Текст книги "Персона нон грата"

7. Курок взведен

Треск сухой ветки или щелчок взведенного курка? Вчера эта мысль была последней, с нею же Петер Дембински продрал глаза и обнаружил себя распростертым на кушетке посреди сада. Откуда-то из темной его глубины, подбеленной и прослоенной туманом, долетел ночью характерный звук. Что это было?

Кушетка стояла под мертвым платаном. Сквозь голые ветви строго взирала одинокая утренняя звезда. В начале века, дерьмового, но, к счастью, уходящего, голодный петроградский математик доказал, будто Вселенная постоянно расширяется. Абсолютная чушь! Расширяется голова Петера под воздействием алкогольных паров. Сейчас в ней, пустозвонящей, смутно проступали: веранда «Зеленого какаду», скатерть со стопкой картонных подставок под пивные бокалы, загорелая, в обрамлении седых волос, лысина Сильвестра и поднятые над ней кулаки прежних «крестников» бывшего начальника городской полиции.

Всему виной был он, Петер Дембински. Или абрикосовая водка. Или злосчастный русский аэродром, где с утра пораньше вертолеты уже пробуют движки: слышен характерный звук.

Петер приподнялся на локте. Запущенный сад дышал в лицо сыростью и необъяснимой тревогой, от которой в тоске сжималось сердце. Так бывало в детстве: на бесшумных войлочных подошвах страх крадется к твоей кроватке, чтобы схватить и унести на кладбище, где среди могил бродят мертвецы в саванах и горят таинственные огоньки.

В дальнем углу сада запел дрозд. Желтоклювая птица прочищала горло, и Петер подумал, что ему тоже неплохо горло промочить. Мозаика вчерашнего вечера на веранде «Зеленого какаду» сложилась вдруг в цельную картину. Неожиданная мысль сорвала Петера с кушетки и бросила за ствол мертвого платана. Сама собой замкнулась логическая цепочка: обиженный вчера Сильвестр известен как заядлый охотник-снайпер, причина неприятности – Петер. Щелчок курка – грохот выстрела – венок с лентой от скорбящих сограждан: «Петеру Дембински, самоотверженному демократическому журналисту».

Прижимаясь щекой к шершавой коре, Петер долго стоял под прикрытием платана. Дрозд заливался вовсю, его бодрая песенка уносила пьяные и нелепые страхи Петера. Ну что ему может сделать Сильвестр?

О Габриэлле напомнил взбодрившийся с восходом солнца ветерок. Ветер проделывал с туманом то самое, что Габи каждое утро вытворяла с одеялом. Стянув его с Петера, в конце концов сбивала в неопрятный комок длинными красивыми ногами. Теперь жена отлучит от семейного ложа дня на три.

Петер с опущенной головой побрел к дому по песчаной дорожке. Мысль о гудящей электробритве вызывала дрожь.

Что заставило его обернуться? Из почтового ящика торчал угол конверта, а почтальон еще не подъезжал. Ею скрипучий велосипед слышен издалека.

Почтовый ящик был укреплен с внутренней стороны калитки. Калитка оказалась приоткрытой и заскрипела под рукой Петера. Он потянул на себя влажную от росы ручку и невольно вздрогнул.

Да, это и был тот самый звук! Металлический щелчок щеколды. При свете дня совсем не страшный, но… Но, значит, все же не приснился Петеру, и ночью кто-то побывал в саду. Побывал и оставил телеграмму.

«Корреспонденту газеты «Завтрашний день», – прочел Петер и разорвал коричневую бандероль.

Через минуту журналист хлопал себя по карманам в поисках сигарет, руки дрожали от волнения и азарта: этой ночью в сад заглянула сама Большая Сенсация. Уж если из яблока, сорванного русским школьником в чьем-то саду, Петер мог приготовить остренькое газетное блюдо, то сейчас масть сама шла ему в руки.

Была одна закавыка. «Завтрашний день» принципиально выступал против насилия. Впрочем, всем известно, что террористы – это палестинцы и прочие арабы. Если же силу в качестве аргумента выдвигают патриотически настроенные люди, это совсем другое дело. А «Фронт освобождения от русских оккупантов» – организация, несомненно, патриотическая.

Петер ощутил легкий зуд в подушечках пальцев. Сложившиеся в голове фразы требовали выхода на монитор компьютера. Первая полоса вечернего выпуска обеспечена. Материал будет сенсацией недели, а то и месяца – жаркого месяца в середине лета, названного по имени римского императора. Петер резво потрусил к дому.

