Текст книги "Персона нон грата"

21. Кое-что получше пистолета

Независимая правдивая – так значилось в титуле – газета «Завтрашний день» выходила тремя выпусками – утренним, дневным и вечерним, имела еженедельное приложение, иллюстрированный вестник спорта и мод, красочный вкладыш для детей по воскресеньям и свой канал на телевидении. В любом городе страны на каждом перекрестке маячили фигурки в безрукавках фирменных цветов – белого и зеленого. Красный свет светофора был для них сигналом. Разносчики кидались к замершим машинам – своей добыче и удаче, если верить принципу личной инициативы, который исповедовали все издания концерна. Кто-то брал у разносчика газету, кто-то нет, но через минуту светофор снова вспыхнет красным огнем, и главное – не упустить свой шанс, как не упустил его господин Максвелл, из-за океана сумевший увидеть и прибрать к рукам прибыльное дело. Поздно ночью кассиры сгребали тусклую мелочь с цинковых поддонов в брезентовые мешки. Снимая нитяные перчатки, делавшиеся черными за один день, служащие бухгалтерии слышали гул ротационных машин, а уже совсем поздно ночью из ворот типографии выезжали грузовички с тугими пачками завтрашнего номера для провинции. Утренний выпуск для столицы пополнялся свежими новостями до последнего часа: дежурный редактор был вправе остановить печать, чтобы втолкнуть на первую полосу «жареный факт».

Сегодня он счел сенсацией репортаж «Курок взведен!». Автору был размечен повышенный гонорар, о чем заведующий провинциальной сетью репортеров уведомил Петера незамедлительно, приказав к вечеру выдать новую информацию по русскому аэродрому.

Петер Дембински поклялся сделать все, что можно, и положил трубку. Да, этим утром он ухватил за хвост свою удачу. Сейчас сесть за руль, смотаться к аэродрому, где шли полеты, и еще до четырех склепать лихой репортаж: «Невзирая на предупреждение». Он сунул в карман куртки-плащевки диктофон, удержался от новой рюмки «молока солдата», как любовно называл ямайский ром, и бодро вышел на крыльцо своего двухэтажного особнячка.

По усыпанной песком дорожке, независимо помахивая корзинкой с зеленью, шел навстречу Сильвестр Фельд.

За спиной Дембински была газета со своей юридической службой, была вся финансовая и политическая мощь империи Максвелла, но сейчас единственным желанием Петера оказалось юркнуть за дверь и накинуть цепочку. Подробности вечера в «Зеленом какаду» были свежи в памяти журналиста. Судя по решительной походке Фельда, он тоже ничего не забыл. На подбородке белел пластырь. Петер тихонько попятился, Сильвестр поднял голову, и тяжелый взгляд выцветших голубых глаз словно пригвоздил Дембински к месту.

– Здравствуй, Петер. У тебя не болит голова после вчерашнего?

– Если вы относительно прискорбного инцидента, господин Фельд, то я всегда был противником насилия и к безобразной выходке молодежи отношусь резко отрицательно. В цивилизованном обществе все конфликты следует решать путем достижения консенсуса.

Сильвестр Фельд поднял руку:

– Стоп. Пока помолчи. Что касается твоего паршивого консенсуса, мы его достигнем, когда ты расскажешь все, что знаешь о террористах.

– О патриотах, господин Фельд. – Петер опустил руку в карман плащевки. – Не хотите закурить?

– Курю свои и привычек не меняю, – буркнул Сильвестр, доставая пачку папирос. – Ну, я слушаю, Петер.

– Извините, господин Фельд, но журналист, духовник и врач обязаны свято блюсти профессиональную тайну.

– Не валяй дурака, Петер. Речь идет о жизни людей.

– Да, и служи вы в полиции, я бы не преминул… Но вы – бывший полицейский, товарищ Фельд, бывший, бывший!

