Текст книги "Терпень-трава"

Никак!.. И они, ребята, строй, всегда проходят мимо… Да-да, мимо, и стороной!.. Будто не видят меня, не слышат моей боли, – проходят. И уходят! Уходят!.. Ещё одна тонкая струна надежды с болью рвётся…

Такая тоска потом накатывает… Слов нет. Хоть не просыпайся.

Я такой сон вижу часто, даже слишком часто! Утром недоумеваю всегда: что такое?.. Почему именно так? Почему такой сюжет? Как от такой тоски избавиться? От безысходности?.. И не знаю. Сон всегда одинаков – только отчаянье, как песня до слёз. Не могу я преодолеть расстояние, время меня отдаляющее, барьер.

Только сегодня – именно сегодня! – сон получился другим. Тот же взвод, те же сумерки, тот же я… Ребята – та же единообразная шинельная масса, втягивается в полковой клуб… И я тоже направляюсь с ними, иду рядом, как все. Но натыкаюсь глазами на ротного. На его фигуру, и взгляд. Стоит и смотрит на меня. Лицо его мне не знакомо, но он наш ротный, я знаю, сердцем знаю, мой ротный, я в этом уверен. И точно знаю, что он сейчас обязательно закроет передо мною дверь… Остановит. Не впустит. И уже боюсь этого, уже страшусь… Опускаю глаза, чтоб не заметил он меня, чтобы не выдать тревогу, и страх… Упорно продолжаю идти со всеми, иду с ними, тороплюсь. Я уже даже переступил порог… И он – да! – конечно же, останавливает меня. И все останавливаются. В тишине я слышу его голос… Но тон речи не звонкий и отрывистый, как закрывающаяся перед носом дверь, а ровный и спокойный. И по-другому он оглядывает меня: тепло и дружески. Как наш старшина – мой старшина! – отпуская солдатские грешки: ладно, мол, с кем не бывает. В голосе и глазах ротного лёгкая досада и прощение. Удивляется только: что это за форма на мне такая, мол, несуразная, странная. Где такую взял? Старая, что ли? Такой и нет уже давно. Входи, становись в строй. Форму мы тебе другую выдадим, заменим. Иди…

Они меня приняли! Приняли!! От радости сердце бешено колотится, трепещет. Боюсь поверить, боюсь обрадоваться. Они меня простили! Простили! Они – меня приняли!!

Душа наполняется любовью и нежностью, и спокойствием. Наконец спокойствием. Такая благость…

Сон был коротким и на удивление лёгким.

Проснулся я от звонкого бряцанья чего-то странно близкого, и знакомого. Словно хрустальный колокольчик звенел светло где-то и радостно. Звуки, я определил, из моего близко-далёкого детства. Это?! Вспомнил! Так могут бренчать только вёдра с водой. Да. Только не очень полные, когда дужка ведра падает… Это моя мама воду из колодца, значит, принесла… А папа уже на работе. Прислушался, как в детстве, не открывая глаз, значит, уже вставать пора! Так рано! На кухне, знаю, уже готов завтрак. Аппетитный его запах разносится сейчас по всему дому. Нужно только встать, умыться – брр! – холодной водой, одеться, быстренько позавтракать и, так и не проснувшись, бежать в школу… Мама!.. Жаркая волна любви и нежности нахлынула, затопила, сжав грудь, сердце… Мама!.. Сладко потягиваюсь – как тогда! – окончательно просыпаюсь, и открываю глаза…

Нет!..

Это Вера Фёдоровна, соседка Дарьи Глебовны, тоже бабуля, только ещё более древняя, суетится сейчас на нашей кухне. Они, кажется, взяли шефство над нами с Мишкой. Вера Фёдоровна и завтрак уже приготовила.

– Доброе утречко, сынок, – увидев меня, громким голосом приветливо поздоровалась она. Плохо уже слышит, поэтому и кричит. Не обращайте внимания, смущаясь, обычно машет рукой. Седые волосы аккуратно прибраны под белый платок. Улыбчивое её лицо всё в паутине морщин, но очень доброе и участливое, и глаза… Мудрые, глубокие, но очень грустные, будто на холоде выстуженные. Странное сочетание – трогательная улыбка, и грустные глаза… Чистота в них, незащищённость и открытость. Одна живёт. «Муж помер, три зимы как, а дочка с внуком где-то на Украине, под Киевом маются! Уже и не приезжают. А где имя такие деньги-то ноне взять? – объясняет своё одиночество Вера Фёдоровна. – При такой-то грёбаной перестройке!..» Руки её, как и у всех стариков, одинаково натруженные, сухие, морщинистые, с резкими очертаниями вспухших вен… Но проворные, суетливые, требующие работы и находящие её.

