрепенулась: «Куда ему, доходяге!». Лебедько молча снёс оскорбление, не поведя и бровью. Художник же продолжал, как ни в чём не бывало: «Так вот, Джокер, голубчик вы мой, как раз и есть та сила, которая принуждает душу работать, естественно, ежели человек к этому готов. Работа души, как раз и состоит в том, чтобы, несмотря на болезненность обнажающихся противоречий и конфликтов, не дать им вытесниться опять, а сохранить их в сознании и выработать по отношению к ним определённую позицию, как правило, возвышающуюся над личными амбициями».

Прослушавши сию назидательную тираду, гость не выдержал-таки и вставил в разговор свою колкость: «Премного благодарен вам за столь обширное объяснение, но я бы, в свою очередь, хотел полюбопытствовать насчёт вас, уважаемый маэстро, – вот вы всё меня голубчиком величаете, да в речах своих поминутно то задницу, то спущенные штанишки поминать изволите. Случись на моём месте доктор Фрейд, он-то уж нарочно бы поинтересовался – традиционна ли ваша сексуальная ориентация». Жена художника фыркнула: «Вот ведь какая бестия в придачу!», – сама же после этих слов прикусила губу, видимо, не давая себе разразиться хохотом. Карамболь хотя немного и озадачился таким отчасти резким определением, сохранял спокойствие: «Да пусть себе пока покуражится!»

Повисла длинная пауза. Лебедько, видя, что никто не располагается начинать разговора, сказал, наконец: «Не принимайте близко к сердцу, Григорий Михайлович, это я к теме Джокера и обнажения, так сказать, внутреннего конфликта. Ваши речи вдохновили меня на разного рода аллегории и метафоры. Кажется, кто-то из учеников Карла Юнга высказался, будто беседа интеллектуально вменяемых людей должна возвышаться до поэтических метафор и протекать подобно соревнованию бардов». – «Это вы сексуальную ориентацию в разряд поэзии возвели? Занятно! Послушайте же лучше настоящую поэзию. Вот как описал Джокера один мой покойный друг: О, Существо Хаоса, приходящее из бесконечности и уходящее в бесконечность, не умеющее остановится, ибо – живое, создатель всего из всего, разрушитель подобий, бьющий зеркала, – многолики облики твои, умирающие в материи!» – «Потрясающие строки! Нахожусь под впечатлением», – ретировался гость. Карамболь же, довольный похвалою, воодушевлённо продолжал: «Игра – вот принцип существования Вселенной. Джокер, как воплощение самой игры, не бог, не архетип, как вы там называете, а именно принцип, ведь ежели смотреть максимально широко, то никакое действие в игре жизни не является предписанным и знаемым заранее. Игра – абсолютная неизвестность каждого следующего шага», – «Принцип – это значит закон?» – «Можете назвать и законом. Хотя это закон вне закона. Во Вселенной нет никаких устойчивых законов, кроме постоянной изменчивости. Нет законов, которые были бы неизменны. Тому вы можете найти подтверждение, хотя бы в квантовой физике.

В мире – лишь одна изменчивость, которая тоже не является необходимостью, ибо можно меняться, а можно и не меняться. Нельзя описать Джокера и как некое знание – скорее, как Незнание. Вы можете мне возразить, сославшись на такую, между нами говоря, эфемерную штуку, как сбывающиеся предсказания. Но я парирую эти возражения. В игре нет ничего невозможного. Могут существовать как линейные версии игры, так и нелинейные. Если вдруг выпадет линейная версия, то предсказания могут сбываться. Предсказания могут сбываться, могут не сбываться, могут сбываться частично. Возможны все варианты. Шарик, запущенный в рулетке, может остановиться напротив любой метки, эта метка может совпасть с тем, что вы загадали, а может и не совпасть. Те, кто в своё время обращался, например, к Ванге и для кого сбывались её предсказания, просто попадали в одну из линейных версий лабиринта, которую создавала Ванга своим намерением, о чём, впрочем, она, видимо, сама не подозревала. А сама жизнь какими-то людьми воспринималась как игра, большинством же так не воспринималась. В древности люди были ориентированы на повторяющиеся действия, на ритуалы. Любое отступление от повторяющегося образа действий в древние эпохи каралось, например, отчуждением от той или иной общности людей. В результате, люди стали бояться совершать неритуальные действия. Потом ритуалы постепенно ломались, что переживалось болезненно. Когда возникают изломы в ритуалах и стереотипах – человек, как правило, страдает. Но следующий этап развития – импровизация, где нет законов. Поэтому смешно слышать порою, когда наивные эзотерики заявляют, что они идут к истокам. Движение к истокам сродни попытке залезть обратно в утробу матери.