Сильвестр поставил корзинку с зеленью на крыльцо и заложил за ухо незажженную папиросу. Однажды подполковник Фельд попал в лапы бандюг, которые связали ему руки скрученным полотенцем. В ярости он разорвал тогда полотенце. И сейчас внезапно накатившая ярость, горькая обида несложившейся под конец жизни бросили Сильвестра вперед. Сила в руках осталась. Ворот скрученной в одно мгновение рубахи пережал Петеру горло:

– Ты бакалавр, а я простой полицейский, но мою лекцию ты, пожалуйста, запомни. «Кто платит, тот и заказывает музыку» – правило кабака и твоей гнусной газетенки. Сильвестра Фельда никто не мог подкупить. Поэтому меня дважды выгоняли из полиции, а напоследок лишили пенсии. Это, парень, мой козырь теперь. Мне теперь терять нечего. Понял?

Петер сучил ногами по стене, к которой был притиснут. В осоловелых, будто огрел разом бутыль сливянки, глазах журналиста чуть теплился огонек разума, жизни, Сильвестр ослабил хватку:

– Ты меня знаешь. Предупреждаю последний раз: все, что станет тебе известно об аэродроме, сообщаешь сначала мне. А теперь рассказывай по порядку…

После того как Петер Дембински принес конверт с письмом, подброшенным в его почтовый ящик чуть свет, и ответил на пару вопросов, Сильвестр внешне подобрел. Тактика следователя должна быть гибкой, Фельд не забыл азов профессии. В саду под неровную песню дроздов он принял решение опередить полицию и самому найти ту самую смерть, которая «знает ваши адреса». Интересно, есть ли у нее координаты Фельда? Работая в КЭЧ военного городка, он считался служащим Российских вооруженных сил.

– Спасибо, Петер, – поднялся Сильвестр с плетеного стула, пряча конверт в корзинку с зеленью: дактилоскопической экспертизы все равно не провести. – Больше тебе нечего добавить?

– Нет. Больше я ничего не знаю, убей бог!

– Бог тебя не убьет, и я пока тоже, – хмыкнул Сильвестр. – А вот хорошую трепку задать следовало. Неужели ты, бакалавр, не соображаешь – твои заметки распаляют людей. Копию ультиматума именно тебе подкинули не случайно. Кому-то выгодно будоражить общественное мнение. Тебе, парень, бросили наживку, и ты заглотнул ее вместе с леской. Разве нет?

– Свободный журналист независимой газеты…

– Купленной с потрохами господином Максвеллом.

– Но и вы, господин Фельд, – отважился произнести Дембински давно заготовленную фразу, – получаете деньги в кассе, как бы это выразиться…

– Выражайся языком своей газетенки, – помрачнел Фельд, – «у оккупантов». И крепко помни наш разговор.

Сильвестр прикрыл калитку, осмотрел почтовый ящик и сел в седло. Велосипед мягко катился по нешироким улицам предместья. Крутились колеса, крутились в голове Фельда последние слова этого Дембински о деньгах и кассе. Щелкопер был в чем-то прав, это раздражало.

Сильвестр не мог найти выхода из двусмысленного положения. Выходит, он начинает свое следствие потому, что кормится из рук «оккупантов»?

Все не так просто. Как быстро способны некоторые переписывать историю, вычеркивая целые страницы. Надо иметь память короче заячьего хвоста, чтобы забыть эшелоны с продовольствием, шедшие после войны сюда, в голодную Европу из голодной же России. После русскую нефть черпали полными горстями, поставляя взамен ширпотреб, который невозможно продать на западных рынках. Да разве только в нефти дело?

Сильвестр притормозил у краснокирпичного здания, где раньше была советская комендатура. Лето сорок пятого года ожило в его памяти необычным эпизодом: рано утром из дверей комендатуры выходили женщины с одеялами и подушками. Одна пышнотелая Брунгильда катила даже деревянную тачку, над которой алым парусом выгибался толстый перинный бок. Она прыснула в кулак, глядя на изумленное лицо подъехавшего на «виллисе» советского генерала.

Комендантский солдат, приложа руку к пилотке, объяснял приятным малороссийским говорком: «То девкам блажится, товарищ генерал, порчи боятся. Котору ночь перший этаж занимают». «Что, – грозно вопросил генерал, – неужели наши шалят?» «Да нет, то фрицы. В лесах ховаются человек с десяток. Наши разве девку обидят? Только по доброму ж согласию».

