Текст книги "Персона нон грата"

10. Предчувствие любви

В классе предполетных указаний пахло мелом и сухой тряпкой. У коричневой доски, похожей на школьную, уже отметились дежурный синоптик и связист, штурман полка и заместитель командира по инженерно-авиационной службе. Завершающее слово держал подполковник Бокай.

– Полеты начинаем в простых метеоусловиях. Но! Солнце – это сушь, сушь – пожар. Поэтому на полигоне не зевать. Высота небольшая. Угловая скорость перемещения относительно ориентиров высокая. При пусках и бомбометании «мазать» запрещено. За каждую сбитую в лесу ветку нам выставят счет в валюте. Взыщу с экипажа…

Бокай поднял руку, пережидая шумок:

– Ладно, до этого пока не дошло. Шучу. Вопросы есть?

Вопрос был один на всех – о ночном подметном письме.

– Будем надеяться, что это просто неудачная шутка, – ответил Вадим. – Надо провести беседу с женщинами: детям лучше не выходить пока за территорию части. На ночь усилим караулы. Еще могу сказать: начальник военной контрразведки Группы войск взял дело на контроль.

В тишине кружилась бобина старомодного ленточного магнитофона. Подполковник Бокай нажал клавишу. Предполетные указания закончены. Начинаются полеты. На душе у командира полка было неспокойно.

Сердце капитана Першилина тоже необъяснимо частило под выгоревшим «комбезом». Костя заново открывал для себя голубизну неба, привольную ширь аэродрома, где такой пьянящий воздух и дорога каждая примета. Вот проехал топливозаправщик, тренькая по бетонным плитам цепочкой, вот желтая собака предупредительно уносит ноги подальше от машин, моторов, антенн.

Полчаса до начала летной смены. Предчувствие полета как предчувствие любви. Табачные крошки недокуренной сигареты на губах…

Сигарету Першилин затоптал далеко от стоянки вертолетов, куда они шагали сейчас по рулежной дорожке вместе с Мельниковым. Пересушенная военторговская «Прима» слишком бойко стреляла искрами. На другие сигареты денег перед получкой не было. Вчера в тире Костя выгреб всю мелочь.

– Ты к Галине все же приглядись, – вспомнил Мельников их неоконченный разговор. – Даже если верно все, что про нее треплют…

– Про меня тоже разное болтают, – пожал плечами Костя. – На каждый роток не накинешь платок. Всех слушать? Был бы человек хороший.

– И я о том, – кивнул Женька. – Тем более, из бывших грешниц получаются самолучшие жены.

Костя промолчал. Насчет грешниц у Женьки опыт был богаче, и то обжегся. Вернувшись из Афганистана, Мельников узнал, что молодая жена не скучала в его отсутствие. Он развелся с таким треском, что едва не вылетел даже из скромного кресла летчика-штурмана. Теперь подробности шумной истории, где фигурировало и сдернутое со стены охотничье ружье, подзабылись. Першилин добился, чтобы его штурману разрешили сдавать на второй класс: по опыту и мастерству Мельникову самое время перебираться в левое кресло командира экипажа.

Женька и Костя были ровесники, одного года выпуска. После училища лейтенанта Першилина бросили на Чернобыльскую АЭС, а лейтенанта Мельникова через полгода отправили выполнять интернациональный долг. За пару месяцев до Афганистана Женька и обзавелся подругой жизни.

Один слетал за Аму-Дарью и который год ходил старшим лейтенантом, другой набирал «рейганы» – так перекрестили «рентгены» тем жарким летом по-над речкой Припятью – и до сей поры не обзавелся семьей. С кем судьба обошлась ласковее?

Они шли бок о бок по рулежной дорожке. Всходило солнце. Жара еще не обжигала горячим дыханием.

– Слушай, Женя, – остановился Першилин в тени тополей, ограждавших стоянку от ветра. – А ведь я своим отказом тебе кислород перекрыл. Ну, если бы ушел на «салон» к командующему, левая чашка железно твоя. На должность командира экипажа ты первый кандидат.

– Угу, – кивнул Мельников, – посему не рви волосы даже на голове. Будет свободная клеточка – назначат.