Заканчивая репортаж о русском аэродроме и местных патриотах, Петер Дембински чувствовал себя триумфатором не в меньшей степени, чем Юлий Цезарь после выигранного сражения. «Итак, – мерцали на экране строки завершающего абзаца, – командир русских летчиков поставлен перед серьезным выбором. Ваш корреспондент не знает имен тех, кто бросил вызов, предъявил давно назревшие требования. Как местному уроженцу мне известно лишь то, что в городе Охотничья Деревня у Края Луга все мужчины владеют оружием».

Теперь можно перевести дух. Покурить без спешки и пропустить двойную стопку рома. Бог хранит детей и пьяниц!

В мансарде соседнего дома распахнулось окно. Пьяница в наличии, а вот и… Да нет, бюст у этой девочки отнюдь не детский!

Петер дружески помахал Еве початой бутылкой. Между ними было метров десять. Десять метров и – восемнадцать лет разницы.

Петер вздохнул. Ева улыбнулась. Петер отстучал последнюю фразу репортажа: «Курок взведен!»

8. Небо было голубым

Подполковник Вадим Бокай сам вылетел на разведку погоды. Прошедшая в тревогах ночь не оставила следа на его лице. Хмуриться заставляло голубое небо за остеклением кабины – чистое до самого горизонта. Или окоема – слова, имевшие русскую душу, больше нравились Бокаю. Но, как ни называй, эта воображаемая линия не потемнеет от штриховки дождя, не задернется облаками, чего страстно желал бы Вадим.

Голубое небо внушало ему сегодня тревогу. Видимость «миллион на миллион» не требовалась нынче командиру полка транспортно-боевых вертолетов. Наоборот! Но «ветродуи»-синоптики со своими светолокаторами, шар-зондами и прочими анероидами ничего другого предложить не могли. Бокай решил лично доразведать погоду по маршруту и в районе полигона.

На войне решения, принятые вопреки очевидному, нередко приносили успех. В Афганистане Бокай не раз бывал сначала свидетелем, а обстрелявшись, и главным действующим лицом в переделках, о которых ничего другого нельзя сказать, кроме знаменитого петровского: «И небываемое бывает!»

Высаживая десант, приткнуться к скальному выступу всего одним колесом, стартовать с полуторной перегрузкой, разбегаясь по-самолетному, а если не хватает площадки – а ее обычно не хватает, – недрогнувшей рукой направить машину за край и падать в пропасть среди скал, пока лопасти несущего винта не обретут опору в разреженном воздухе высокогорья… А что другое можно было сделать? Оставить раненых на скале до утра? А кто другой бы еще подсел на ту площадку?

Бокая упрекали в излишнем риске. На Бокая молились матери и жены в далекой России. Бокая грозили снять с должности и… представляли к очередной награде. А Золотую Звезду получил за вылет, после которого сначала был отстранен от полетов.

… Душманский ДШК костью засел в горловине ущелья, затрудняя вертолетчикам огневую поддержку дравшегося в глубине десанта. С высоты и боевого разворота Бокай вышел на эту позицию, ударил «эрэсами» и, недолго думая, приказал борттехнику захватить сам пулемет. Но расчет, оказывается, не был уничтожен: «духи» укрывались в скалах и решили постоять за свое оружие.

Когда с ними было покончено, вертолетчики нашли в пещере связанного человека в форме афганской армии без знаков различия. Это был полковник Ржанков, который служил военным советником. С той поры и – той скальной площадки – брала начало их с Бокаем дружба.

Сегодня утром, прощаясь, Геннадий Николаевич посоветовал усилить охрану всех объектов и повременить с полетами. Бокай и сам ощущал фронтовой интуицией: в последние дни вокруг аэродрома сгущается атмосфера.

Словно перед грозой. Соберись она в самом деле, командир полка мог бы с полным основанием отменить полеты. А небо было голубым!

– Командир! – позвал Бокая по переговорному устройству летчик-штурман. – Прямо по курсу…

– Вижу, – ответно нажал тангенту переговорного устройства Вадим. Он тоже приметил сквозную, растрепанную ветром облачность, которая никак не могла претендовать на сложные метеоусловия.

– Кошкины слезы. Даже на приличную стирку не хватит.

– В Сибири бы не хватило. А тут больше и не надо. – Бокай усмехнулся, кивнул.