Вспомнил вчерашний короткий с ней разговор, при встрече. Видя всю нищёту и опустошённость сельской жизни, стараясь не обидеть её, я спросил:

– Как же так получилось, баб Вера, – показывая на разрушенность вокруг и запустение. – Вы же не только Почётный ветеран труда и войны. Я помню. Как же с вами-то так поступили? Только у вас у одной, я помню, в крае два ордена Солдатской славы, неговоря про медали…

– Ой, да что, сынок, теперь мои ордена-те, да медали! Вспомнил! Чего они стоят? Да и разве за ними мы на фронт, девчонками, шли? Нет. Родину отстоять, защитить. И никакая слава нам не нужна была. Это потом уж… Конечно, теперь жалко, что мои подруги, да ребята, такие хорошие и славные люди за… эту вот, – Вера Фёдоровна досадливо махнула рукой на окно, – страну, или как её теперь, полегли, погибли… Да и сейчас тоже за зря гибнут. Мы ж не знали тогда, что так получится. – Помолчав, она решительно произнесла. – А и знали бы, всё равно б пошли. – Пояснила. – Избы же здесь наши, семьи, родители. А что никому теперь не нужная, так мы и раньше власти не нужны были. Так только, президиум украсить, да доску почёта заполнить. Отчитаться, мол, грамоту дали, поздравили, цветы принесли, в газете фото пропечатали… Чё ещё тебе, старая, надо? Всё. И забывают про нас. Народ-то ведь нашей власти всегда нужен, как хворост огню, чтоб руки свои об него погреть. Разве не так? Просят всё погодить, потерпеть… А люди, как дети, всем верят, всю свою жизнь и терпят. Из веку в век. И ведь, как не топчут нас, сынок, а мы всё одно тянемся к теплу, к свету. Как трава вроде. Не сорняк, а трава. Полезная и красивая. Помнишь, как все траву весной ждут! Вот!.. Глянешь, истопчут её всю за зиму-то, бедную, грязью вымажут, а по весне-то прошёл дождичек, выглянуло солнышко, и потянулась она чистенькая и красивая к теплу, к солнцу. Возродилась. Так в природе всё по-хозяйски правильно для жизни устроено. Мы, та самая терпень-трава словно и есть. Всё выносим, всё терпим, и ждём. Самая что ни на есть терпень-трава мы. Разве нет? Сейчас-то всё больше сорняк вокруг расплодился. Глянь как вокруг вымахал. А потому что догляду за ним нет. От этого и житья нормального не стало. – Вера Фёдоровна устало улыбнулась. – А ты вспомнил про какие-то медали.

Терпень-трава! Да-да… Мы… Терпень-трава… Хорошее определение. Точнее, пожалуй, и не скажешь, если не хочешь кого обидеть, думал я, слушая Веру Фёдоровну. Верно говорит, ой, как верно! И моя бабушка, хорошо помню, прожила век, работая не разгибаясь, и родители мои также, и я, бездарно, кажется, просуетился… Гордиться нечем. Разве что заботами: у кого их больше, да у кого тяжелей они.

– …Смотри, утро какое опять погожее, – указав на окно, улыбчиво похвалилась она. – Как раз к хорошей бы работе в поле или что на ферме. – Подчеркнула, заглядывая в глаза, понял ли, нет, спросила. – Внука-то будить, али как?

– Доброе утро, Вера Фёдоровна, доброе! – приветливо здороваюсь с ней, я люблю стариков. Только тепла и заслуживают они, и иду в спальную комнату. – Сейчас мы его разбудим. – Говорю. – Мише-эль, подъём. – Бужу в начале негромко, чтоб не напугать, чтоб сон сладкий не спугнуть. – Пора встава-ать.

Чуть дрогнув, сонное Мишкино лицо заметно кривится, будто лимон к нему в рот попал. Он ещё уютнее складывается, поджав к груди ноги, отворачивается к стене и суёт голову под подушку – прячется. Ах, ты так, суслик, немытый, думаю.