– Когда-то она будет? При нынешнем сокращении…

– Подожду. Молодой ишшо, – скорчил Мельников придурковатую мину, но вдруг посерьезнел, снял и сунул под мышку фуражку. Легкий ветер перебирал выгоревшие пряди. – Грех нам бога гневить, командир. Вспомни Диму Буштаренко. «Стингер» сковырнул его на моих глазах. А Емельянов?

– Погиб в Армении, – тоже снял фуражку Костя. Мельников сказал то, о чем думал и сам Першилин, глядя на колышущиеся по бетонке тени тополей. По вершинам деревцев пробегал невесть откуда залетевший ветерок, словно последнее прости-прощай, привет с высот, намного превышающих потолок вертолета.

11. Дружила собака с волком

Свои партии контрразведка играет черными фигурами. Первый ход делает противник. Он начинает, за ним инициатива, у него есть время, чтобы продумать варианты атаки и защиты. Контрразведчик вступает в игру под угрозой цейтнота.

Выйдя от командующего, Геннадий Николаевич прямо из приемной позвонил в главное управление столичной полиции. Представился поднявшему трубку дежурному, объяснил ситуацию и попросил заказать пропуск на половину десятого. Некоторое время мембрана настороженно потрескивала, затем вежливый голос сказал, что все будет передано руководству и господин полковник может не волноваться.

Ржанков с сомнением покачал головой и перезвонил в свой отдел. Там уже знали о случившемся и оценили возможности для страховки нормальной деятельности аэродрома. Геннадий Николаевич вспомнил строчку из ультиматума: «Мы знаем, как можно незаметно войти в ваши дома и казармы…» Системы защиты аэродрома, конечно, следует привести в действие, но у двери каждой офицерской квартиры не поставишь часового. Надо искать авторов послания. Правовой статус Группы войск требовал в данном случае работать вместе с компетентными органами страны пребывания. Половина успеха будет обусловлена тем, как сложится разговор в управлении полиции. Прежде подобный опыт у Ржанкова имелся, но тогда в сером здании с гранитными колоннами его называли «товарищ полковник». А «господин» и «товарищ» – две большие разницы, как любит говорить водитель Ржанкова одессит Саша Трандофилов.

Геннадий Николаевич вызвал машину на восемь пятнадцать, пожал руку порученцу командующего и, наконец, пошел домой. Полчаса сна были необходимы ему перед разговором с полковником здешней полиции Конрадом Лейлой. Да, многое в расследовании, подумал Ржанков опять, зависит от того, сумеют ли они найти общий язык. В прежние свои встречи они говорили по-русски. А сейчас?

Во сне Ржанков видел аэродром, повитый голубой дымкой, лицо Вадима Бокая в рамке кожаного шлемофона и огнепроводный шнур, по которому с характерным шипением бежал огонек. Геннадий Николаевич открыл глаза.

На кухне в адской машинке, недавно приобретенной Ксенией, сварился кофе.

– Доброе утро, папуля! – Дочь стояла на пороге, левая щека была красной от подушки, глаза, припухшие от сна. – Как охота, где дичь?

Всего за месяц летних каникул Ксюша сразу и резко повзрослела. Уверенно произвела захват некоторых шмуток матери, оказавшихся ей в самый раз, а вместе с ними как будто приобрела требовательные интонации голоса. В последние недели, начитавшись о зверствах НКВД-МГБ-КГБ, все настойчивее выспрашивала, чем занимается отец и его организация.

«Контрразведывательным обеспечением войск Группы, контрабандой, – серьезно перечислял Геннадий Николаевич, – а еще похищаем младенцев и едим их живьем с твоим любимым томатным соусом».

С каждым днем отбиваться было все труднее.

Ксения поставила чашку на подлокотник кресла:

– Отвечайте, товарищ полковник!

– Есть, – невольно улыбнулся Ржанков. – Дичь в лесу, охота продолжается.

– Скажи еще, что на диверсантов, – зевнула Ксения. Ямочки на щеках были совсем как у матери двадцать лет назад. – Ты все шутишь, папа, а я уже вышла из того возраста.