Блудный сын, который в притче возвращается в свой дом, по сути, возвращается совсем в другой дом, потому что он сам уже другой. А посему и вернулся он не в изначальную точку. Непредсказуемости и изменчивости нам не избежать».

«Виноват…» – пытался было вклиниться в беседу гость, изумлённый таким обильным наводнением речей, которым, казалось, и конца не было. «Хотите что-то спросить? Извольте!» – «Джокер настолько всеобъемлющ, что я даже и не знаю, что спрашивать, куда ни ткни – везде его проявление» – «Ага! Я скажу, что с вами сейчас происходит. Вы просто попались. Попались в образ своих представлений и испугались. Заметьте – вы побоялись задать следующий вопрос, побоялись оказаться в дураках. А? Нет?» – Григорий Михайлович торжествовал. Лебедько же здесь закусил губу и не нашёлся, что отвечать.

Вставши с дивана, подойдя к гостю и покровительственно потрепав его по плечу, Карамболь вдруг предложил: «Владислав Евгеньевич, а не распить ли нам по этому поводу бутылочку армянского коньячку? Или предпочитаете виски? Может быть, текилу? Найдем-с. Специально для вас, голубчик!» – «Увы, и рад бы вашим радушием воспользоваться да вкусить сии божественные нектары для услады души, но не имею физических возможностей. В силу долгих упражнений у Алексея Всеволодовича Закаулова, подорвал печень. Так что, от минералочки бы не отказался, если позволите».

Художник пристально посмотрел на гостя и медленно произнёс: «Что-то мне Закаулов про вас ничего не говорил. Да и не видел я вас у него ни разу» – «Я у него в заочниках был. Приезжал раз в месяц, получал задание, потом отчет писал. Ну, и организм тренировал, да вот не выдержал он, вдруг…». Тут опять оживилась жена Карамболя: «Вот они нынешние хлюпики! Закаулов печень лишь на восьмом десятке посадил, а этот слюнтяй, поди, с трех бутылок всего». – «Да, – согласился Лебедько, – наше поколение не чета вашему, – что и говорить. Вы – богатыри, мы же действительно, как метко изволила выразиться Евфросинья Сергеевна – хлюпики».

Карамболь же решительно почуял какой-то подвох:

«Заочник, говорите? Странная комиссия. Вот я позвоню сейчас Закаулову! Узнаю, что вы за прыщ на ровном месте». – «Всенепременнейше позвоните, Григорий Михайлович! Великого духа человек – Алексей Всеволодович Закаулов!» – тут Лебедько сделал несколько преувеличенное движение рукой, придавши ей чрезмерный размах, но тут же спохватился, что дал, пожалуй, маху, да тем себя и выдал. Не остался этот жест незамеченным и хозяевами: «Гриша, он же издевается! Я его насквозь, прощелыгу, вижу!» – кипятилась Ефросинья Сергеевна. Карамболь же только рукой махнул: «Да и шут с ним!».