– Р-рота подъём! – Кричу призывно и резко… Как пастух, когда-то, поутру бичом, помню, щёлкая, собирал стадо. – На зар-рядку ста-ановись! – Сдёргиваю одеяло, и выдёргиваю Мишку из тёплой колыбели. Мальчишка стоя спит, но руки по швам… Качается. Словно одинокая былинка в чистом поле на ветру, норовя вновь упасть в кровать.

– Может, пусть бы ещё поспал, бедняга, – заглядывая в спальню, жалеет Вера Фёдоровна. – Я бы и присмотрела.

– Нет, Вера Фёдоровна, у нас режим. Да, Мишель? – Суровым тоном заявляю, чтоб до Мишкиного сознания достать, и вовремя ловлю его падающее тело. Поймав, вновь ставлю в вертикальное положение. Не открывая глаз, он снова валится… По хитрой ужимке, появившейся на его сонном с закрытыми глазами лице, понимаю, проснулся чертёнок, только ему нравится дразнить меня. Ну, погоди, заяц! Подхватываю его, забрасываю на плечо, словно полотенце – он так и ложится – и выбегаю с ним в сени, потом на крыльцо. Пробегаю за воротами метров двадцать… От тряски он быстро просыпается. Смеётся уже. Уже веселится. Переползает за мои плечи, на спину, обхватив мою шею руками, укрепляется там, как рюкзак, как липучка. Довольный, хохочет. «Ах, ты так у меня, – грозно рычу, – ну погоди! Сейчас ты у меня ванну холодную примешь». Подпрыгивая, как всполошенный кенгуру, бегу с ним к рукомойнику. Мишка в ужасе восторженно верещит, дёргается, пытаясь высвободиться, сползает… Проснулся! Вот, теперь он точно проснулся. Значит, приступаем к зарядке. Мишка старательно меня копирует.

И размялись, и отжались, и нагрузились… и всё остальное.

А дальше по распорядку.

Труднее всего было разобраться с юридическими и финансовыми проблемами села. Таким сложным, напрочь запутанным клубком оказался, будто именно через это село и прошли все мыслимые в природе финансово-экономические ураганы, цунами и торнадо. Что, в общем, так, пожалуй, и было, если перестройку принять за ветер перемен. Немыслимые долги зависли, как плотная тяжёлая пыль перед глазами. Как шок, после взрыва. Блокированные счета, как заколоченные двери и окна брошенных изб. Описанное, истлевшее, разворованное имущество, заросшие травой дороги и тропинки, упавшее напрочь хозяйство, остановившаяся жизнь.

Но уже сегодня, вернее, с сегодняшнего дня, что-то неуловимо изменилось в природе, в её окружении. Особенно это заметно в глазах людей, в их настроении. Я заметил: мужчины побрились, женщины причёсаны и заметно нарядней. Появилась надежда. А есть надежда – возродится и жизнь. Это я так считаю.

Так и сказал им…

11.

Утром в конторе вновь собрались все, и молодёжь. Вернее дети. Молодёжи как таковой в селе уже не было. Они – кто где: на учёбе, в армии, на зоне, просто неизвестно где. На заработках, говорят, – в жизни устраиваются. Минус целое поколение. Даже полтора. Собрались одни старики. Им я сразу и дал понять, что «мухи отдельно, котлеты отдельно». Как президент наш как-то мудро по телевизору сказал. Я это расшифровал по-своему, применительно к обстановке: если государство про нас, говорю, забыло, – забудем и мы про него. – И уточнил эту смелую сентенцию – Пока! Будем решать главные для себя сейчас проблемы, проблемы самовыживания. А это значит, нам нужно заняться тем, что даст нам деньги. Пусть маленькие в начале, но реальные, «живые» и сегодня.

– Годится!

– Само то! Пойдёт, председатель.

– Правильно. Командуй дальше, капитан.

– Давно пора нам об себе подумать… A-то всё: «Думай о Родине, только об ней, а потом об себе. Вот и обдумались, обделались, в смысле. Как кур в ощип попали. Ага!

– Ладно, хорош трепаться, люди!.. Говори председатель, с чего начнём? – требовали голоса.

– С бумаженций каких, да? С бухгалтерии?

– Нет, – говорю. Поселковая бухгалтерия меня сейчас не интересовала, я отмахнулся – это потом. Там пусть пока всё будет по-старому. – Мы начнём с начала. – Бодро сказал я. – По-другому.

– Так мы этого только и ждём, – с жаром, за всех ответила Валентина Ивановна. – С чего? – Спросила она. – Если не с бухгалтерии?