– Шутить не вредно в любом возрасте, – сказал Ржанков, повязывая галстук. Машина ждала у подъезда. А кофе у дочки получился с привкусом паленой резины – не уследила за кофеваркой, прокладки пригорели.

Каким-то кофе угостит Ржанкова его давний приятель? Среди своих предков полковник полиции Конрад Лейла числил турок и национальный напиток готовил с должным прилежанием.

Через час Геннадий Николаевич вспомнил о турецком кофе без прежнего энтузиазма. Столица встречала тепло, даже слишком. В раскаленной коробке «жигулей» – была в особом отделе специальная машина с внешним видом доходяги, но мощным сердцем – роторным двигателем под облупленным капотом – охотнее думалось о холодном пиве. Когда Лейла был заместителем министра внутренних дел, холодильник в комнате отдыха за его кабинетом содержал напитки на любой вкус. «От нуля до девяноста девяти градусов», – уверял Конрад и, кажется, не обманывал, однако сам предпочитая чистый тоник без капли спиртного. Несмотря на неизменно добродушный вид, этот толстячок слыл в МВД человеком себе на уме, профессионалом, думающим о карьере, способным ради нее на многое. Что и доказал, выучив русский язык, когда это благоприятствовало служебному росту, жестко придерживаясь партийных догм, а при смене курса – первым в министерстве внутренних дел выложив на стол партийный билет. Новое руководство МВД оценило жест, и Лейла остался служить, правда, в должности несравненно более скромной.

Форсированный двигатель бесшумно вынес «Жигули» на виадук, откуда на мгновение открылась перед Ржанковым столица страны пребывания – красивейший город Европы. Никогда не хватало у Геннадия Николаевича времени, чтобы просто погулять по нарядным улицам, зайти на органную службу в кафедральный собор, похлопать по каменным загривкам львов на набережной. И главное, быть может, самое главное из всего, что нужно успеть перед отъездом на родину, – постоять в утренней тишине у обелиска над братской могилой советских солдат, бравших этот город. Просто постоять и подумать, к чему мы пришли и куда идти дальше.

– В горку и то на четвертой передаче шпарит, – прервал мысли Ржанкова водитель, в котором солдата срочной службы выдавала лишь уставная стрижка. – А еще говорят, товарищ полковник, что мы не умеем делать машины.

– Мы все умеем, если захотим, – ответил товарищ полковник, не отличимый сейчас от обычного служащего советского загранучреждения: серые брюки, белая рубашка с короткими рукавами, но зато и с галстуком. Подумав, Ржанков добавил: – Или очень разозлимся.

Перед входом в серое здание, где размещались министерство внутренних дел и главное управление столичной полиции, Ржанков спрятал эмоции в карман. Дурное настроение – признак плохого тона. Чем хуже шли дела, тем оптимистичнее улыбался Ржанков. Сейчас на лице Геннадия Николаевича появилась улыбка на три с четвертью: навстречу шел полковник Лейла. И тоже улыбался. Внешне шеф оперативной группы «Акция-2» выглядел помолодевшим. Лицо и обширная лысина покрыты бурым городским загаром, куда-то убралось брюшко, подпертое револьвером в новенькой желтой кобуре. Обнявшись – с виду лучшие друзья, – Ржанков и Лейла вошли под строительные леса, окружавшие пятиэтажное здание.

– Выше только архив и Господь Бог, – заметил Лейла. – Кофе будешь?

– От твоего фирменного кто же откажется?

– Помнишь, значит? Увы, жаровню вместе с Моничкой я сдал по описи досточтимому преемнику, – ухмыльнулся Лейла. – Но твое желание – закон, Геннадий Николаевич. Мой бывший кабинет, если ты не забыл, этажом ниже. Сейчас позвоню секретарше…

– Не стоит, – Ржанков удержал руку Лейлы, взявшегося было за телефонную трубку.

– Спасибо, – благодарно кивнул Лейла. – Знаешь, с просьбой особенно трудно обращаться к тем, кому раньше мог приказывать.

Ржанков сделал вид, что не понял намека. Достал из дипломата и протянул Лейле конверт с «Последним предупреждением».

– Кофе будет с меня и армянский коньяк в придачу, если твои парни помогут вычислить этого любителя изящной словесности.