Если в Сибири сто верст не крюк, то здесь – расстояние от восточной границы государства до западной. Тесновато живет Европа и с воздуха кажется одним населенным пунктом. Аккуратные небольшие города нанизаны на проволочно-блестящие нитки железных дорог, сельские поселения посажены так тесно, что почти нет между ними просвета. Все дома будто под одной крышей – красной черепичной на юге, а к северу тускнеющей до цвета шифера. Хорошо различаются на этом фоне строгие прямоугольники – жестяные кровли военных городков: спрятаться негде.

Негде и незачем. Какие бы небылицы ни сочиняли сегодня о «тайнах русских военных объектов», любой местный мальчонка всегда мог объяснить, где казармы мотострелков или танкистов. В магазинах сразу узнавали жен офицеров по добросовестным попыткам объясниться на пальцах, но протеста у продавцов это не вызывало. Скорее улыбку. Улыбкой неизменно приветствовали по утрам Вадима и булочник на углу, и продавщица цветов, и почтальон на велосипеде, любой, с кем ты встретился и поздоровался по дороге.

Что же изменилось теперь? Неужели во всем прав Фридрих Ницше, и целуют только отягощенную хлыстом руку?

Бокай поправил на горле ларинги:

– Возвращаемся на «точку».

Похоже, ловить нечего. Весь улов был – жалкое облачко, отбившееся от стада, чего и следовало ожидать. На орнитологическую обстановку рассчитывать тоже не приходилось – середина лета, до осени и пролета пернатых далеко. Значит, полку судьба летать, и над крышами домов Охотничьей Деревни до заката будет гудеть, кружить, греметь стальная карусель, как вчера – карусель балаганная.

Бокай качнул ручку, передавая управление «праваку»: пусть набирается опыта. Чуть накренив к земле круглый нос, вертолет прошелся над пригородом, где было место первого разворота при заходе на посадку. Тень машины скользила по крышам: черепичным, шиферным, жестяным.

Под каждой из крыш по-разному течет жизнь непохожих людей, но ее русло одно для всех – от истока до устья. Так же как я и ты, работают веслом, думая: вот еще один перекат, вот преодолею эту стремнину, а там будет широкий плес безмятежного покоя и счастья. А там, за последним поворотом реки по имени Жизнь, ждет ревущий водопад и перекинутый над ним мост радуги, по которому вертолетчики переправляются прямо в рай. Ад Афганистана и чистилище Чернобыля они прошли на земле.

С высоты птичьего полета, куда столь охотно поднимали читателей романисты прошлого века, чтобы обрисовать место действия, подполковник Вадим Бокай видел сейчас город и военный городок, почти сомкнувшиеся за годы существования аэродрома. Первые кубометры бетона в его основание были уложены еще до Второй мировой войны. С тех пор Охотничья Деревня разрослась, да и военный городок тоже, но это не мешало жить мирно. Черная кошка пробежала между ними совсем недавно.

Из ворот с красной звездой выехала знакомая Бокаю крытая машина. Начальник штаба высылал солдат для оцепления полигона: ехать долго, не то что лететь. По лабиринту кривых средневековых улиц навстречу грузовику катилась словно бы капелька серебристой ртути. У Вадима екнуло сердце от дурного предчувствия.

Нет. Обошлось. Благополучно разминулись на перекрестке советская военная машина и безумец в блестящей каске, оседлавший «самоликвидатор». Всегда бы так!

Приземлившись, Вадим сдернул перчатки, стянул шлемофон. В классе предполетной подготовки его ждали летчики, а летчиков на стоянках ждали вертолеты. Ярко сверкало остекление кабин. Чуть подрагивали лопасти винтов. Предупреждая о предстоящей работе с оружием, алели флажки, как вываленные из пасти языки гончих собак. Собак перед полем не кормят, но вертолеты – другое дело. Баки будут досыта залиты керосином, щедро наполнятся «эрэсами» круглые блоки, похожие на револьверные барабаны, не будут забыты и бомбы.

Чего уж теперь жалеть боеприпасы, когда войска Группы выводятся? Шагая мимо стоянок в класс предполетной подготовки, Бокай с мрачным удовлетворением отметил, что гроза, во всяком случае над полигоном, обеспечена. Молнии с неба ударят.

А небо было голубым. И теплый воздух струился над бетонкой, рисуя волшебные замки мечты.

9. Лед и пламень

О чем мечтала этим утром Ева Миллер? Точнее спросить: о ком? Ей было восемнадцать, и она еще неокончательно потеряла надежду встретить своего принца. Вчера смешной русский паренек обронил фразу, что женится на королеве…

Распахнув в сад створки окна, Ева сладко потянулась. Ночная рубашка снята и брошена на подоконник. В ложбинке между грудей поблескивал крестик капельного серебра.