Услышав слово шут, Лебедько приосанился: «Очень метко вы сейчас, Григорий Михайлович, изволили выразиться. Именно что – шут. Я бы даже дерзнул сказать громче – Джокер! Всё мы с вами вокруг скоморошества пляшем и, заметьте, глубокоуважаемый Григорий Михайлович, что даже некоторые, так сказать, пикировки ничуть не вредят общности нашего с вами духа». – «Эк, вы!», – крякнул художник, да только и нашёлся что руками развесть. Наш же герой воспринял таковое изменение в настроении хозяина как знак в высшей степени положительный. Возомнилось ему, что, дескать, вот и прошёл он уже уготованное ему испытание. Мысля подобным образом, решил он наудачу просить о посвящении: «Как мне кажется, вы могли воочию убедиться в наличии у меня скоморошеского духа, а при вашей-то широте души истинно русского человека, вам бы, пожалуй, ничего и не стоило выписать мне об этом надлежащую справку».

Услыхав подобные речи, художник рассвирепел: «Ах вот ты, мерзавец, зачем пожаловал!» – «Никак нет, я набрался дерзости исходя из того только, что, насколько понимаю, верно усвоил предмет!» Карамболь нервно ходил по комнате из угла в угол. Продолжалось это довольно долго. Пока вдруг не застыл он на месте, осенённый, видимо, какой-то догадкой: «А вот давайте так условимся, купите мою картину, вот эту, – художник простёр руку в направлении холста, на котором причудливо плясали диковинные символы, – это славянское Таро. Как раз аркан «Безумный», то бишь Джокер. Я вам тогда из-за одного только этого послушания бумагу выправлю. В Париже на выставке один француз мне десять тысяч евро за неё предлагал, да не хочу, чтобы мои творения в этой гнилой Европе осели – вам за восемь тысяч евро продам» – «Увольте, Григорий Михайлович, не по карману мне» – «Что же, молодой и здоровый, да не можешь сущую дрянь – восемь тысяч евро заработать? Какой ты тогда скоморох, к бесу!» – «Да какой он здоровый? Печень вон уже посадил, да и сам на ладан дышит, плюнь и развалится», – подначивала Ефросинья Сергеевна.

Карамболь вновь заходил по комнате: «А зачем вам вообще это посвящение? Ну, вот купите картину, выпишу вам бумагу, что с ней делать будете? Кто вас оценить-то сможет? Вокруг лишь быдло, даже похвастать будет не перед кем. Что же вам так приспичило?» – «Вы же не подписываете ничего, так и не скажу, зачем. Это уж мое дело», – парировал Владислав Евгеньевич.

«Ишь, каков наглец, приехал тут аферы свои прокручивать, так еще и ерепенится!» – продолжала подливать масла в огонь хозяйка. А хозяин всё наседал: «Ну, купите картину? Ну не эту, так вот ту, аркан «Колесо фортуны», за пять тысяч евро отдам, не торгуясь!» – «Да, помилосердствуйте, зачем мне картины? Я их очень высоко ценю, но я, право, не коллекционер». – «Так перепродадите выгодно. Имя мое нынче в цене!» – «Никак не могу. Решительно!».

Тут Карамболь рассвирепел окончательно: «Ишь ты выжига! Петя, Миша, идите-ка сюда!» Из соседней комнаты вмиг, как двое из ларца, подтянулись молодые ребята, чей вид говорил о регулярном посещении спортзала. «Ну-ка, отвалтузьте этого проходимца!» – приказал им Карамболь.

Не желая причинить урон физиономии своей, Лебедько опрометью бросился в прихожую. По счастию, дверь не была крепко заперта – только на одну защелку. В мановение ока наш герой очутился на улице, оставив в квартире художника фирменные кроссовки. И вот представьте себе, стоит он в тапочках в шесть часов утра на улице да созерцает рассвет, ёжась под воздействием утренней прохлады.

Днем, купивши за триста рублей себе новые сандалии, Владислав Евгеньевич выспался, засим неспешно собрался, оседлал ночью свою «троечку» и, обуянный мрачными мыслями, двинулся к юго-западу, ругая себя, на чём свет стоит, за то, что обмолвился о посвящении. Не соверши он этой оплошности, испытание можно было бы считать пройденным.