Сидя на краешке массивного стола, Лейла пробежал глазами ультиматум.

– Подлинник?

– Да.

– Пальчики?

– Отпечатки нечеткие, но есть.

– Поглядим… – Лейла кулаком постучал в стену и сказал явившемуся на зов худому высокому парню: – Гуго, детка, отволоки на экспертизу. Отпечатки. Второе: один шанс из тысячи, что шрифт машинки уже был засвечен, но лучше проверить. Если психоаналитики еще не свихнулись от жары, пусть прикинут психологический портрет автора. Лично я не вижу за всем этим серьезной угрозы. Шалости подростков, которым нечем заняться на каникулах. Зато у нас из-за летних отпусков работы невпроворот.

– Намек понял, – сказал Ржанков, когда сотрудник вышел. – Значит, ты никого не выделишь мне в помощь из своей группы?

– Извини.

– А местная полиция? – спросил Ржанков, уже понимая, что Лейла со своей звучной «Акцией-2» не тронется из столицы.

– Да, я сейчас же отдам им указание. Порядок остается прежним. Если нужно опросить кого-нибудь из наших граждан, полиция делает это по твоему представлению. Протоколы допроса получаете не позднее суток.

– Конрад, черепашьими темпами мы не продвинемся в этом деле. Ты сам понимаешь.

– Хорошо, я потороплю с экспертизой и результаты сообщу тебе сам. – Лейла выколотил трубку о край пепельницы. – Ведь мы старые друзья?

– Надеюсь, и останемся ими, – поднялся Ржанков, про себя подумав: дружила собака с волком. Кто волк, а кто собака, Геннадий Николаевич предпочел не уточнять.

– Обязательно, – с преувеличенным жаром сказал Лейла. На лысине у него выступили росинки пота. Воинственно торчал рукоятью вперед револьвер в поясной кобуре, придавая Конраду облик опереточного частного детектива. Ржанков чуть задержал его пухлую ладонь в своей руке:

– Мой дружеский совет – достань себе другую кобуру. Эта уж слишком желтая.

12. Красная стропа

Лейтенант Бородин сматывал шнур с красными флажками, оцеплявший вертолет. Это была стропа.

Красная стропа помогает не спутаться при укладке парашюта. Ее выпросил Филипп у начальника парашютно-десантной службы полка.

Красная стропа, красная строка… Год назад, прибыв в полк транспортно-боевых вертолетов, новоиспеченный лейтенант в который раз решил начать жизнь с новой строки. В прежней, курсантской, а еще раньше – школьной – Филиппу не хватало цельности в характере. Так дружно утверждали все его любимые девушки. И последняя из них Марина, отказавшаяся выйти замуж: «Завтра тебе понравится другая женщина. Послезавтра на Памир какой-нибудь потянет. Нет у тебя определенности, Филиппок!»

Правда, потом она жалела, Марина. Это когда Бородин получил назначение в Группу войск, за границу. Но Филипп догадался, что говорило в ней не чувство высокой любви, а страх перед повальным дефицитом, поразившим торговые точки.

И он уехал один. Гордый и полный решимости встретить хорошую девушку, чтобы полюбить раз и навсегда.

Надежды Филиппа блестяще оправдались в первый же день. Что было удобно – Галина работала официанткой в столовой летно-подъемного состава, поэтому три раза в день свидание обеспечено. Что было неудобно – предстояло тактично объяснить сегодня командиру экипажа, кто есть лишний в любовном треугольнике.

У самого Бородина сомнений на сей счет не было. Не раз – и на вечеринках, и вчера тоже – Галка говорила: «Все будет хорошо, и мы поженимся! Но только, дорогой, что скажет твоя мама?»

С мамой вопрос Бородин решил. Для этого понадобилось всего десятка полтора писем. В конце концов она признала, что дело не в возрасте – был бы человек хороший. А лучше Галки, известно каждому, на свете никого нет.