Вторым вопросом на последнем экзамене в гимназии ей попался Ларошфуко, о котором Ева не знала ничего, кроме имени: Франсуа. Остальное о французе, жившем триста лет назад, укоризненным шепотом рассказал господин учитель. Еве запомнилась фраза: «Юность – это как бы опьянение…»

Поскольку господин учитель обычно начинал свои лекции жалобами на печень, следовательно, теперь уже не пил, мудрая мысль, скорее всего, принадлежала тому самому Франсуа. Ева полностью разделяла ее! Месяц назад гимназия с облегчением проводила в свет свою не самую прилежную ученицу, а шипучий пунш выпускного вечера до сих пор шумел в коротко остриженной ее голове. Пунш или, как утверждает дядя Артур, ветер. А вдруг не пунш и не ветер, а крылья эльфов, слетавшихся к ее окну? Нынешним утром, оправленным в алмазную росу, как часики фирмы Картье, нет ничего не возможного.

Загорелую кожу ласкали горячие солнечные лучи, воздух же был точно фруктовый йогурт из холодильника – свеж и прохладен. Без мгновений, в которые сочетается несхожее, жизнь была бы очень скучной.

Они сошлись: волна и камень, стихи и проза, лед и пламень…

Ева опять подумала о русском парне, которого Дон подло надул в тире. Зато и она отвергла предложение Дона погулять в парке по аллее любви. Вернувшись домой, отыскала среди книг томик Пушкина. Вздохнула над титульным листом, где учитель русского языка осторожными выражениями объяснился в любви гимназистке. Когда русский язык был исключен из программы обучения, вместе с ним из гимназии и не слишком верного сердца Евы ушел и молодой учитель. А Пушкин остался.

По-русски Ева могла произнести лишь три фразы, забавный диалог о якобы главном содержании жизни великого народа: «Кто там? Сто грамм. Тогда к нам!» Чтобы понять Пушкина, необходим больший запас слов. К счастью, у нее имелся хороший перевод «Евгения Онегина».

После приключения в тире спать не хотелось. Ева с ногами залезла в кожаное кресло, зажгла сигарету и, подумав, свечи в канделябре. Старинными бронзой, оружием, часами и посудой был забит весь дом. Артур промышлял антиквариатом, держа магазинчик в первом этаже дома, где они жили.

Падал пепел сигареты, поднимался к скошенному потолку голубой дым, и Ева попеременно была то русским барином, то Татьяной или Ольгой. Дойдя до сцены дуэли, Ева не поленилась и принесла снизу кремневый пистолет. Неужели из этой тяжеленной неуклюжей штуки возможно попасть в цель? Она брала на мушку рогатый канделябр, курила, грызла яблоко, читала.

Холодный свет луны и теплое пламя свечей лежали на подлокотнике кресла, страницах книги. По тропинке среди сугробов сходились Дон и русский парень в кожаной куртке. Снег скрипел под их шагами сначала тонко, потом все громче и отчетливей, и в конце концов Ева проснулась от трескотни принтера.

Свечи догорели до конца. Было утро. Утро понедельника. Ева ненавидела понедельники. Каждый раз все начинать сначала.

Вчера на балагане цыганка среди прочих неприятностей нагадала ей казенный дом. Предсказание соотносилось с намерением Артура устроить племянницу секретаршей в кооператив по выращиванию шампиньонов. Хорошо, дядя спозаранку укатил в соседний городок, где намечался аукцион крестьянской керамики. Однако рано или поздно это ждет тебя, милая: стук клавиш компьютера с утра до вечера, а вовсе не трепетание крыл каких-то эльфов под окном.

Сосед Петер Дембински, маячивший в отдалении на своем участке, на роль эльфа явно не подходил. Еще Ева подумала, что русская девушка Татьяна не выставилась бы в чем мать родила в окне усадьбы. Но Петер был почти свой, солнце пригревало так ласково, а с улицы, за деревьями, ее никто не мог увидеть.

Разве что молодая женщина с плаката. Или женщины, потому что их было две – с одним лицом, но такие разные!

Рекламный щит появился зимой, накануне Рождества. Он был разделен на две части. Женщина левой половины уныло горбатилась за старым «ундервудом», словно бы приволоченным с барахолки дядей Артуром. Стол ее завален бумажными папками, во взгляде и опущенных плечах машинистки – столетние тоска и обреченность. Зато на правой половине, сменив платье в горох на открытый вечерний туалет, а «ундервуд» – на рояль, та женщина казалась существом из другого мира.