Сильвестр хорошо помнил этого солдата, его прокуренные усы и в самом деле золотые руки. Он был механиком самолета убитого капитана Прокопова, а потом попросил перевести в комендатуру, потому что не мог видеть другого летчика в кабине командирского Яка. Когда шли полеты, он всегда выходил на ступени комендатуры и стоял, задрав голову, называя Вести фигуры пилотажа, уверяя, что после «его капитана» никто не выполняет пилотаж надлежащим образом. Задрав голову, Вести смотрел на звенящие в зените крестики истребителей, сходившихся в учебном бою…

И сейчас Сильвестр резко затормозил – с неба падал рокот двигателей. Он не поверил глазам своим – вертолет снижался, снижался среди церковных шпилей и черепичных крыш, неожиданно, как космический корабль пришельцев. Вертолет переливался огнями, вспышки проблескового маяка били по глазам и по нервам, рождая тревогу. Сильвестр Фельд нажал на педали, стараясь поспеть к площадке у гольф-клуба. Туда наметился опустить вертолет лихой парень, которому, видимо, надоели погоны.

Сильвестр Фельд успел как раз вовремя, чтобы с рук на руки принять от Филиппка дрожащую девчонку в перепачканной кровью юбке. Командир не выключал двигатели. Лопасти широко пластали воздух над загорелой лысиной Сильвестра, и Фельд подумал: «Этому парню не сносить головы».

А еще воздух рвали полицейские сирены, пока вдали, но неумолимо приближаясь.

Петер Дембински прижимал педаль акселератора к полу, предчувствуя сенсацию. Юркий «Трабант-Спорт» пристроился в кильватер полицейской «ямахи». В седле зверовидного мотоцикла сидел здоровенный амбал в полном боевом облачении. К широкому ремню была прицеплена тьма предметов, полезных для утверждения авторитета власти: наручники, баллончик со слезоточивым газом, пистолет внушительных размеров, дубинка с электроразрядником. Где же ты был, красавец, когда твой бывший коллега вломился в частное владение бакалавра искусств?

Не спешите радоваться, товарищ Фельд! Ваши угрозы, записанные на диктофон, послужат достаточным основанием для суда. Проскочив вслед за полицейским мотоциклом под красный свет, Дембински похлопал себя по карману. У журналистов есть кое-что получше пистолета – диктофон.

…Камуфлированный вертолет с красной звездой на борту с гулом прошел над головой. Затормозив у обочины, Петер успел несколько раз щелкнуть затвором фотоаппарата. Первая полоса опять обеспечена! Урожайный выпал денек: сенсации валятся на голову прямо с неба!

22. Светлая точка в душе

Мягкий зуммер селектора настиг генерал-полковника Фокина у порога кабинета. Он уже повернул ручку двери, за которой был устроен тамбур. Тамбур и еще одна дверь, чтобы посторонние шумы из приемной не отвлекали командующего, а с другой стороны – дабы командирский голос Анатолия Митрофановича, если разговор шел на повышенных тонах, не вносил смущения в сердца ожидающих своей очереди «на ковер».

Ковер действительно имелся. Зеленая дорожка с красной оторочкой вела от двери к письменному столу; одолевая эти пять-шесть метров, вошедший проходил мимо укрепленных на стене двух рельефных карт – Европы и страны пребывания, оставляя по левую руку длинную полку с латунными танками и алюминиевыми самолетиками, в разное время подаренными хозяевам этого кабинета, и представал перед нынешним. Вспыхивая порохом, генерал-полковник Фокин умел сдержать эмоции, когда дело касалось серьезных вещей. Разносы же устраивал обычно по мелочам, выговорившись, предлагал мировую: «Ну, как я тебе врезал? В моем кресле нельзя быть добреньким…»

Впрочем, из этого правила, как из любого другого, были исключения.

Сейчас крутящееся кресло командующего было пусто, сам Анатолий Митрофанович в нерешительности стоял у порога, и некому было в ответ на зуммер нажать клавишу селектора. Возвращаться Фокину определенно не хотелось. Все утро и так ушло на телефонные разговоры. Он принимал доклады из отдельных частей и соединений: ход боевой учебы и подготовки к выводу войск Группы, происшествия – от крупных Бог на той неделе миловал, – просьбы, и вдруг неожиданно вырвавшаяся у командира десантников новость: «А у нас – тройня, товарищ командующий! Жена старшины роты родила сегодня ночью…» И Фокин, сам недавно ставший дедом, спросил заинтересованно: мальчики или девочки, как самочувствие матери и чем помочь старшине со странной фамилией Абибок.