Смешно, но факт – Филипп любил еще и свою проклятущую специальность: раньше всех появлялся на аэродроме и позже всех уходил. Летом в жару, зимой на ветру паши как папа Карло. В награду – три звездочки на погонах и перспектива получить четвертую при выходе на пенсию. А все же любил! И вертолет тоже. Обидеть машину может всякий, недавно вот часовой на стоянке проколол штыком лопасть – говорит, нечаянно. А пожалеть, приласкать машину способен лишь борттехник.

Первое время Бородина страшно бесила привычка командира пинать перед стартом левое колесо шасси. Есть у летчиков свои дурацкие приметы. Но позднее Бородин подметил, что Першилин стучит по «дутику» чуть-чуть, любовно, как если бы почесал за ухом собаку или потрепал по холке лошадь. У техники, верил Бородин, живая душа, машина чувствует отношение к себе человека.

Капитан Першилин понимал душу аппарата, а это дано не всякому, кто держит ручку. Вертолет слушался Константина беспрекословно, и Бородин заключил: его капитан – лучший летчик в полку. Не зря же его приметил командующий и хотел пересадить на «салон».

С виду «салон» – обычный вертолет, но грузовая кабина преображена чудесным образом. Кресла, диван, полированные столики. На этой летающей гостиной Першилину пришлось бы позабыть о своих любимых кренах, горках, боевых разворотах.

Константин «салоном» пренебрег. Бородин надеялся, что командир откажется и за Галкой ухаживать. Зачем морочить голову женщине? Сам же говорит, что «чернобылец» и – полное сексуальное благодушие. Не понять – правду говорит или шутит, а только Галка неспокойна при нем. Что-то было между командиром и Галкой недоговоренное или недопонятое Филиппом.

Борттехник лейтенант Бородин аккуратно сматывал шнур, а мысли – виток за витком – подводили к выводу, что нельзя тянуть с решающим объяснением. Сразу же после работы на полигоне Филипп решил по-мужски поговорить с командиром.

Убрав шнур и стойки в грузовую кабину, Филипп вытер ладони чистой ветошкой, подтянул молнию «технички». Бортовой техник должен выглядеть не хуже своего родимого «борта». А вертолет смотрелся прекрасно в ярких лучах утреннего солнца. Мощный, лобастый, он чем-то неуловимо походил на вожака волчьей стаи, перед которым по неожиданной прихоти егерей распахнулся оклад. Красные флажки не ограничивают свободы. Вперед и выше! С красной строки, с красной стропы…

Когда человек принял решение, ему легче дышится. Одно влечет за собой другое. Завидев шагающего по рулежной дорожке командира (и рядом был, конечно, змей подколодный Мельников), Филипп подумал: завтра утром он сделает Галке официальное предложение. Зачем откладывать, в самом деле? Жизнь военного человека полна неожиданностей.

Лейтенант Бородин еще не знал, что выпустил джина из бутылки, смотав красную стропу с флажками.

Аэродром готовился к полетам. Прощупывали небо антенны, по экранам локаторов бежали развертки, выхватывая белые пятнышки «местников», и помощник руководителя полетов уже дослал в ствол ракетницы толстый патрон с зеленым дымом.

13. Эхо давних выстрелов

Есть много способов успокоить нервы – Сильвестр Фельд предпочитал пистолет. Конечно, его «Диана» не боевое оружие, всего лишь духовая пукалка, но тоже требует верного глаза, твердой руки, а перво-наперво – хладнокровия. Стрелки знают, что даже удар пульса способен увести пулю от цели. В груди Сильвестра уже давно клокотал вулкан, и, чтобы раздражение не прорывалось в каждом слове, он начинал день тремя сериями по десять выстрелов. Укрепив мишени на стенке сарая, он с каждым новым щелчком пули все вернее брал себя в руки.

Сегодня результаты были ни к черту. Сильвестру не удалось выйти из девяноста. Накануне в «Зеленом какаду» сопляки основательно испортили настроение. Всаживая пульки в черное яблоко мишени, Сильвестр снова видел их наглые прыщеватые физиономии, и ствол «Дианы» подрагивал вместе с возмущенным сердцем старого полицейского.