Как перешагнуть черту и протянуть руку к бокалу на чернолаковой крышке рояля? Хрустальному бокалу с ледяным шампанским, начав день которым можно больше ни о чем не думать.

Рекламный щит – на то и поставлен! – предлагал готовый ответ: «Покупайте билеты лотереи “Тото-лото”!» Но Ева, выросшая без матери, в такие сказки не верила. Уж лучше что-нибудь про эльфов. Рыцаря на белом коне и… в коричневой кожаной куртке. Пошлет такого Бог – и Ева поставит свечку.

Легкое облачко задернуло солнце. Легкая тень пробежала по лицу Евы. Распахнув навстречу утру створки окна и бессмертную, если верить церкви, душу, она стояла обнаженная, одинаково готовая грешить и молиться. Однако час утренней молитвы миновал. Колокол в госпитале Святой Марии-Магдалины отзвонил, не услышанный Евой. Зато невозможно было пропустить мимо ушей тугой звон – и мертвого поднял бы на ноги – мотоциклетного двигателя. Возникнув в центре городка, он спицей проколол тишину окраинной улочки, приблизился и в короткие мгновения сменился скрипом тормозов.

Это был Дон. Никелированная каска времен Второй мировой войны, которую он носил вместо защитного шлема, стрельнула в окно солнечным зайчиком. Хромом сиял и японский мотоцикл, как бы вылетевший с рекламного щита. Красивая игрушка взрослого ребенка богатых родителей.

– Эгей, старушка, ты проснулась?! – заорал Дон на всю улицу, спугнув голубей и кравшуюся к ним кошку. – Я уже иду!

Ева отпрянула в глубину комнаты. В столбе солнечного света плыли унылые пылинки. Понедельник. А для Дона нет понедельников. Стоит ей нажать кнопку электрического замка, и калитка откроется. Дон посадит ее за спину, и они вместе покатят по городу. Мимо гимназии. Мимо проходной консервного завода. На Ратушной площади вслед сверкающей «хонде» закружатся конфетные обертки, обрывки серпантина – жалкие ошметки вчерашнего веселья. И гори огнем шампиньонная контора, куда сватает ее дядюшка!

Так она думала, пока Дон шел по песчаной дорожке сада, поднимался наверх по скрипучей лестнице. Косметикой Ева с утра не пользовалась, в бюстгальтере не нуждалась вообще. Когда Дон с несвойственной предупредительностью постучал в дверь, Ева была готова: эластичная юбка плотно облегала бедра, синяя футболка оттеняла голубизну глаз.

– Утром ты еще лучше, чем вечером, – сказал Дон. На сгибе его локтя, как лукошко, покачивался второй шлем. – Что ты решила насчет своей работы?

– Пока ничего. Артур укатил с утра пораньше. Честно говоря, это он за меня решает.

– А ты всегда послушная девочка? Всегда слушаешься дядю Артура? Всегда… и во всем?

Ева одернула футболку:

– Ты свинья, Дон, и мысли у тебя грязные. Артур – порядочный человек, он заменил мне отца и мать.

– Ха! – ухмыльнулся Дон. – Заодно мог заменить и любовника. Сколько лет он ошивался за решеткой? В тюрьме на такие вещи смотрят без предрассудков.

– Значит, – коротким движением Ева провела по лицу, и оно закаменело, – тебе там было бы самое место. Артур не такой. Он не был уголовником, ты прекрасно знаешь, его посадили за политику.

– Стоит не хлопать ушами, а уходить за границу вместе с умными людьми, – примирительно сказал Дон. – Был бы сейчас при деньгах и в почете, как мой дед. Кстати, на той неделе он отвалил мне неплохой куш на собственное дело.

– Поздравляю. – Ева насмешливо присела в книксене. – Ты выбрал себе хорошего деда.

– Это дед выбрал правильный путь – на Запад. К чему спорить? У меня есть предложение. Насчет твоей работы.

– Если предложишь печатать на машинке, то…

– Нет, Ева, нет. Зачем портить такую осанку. – Дон сглотнул, кадык дернулся на его толстой шее. – Сейчас съездим, посмотрим мои будущие владения, и ты решишь…

Глаза Дона смотрели в одну точку – на крестик капельного серебра в глубоком вырезе футболки Евы.