На минуту выключенный из обычного круговорота дел, Анатолий Митрофанович подумал тогда: а ведь это и есть самое главное известие по Группе войск: три маленьких человечка этим утром вступили в мир, и нет им дела, сколько ротных и батальонных тактических учений в летнем периоде обучения проведено с оценками «хорошо» и «отлично». Нимало не волнует крошек, как идут дела в пункте перегрузки, где отправляемые на восток платформы с танками стукаются чугунными лбами буферов. Все это преходяще, а вечное – мать и дитя, сердцевина жизни, вершина пирамиды ценностей.

Однако министру обороны генерал-полковник Фокин ничего не сказал о тройняшках, а докладывал по утвержденному перечню, четко, кратко, без эмоций. При этом Анатолий Митрофанович стоял за конторкой, где были разложены графики, сводные схемы, где белели плотные листы блокнота, имевшего на корешке гриф «Совершенно секретно». Сегодня блокнотом не пришлось воспользоваться: министр не ставил конкретных задач, сам после отпуска входил в обстановку и, пожелав всего доброго, простился до следующего понедельника. Фокин поблагодарил связистов за хорошую слышимость, захлопнул блокнот, собрал документы в одну папку и почувствовал приятную усталость человека, выполнившего главное дело дня.

Теперь он мог законно перевести дыхание. Было время обеденного перерыва, в бассейне Фокина ждала «его» дорожка и массажист, и вовсе необязательно возвращаться с порога, чтобы узнать, кто такой настойчивый и нетерпеливый прорывается к командующему по селектору. Совершенно необязательно, а ноги сами несли кряжистую фигуру к конторке светлого дерева, вот уже лет десять неразлучной спутнице Анатолия Митрофановича вместе с, увы, остеохондрозом, определившим потребность в такого рода мебели.

Генерал-полковник Фокин шел по ковровой дорожке, а в другом здании и кабинете генерал-майор авиации Максимов подыскивал слова, чтобы точнее выразить суть происшедшего на полигоне при пуске реактивных снарядов. Несчастный случай? Преступная халатность? Злой умысел?

Александр Георгиевич сидел у селектора, оборудованного по-авиационному выносным микрофоном, со встроенными электронными часами, которые бесшумно выстреливали секунду за секундой. Эхо ракетного залпа, задевшего гражданку страны пребывания, аукнется Группе войск большими политическими последствиями. И какая только нечистая сила принесла девчонку на полигон, помогла незамеченной миновать оцепление, подставила под осколки?

Максимов подумал, что не зря то место называется «Танцплощадкой ведьм». Полигон и раньше подкидывал неприятные «вводные». Однажды мальчишки утащили имитационную бомбу, другой раз олень запутался в колючей проволоке. Проблем стало больше, когда несколько лет назад окрестности пустоши объявили национальным заповедником.

Чуть подавшись вперед, сжимая подлокотник кресла, Максимов смотрел на табло электронных часов, а видел набегающую в прицел полигонную землю. Не только в кабине самолета можно чувствовать себя на боевом курсе. Сидя в покойном кресле, Александр Георгиевич понимал, что ни вправо, ни влево уклониться нельзя, и напрасно он ищет округлые слова, когда случай на полигоне укладывается всего в две буквы – ЧП. Чрезвычайное происшествие. Так и надо сказать командующему.

На пульте мигнула лампочка, усиленный динамиком голос раздался в кабинете:

– Фокин слушает.

Генерал-полковник Фокин слушал стоя. Он умел принимать удары судьбы, но этот чуть не вышиб почву из-под ног. Побелели костяшки пальцев на руке, которой Анатолий Митрофанович сжимал край конторки. Горло сначала перехватило от неожиданности, а потом он уже сам усилием воли перехватил готовые сорваться с языка слова. Отдышался. Сказал:

– Немедленно назначить расследование.