Впрочем, с недоумков много ли спросишь? Мозг что лесной орешек. Неразбериху в незрелые души вносят такие, как Петер Дембински, – безответственными, а то и прямо подстрекательскими статейками. Сильвестр помнил, что в пятидесятые, когда страну в одну неделю охватило братоубийственное безумие, щелкоперы только подливали масла в огонь. Сейчас они окрестили те дни днями Гнева и Скорби. Вот только о ком скорбят? На кого гневаются господа большие умники?

– Вести, где ты, Вести? – услышал Сильвестр голос жены. – Опять дурью маешься? Сходил бы лучше на рынок. Гертруда, поди, уже все овощи распродала. Десятый час, да и пульки твои денежек стоят!

Сильвестр затаил дыхание и тронул пальцем легкий спуск. Мимо! Последняя пулька ушла «за молоко», а ему собираться за зеленью. Как старому покупателю Гертруда пока еще давала Фельду десятипроцентную скидку.

Через минуту с корзиной в руках он ехал на велосипеде в сторону Ратушной площади, где по утрам разрешалось торговать крестьянам из окрестных хуторов.

Собиравшийся с вечера дождь не пролился над городом. Однако ни свет ни заря проехала поливальная машина, и воздух был чудесно свеж, а голубое небо безоблачно, как ранним утром почти полвека назад, когда Сильвестр в коротких штанишках бойскаута шагал из города, таща швейную машинку «Зингер» на закорках. Война отгремела. Месяц назад русские заняли Берлин. Отца Вести уж не ждал домой, его главной мечтай было поставить на ноги заболевшую мать. Отпоить молоком, вкус которого он сам давно забыл. Накормить настоящим пшеничным хлебом, а если повезет – салом. Для того и волок фанерный сундучок с машинкой – обменять в селе. Русских Вести не боялся. В глубине души даже надеялся встретить этих непонятных победителей, которые не жгут и не насилуют, как предрекал однорукий комендант в черном мундире СС, удирая из города. Русские угощали колючей махоркой, а Вести уже знал волшебную силу табака, способного заглушить голод. Выйдя из дому с первым лучом рассвета, он не отказался бы от хорошей самокрутки, но никого не было на мощенной булыжником шоссейной дороге, обсаженной липами.

Мотоцикл валялся в неглубоком кювете сразу перед поворотом. Это был немецкий БМВ армейского образца. Вести как привороженный уставился на русскую фуражку с квадратным козырьком и голубым околышем, придавленную погнутым рулем машины. Хозяин мотоцикла и фуражки лежал поодаль, гимнастерка на его спине была покрыта засохшей кровью.

Вести не первый раз видел смерть, и он не испугался тем утром, определившим многое в его дальнейшей жизни. Русский был убит выстрелами в спину. Непонятным для себя образом Вести сразу представил, как все здесь произошло этой ночью. Офицер ехал в город со стороны аэродрома, перед поворотом сбросил скорость, и тут его настигла пуля из кустов.

Перейдя дорогу, Вести и в самом деле обнаружил три гильзы от автоматического пистолета, обломанные веточки и следы. Будь это отпечатки солдатских сапог или егерских ботинок, Вести не удивился бы. Перед ним на влажной земле были четкие следы подростковых сандалий. Таких же, в какие был обут он сам.

Вести примостил рядом сундучок с машинкой, сел, и перед его глазами чередой прошли знакомые парни. После боев за городок оружием обзавелись многие, не все сдали свои арсеналы и после предупреждения русской комендатуры. Так кто же? Налетевший сзади ураган швырнул Вести на землю, скрутил за спиной руки, дохнул в лицо крепким табаком: «Он, гаденыш, убил капитана!» На погонах русского солдата нашивки складывались в букву «Т», как посадочный знак на летном поле. Сам солдат тоже был с аэродрома, обветренный, прокуренный и злой.

Так Сильвестр впервые познакомился с крепкими русскими выражениями и папиросами («метр палишь, два бросаешь», – говорили о них на черном рынке), которыми угостил приехавший под вечер военный следователь. Он громко говорил, много курил, ерошил на голове Вести давно не стриженные вихры, а на месте убийства капитана тяжело вздыхал: «Бедняга, а ведь ему послали на Героя… Бедняга, всю войну отмолотил, а через месяц после Победы… Зенитки не сбили, “мессеры” не скушали, а на земле погиб».

Вести потянул следователя за рукав и показал на гильзы. Одна куда-то исчезла, другая была затоптана в землю, а третью Вести еще раньше спрятал в карман. Военный сыщик покрутил в руках медный цилиндрик: «Парабеллум… “Вервольфы” шалят, не иначе… В одном Прокопову повезло: ни жены, ни детей, ни родителей. Все погибли. Плакать будет некому».

Вести понял, что так звали убитого – Прокопов. Он не мог понять, почему до слез жалко русского летчика. Может, Вести не выплакал слезы по отцу, занесенному роком войны в Россию и погибшему на реке Дон? Или чувствовал свою вину за выстрелы, прогремевшие на повороте проселочной дороги? Вести никому не сказал о следах, которые видел под кустами орешника. Он сам решил найти стрелявшего.

Прокопова хоронили на другой день. В ограде госпиталя Святой Марии Магдалины было кладбище, где между крестов уже появились зеленые дощатые пирамидки с красными жестяными звездами. Вести протолкался среди летчиков в кожаных куртках. Бросая горсточку земли (узкое лезвие гробовой крышки проступало далеко внизу, как бы по ту сторону земного шара, и уж во всяком случае по ту сторону земной жизни), Вести попросил убитого летчика передать отцу привет. Не может быть, чтобы попы все врали. Сильвестр верил: погибшие солдаты как-то могут переговариваться, и отец узнает, что мама поднимется на ноги (пожилые обозники из комендатуры дали хлеба, крупы и даже подарили серую козу, не взяв взамен машинку «Зингер»), что Вести не обижает мать и заботится о ней.

Комья освященной земли падали на крышку с легким стуком. Несмело ударил колокол. Над городом с ревом пронеслись две пары самолетов с красными звездами на распластанных крыльях, рванул салют. На могиле русского летчика вместо обычной пирамидки поставили пропеллер истребителя. А убийцу так и не нашли – ни много говоривший военный следователь, ни Вести, которого следователь угощал папиросами и разными криминальными историями.

Привычка к необычному куреву и любовь к детективному чтиву сохранилась у Сильвестра по сей день. И пропеллер – правда, уже не тот, трехлопастной пропеллер истребителя Як-3, а сработанный умельцами вертолетного полка из желтой латуни – по-прежнему отпугивал залетных херувимов от надгробия капитана Прокопова.

…За воспоминаниями Сильвестр не заметил, как асфальт под колесами велосипеда сменился торцовым булыжником, которым была вымощена Ратушная площадь. Балаган – полтора десятка тяжелых грузовиков с аттракционами – покинул городок ночью. Теперь на месте каруселей появились столы с зеленью, фруктами и колбасами, а там, где в декорациях пещеры ужаса встречал гостей граф Дракула, сейчас похрюкивал в загородке здоровенный боров.

Гремел рычаг старинной колонки, под струей, исторгнутой из чугунных труб, таксист мыл длинные груши, в центре площади ворковали голуби – был понедельник, один из многих тысяч на памяти площади. Обычный день недели. Но нет, не совсем обычный. От Гертруды, точнее, ее племянницы, крутившей у прилавка подолом пестрой юбчонки, Сильвестр узнал, что сегодня готовится взрыв советского аэродрома.

– Кто тебе сказал такую чушь? – не поверил Сильвестр, и сердце стукнуло тревожно.

– Мясник. А он слышал по радио последние новости из газеты «Завтрашний день». Там прямо сказано, что от русских нет житья, и вот наши местные решили…

Сильвестр ехал к дому корреспондента «Завтрашнего дня», держа руль одной рукой, а другой невольно поглаживал ссадину на подбородке. Такую откровенную утку Дембински не мог запустить даже спьяну. Значит, есть доля правды за сообщением в проклятом листке.

Стреляная гильза от парабеллума «Борхардт – Люгер» всегда напоминала подполковнику полиции Сильвестру Фельду, что за ним должок перед людьми, которые полвека назад не дали пропасть мальчишке в шортах бойскаута и его больной матери. В ушах звучало эхо давних выстрелов.

Выстрелам вместе со взрывами и положено оставаться там, в далеком прошлом.