Постепенно в мир возвращались краски. Фокин увидел свою загорелую руку с побелевшей на суставах кожей, край конторки, аккуратную жестяную бирку на ней: «Главный склад шведско-американской конторской мебели. СПб, Б. Конюшенная, 13. Тел. 457-42». Где теперь тот телефон? Никто не ответит по этому номеру, не поднимет трубку, а конторка стоит себе на четырех ногах, пережила революцию и Гражданскую, две мировые войны и, сделанная надежно и прочно, переживет генерал-полковника Фокина и подавно.

Вещи долговечнее людей. Эта неоригинальная мысль почему-то неприятно поразила Анатолия Митрофановича.

Он придвинул телефонный аппарат с гербом на месте наборного диска. Случай на полигоне один к одному соответствовал графе «Бесчинства по отношению к местному населению» в списке чрезвычайных происшествий, о которых министру обороны докладывают в первую очередь. Пока телефонистка отыскивала, вызванивала по своим каналам министра, генерал-полковник Фокин связал наконец доложенную ему фамилию летчика – Першилин! – с тем неуступчивым, можно сказать, нахальным капитаном, который не захотел пилотировать «салон» командующего.

Интуиция не подвела Анатолия Митрофановича. От капитана – дитяти непонятного, смутного времени – и нельзя было ждать ничего хорошего. Першилин представился Фокину вестником беды, и Анатолий Митрофанович обещал себе не забыть о капитане, когда придет время.

Пока было не до летчика. Первое – доклад министру обороны и послу. Второе…

– Товарищ командующий, сейчас будете говорить с министром.

Анатолий Митрофанович стоял, крепко упираясь расставленными ногами в паркетный пол, выдраенный, словно корабельная палуба, и сам чем-то напоминал капитана, готового встретить шквал. Через многие бури он провел корабль Группы войск и надеялся, что доведет его до родных берегов.

Несмотря ни на что, какая-то светлая точка затеплилась и согрела душу генерал-полковника Фокина: девчушки, родившиеся ночью, которые умножили Человечество на три чистых души.

23. Приравнивается к ордену

Перед запыленным «уазиком» поднялся серебристый шлагбаум. За ним начинались владения штаба и управлений Группы войск, огороженные где сеткой, где унылым зеленым забором, а то и просто столбами с колючей проволокой и предупредительными табличками на двух языках. В последнее время табличек стало меньше – отдирали как сувениры. Старожилы из местных жителей знали множество ходов на запретную территорию «Маленькой Москвы», которыми пользовались, чтобы купить в военторге экзотику – папиросы, воблу, советскую водку.

– Скорость, – напомнил подполковник Вадим Бокай водителю, но тот и сам уже сбросил газ. Приказом командующего скорость здесь была ограничена до сорока километров. Автомашины двигались словно в полусне, и – обманчиво – таким же неспешным казалось все течение жизни в штабном городке. За исключением казарм батальона охраны, он вполне мог сойти в это предвечернее время за какой-нибудь южный санаторий. Стадион с теннисным кортом и волейбольными площадками, а неподалеку бассейн, где плескалась детвора. Двухэтажное белокаменное здание офицерского клуба основательной постройки середины пятидесятых. Расклеенные по городку афиши приглашали сюда вечером на концерт известной группы.

Все здесь было, даже тень, о которой подполковник Бокай робко мечтал все полтора часа дороги по раскаленной автостраде. В тени каштанов по широким аллеям дефилировали модно одетые, или, скорее, учитывая погоду, модно раздетые, женщины.

Для подполковника Бокая это были последние минуты затишья. В кабинете командующего Группой войск предстоит ответить на трудные вопросы. Как очутилась девушка у мишеней? Где было оцепление? Чем занимался руководитель полетов на полигоне, и куда смотрел летчик?

Объяснительная записка капитана Першилина лежала в папке, а сам он сидел за спиной Бокая с сапогами под мышкой: на гауптвахту положено являться в форме для строя. Командующий воздушной армией врезал Косте трое суток ареста. За грубое нарушение воинской и летной дисциплины. Таким образом, как подозревал Бокай, генерал-майор авиации Максимов попросту спасал Першилина от дальнейших оргвыводов. За один проступок дважды не наказывают. Беда в том, что командир экипажа шагнул сразу через все существующие запреты.

Широко шагнул. И круги от небывалого ЧП на советском полигоне тоже разбегутся не слабо – по всей Европе. Но главное, что девушка жива.

Уазик остановился. Вадим, занятый своими мыслями, вопросительно глянул на водителя. Тот молча кивнул на краснокирпичное здание, стыдливо задвинутое подальше от глаз в гущу зелени. У себя в городке вертолетчики гауптвахты не имели, поэтому пользовались услугами «столичной».

Першилин подхватил сапоги и портфель с туалетными принадлежностями. Всю дорогу он экономил слова и теперь тоже не знал, что сказать командиру на прощание. Он первый раз садился под арест и не знал, что нужно говорить в подобном случае.

– Выговор в мирное время приравнивается к медали… – сказал начальник гарнизонной гауптвахты старший лейтенант Халмирзаев, принимая документы от вновь прибывшего. Как всякий «афганец», Фарид сугубо уважал вертолетчиков. Кроме того, он любил пошутить, а что еще оставалось при его должности, двух девчонках – от души постарался, вернувшись из Афгана, – и негнущемся колене, пробитом пулей там же? Ни кола, ни двора, и до сорока лет всего один перевал. Поневоле будешь веселым, чтобы не завыть от тоски, и Халмирзаев повторил любимое изречение:

– Выговор в мирное время приравнивается к медали, арест с содержанием на гауптвахте – к ордену.

И Костя постарался на шутку ответить улыбкой. Вышло плохо. Лицевые мускулы просто растянули кожу, и он ощутил свое лицо как чужое, не ему принадлежащее. Может быть, и все остальное происходит не с ним, военным летчиком первого класса Константином Першилиным, отличником боевой и политической подготовки и кавалером ордена Красной Звезды?

Но нет. Начальник гауптвахты приметил у Першилина на кителе ленточку этого ордена и кивнул на свой, где была точно такая:

– Афган?

– Чернобыль, – ответил Костя.

– Хрен редьки не слаще, – сказал Халмирзаев, поднимаясь. – Шагай за мной, капитан. Отведу тебе самую прохладную камеру. Книжку взял почитать?

– Какое там…

– Я дам хорошую. Понравится в моем санатории – уходить не захочешь.

Под вечер жара сгустилась. Небо над небольшим квадратным двориком выгорело от зноя, но знобивший Костю внутренний холодок не отпускал. Частицу холода, свой персональный Северный полюс Першилин нес в себе. Подобно злополучному Каю из сказки Андерсена, которого поразила осколком льда Снежная Королева.

И у Кости было так, только наоборот. Осколки зацепили саму Королеву. И не ледяные, и не снежную, а из плоти и крови. Капли ее крови остались на брезентовых носилках, которые санитары забросили в кабину вертолета, перенеся Еву в белый микроавтобус. Истошно завывая сиреной, скорая помощь рванула прямиком через зеленую лужайку, и Першилин крикнул вслед: «Осторожно, не дрова везете!» Карета скорой помощи скрылась в узких улочках, но некоторое время сирена еще пробивалась сквозь механический рокот над головой: Першилин не выключал двигателей. Хорошо, у него хватило смекалки, чтобы найти более подходящее для приземления место, чем Ратушная площадь. Но и на зеленой лужайке с лунками для игры в гольф вертолет был явно лишним. Костя оторвал машину от стриженной под новобранца лужайки и все пытался сверху отыскать взглядом белый микроавтобус, чтобы знать, где искать Еву. Он чувствовал, что огонь реактивных снарядов накрепко спаял цепочку, соединившую их судьбы.

Пока же, входя в роль арестанта, Першилин шагал вслед за начальником гауптвахты. Они прошли у фонтана, где плавали карпы, где тихо звенела вода. Тяжелые рыбы плыли одна за другой у края выложенного плиткой бассейна.

Халмирзаев сказал:

– Мой паек плавает. Сегодня на складе рыбные талоны отоваривали карпами. А они ожили. Проснулись. Такие дела.

Першилин пожал плечами. Они остановились у бетонной стены, в которой серая стальная дверь была почти незаметна. Начальник гауптвахты сдвинул из-за спины на бедро потертую кобуру:

– А теперь дочки плачут. Они ведь за мной хвостом ходят. Папа, говорят, не убивай рыбок. Что делать, брат?

Из кобуры Халмирзаев достал тяжеленную связку ключей, стукнул ею в дверь и вставил ключ в скважину.