– Бухгалтерия, это позднее. Сейчас нужно выяснить, что нам мешает идти и не вообще, а именно сейчас. Или убрать это препятствие, или обойти его. Это первое.

– Значит, с документов! – вновь предположила Голова.

– Нет! – я отрицательно качнул головой. – С мозгового штурма. – Ответил, и пояснил. – С идеи. Её нужно родить.

– Ро-оди-ить! – послышалось чьё-то смешливое восклицание. – Так поди уже и поздно нам. Годы-то не те.

– Это у тебя, бабка, не те… – иронически кто-то парировал. – А у некоторых ещё самое то… Да, Светка? Светлана Алексеевна…

– Как дам кому-то сейчас по шее… – негодуя, ответил задорный женский голос. Фыркнул. – Тоже мне жених нашёлся… – И убийственно иронически. – Производитель.

На это собрание весело рассмеялось, зашевелилось, крутя головами… Ведущая собрание, Валентина Ивановна, призывая к серьёзности, постучала по графину с водой. Он, гранёный, пузатый от воды и от величественных амбиций, с деловым видом привычно стоял на столе, как и десять лет назад, двадцать, тридцать… И такой же гранёный стакан при нём. Пустой пока, но всегда готовый к работе. Необходимый антураж, значимый.

– Мы все вместе должны подумать, – в установившейся тишине, продолжил я. – А всё остальное – дело техники.

– Во, председатель, Палыч, очень кстати ты напомнил про технику. – Старики энергично задвигались, досадливо переглядываясь, стыдясь чего-то, отводили глаза. – Нам ведь, кстати, так и не вернули наши те два трактора… – Василий Митронов за всех возмущённо развёл руками. – Пятьсот пятьдесят пятый ЗИЛок тоже. Самосвал. Всё хорошее было, последнее, исправное…

– Как не вернули? Кто не вернул?

– А, эти не вернули, партнёры.

– Что за партнёры?

– Да-к ведь, как тогда оно было… – Митронов принялся рассказывать. Его охотно поправляли, дополняли. Об этом знали все.

…Выяснилось. Приехали два года назад какие-то бодрые и энергичные ребята из города, представились фирмой по закупке и переработке сельхозпродукции. Предложили долгосрочное взаимовыгодное сотрудничество на льготных условиях, всё такое прочее. А у села, на тот момент не было своей продукции и вроде не предвиделось, тогда они предложили войти к ним в союз на долевой основе: дать какой никакой исправной техники. Под взаиморасчёт естественно. Всё сполна и осенью. И технику тогда же пообещали вернуть. Договор на то есть, и акт передачи тоже. С подписями и печатями. Последнее, что из техники было исправным, селяне и дали: два трактора с навеской и самосвал. Партнёры же! Товарищи, как-никак, едрень фень, почему ж не дать.

Я внимательно слушал, уже понимая финал.

– Вот с тех пор и… – вздохнула Валентина Ивановна, Голова. – Третий год как… Ни техники, ни расчётов, ни…

– Ни хрена! – громко подчеркнул за неё Матвей Звягинцев. Его ткнули локтем в бок: не дома – на собрании, не забывайся. Он виновато оглянулся, втянул голову в плечи, буркнул. – Я извиняюсь.

Понятно, вздыхаю, какие-то шустрые проходимцы приехали и обманули людей. Воспользовались ситуацией, простодушием и порядочностью селян.

– И что… – зная ответ, тем не менее спросил. – Вы звонили? Ездили к ним? В милицию обращались?

– Ну, чего-то делали в начале… – Пожав плечами, сказала Голова. – Но тех-то, которые с нами договаривались, обещали и подписывали, мы так и не нашли, не встретили. Они всё время в командировках были. И где она наша техника – никто там не знает, только, говорят, они одни и в курсе. А участковый посмеялся и сказал: та фирма наверняка липовой была. Вас развели, сказал, как малых детей. Обманули. И махать кулаками теперь уже поздно, гиблое дело, мол. А может, ещё и приедут, сами, партнёры ваши, – вернут. Бывает такое, сказал. Надейтесь, в общем, и ждите. Надежда последней, сказал, умирает. И заявление наше не принял, – вернул. Вот тебе и милиция. Мы рукой и махнули… пока. А вдруг…

– А дураки, потому что были. – Разноголосо послышались выкрики.

– Поверили! Вахлаки!

– Ну, как же… Представительные такие были…

– Партнёры.

– Ладно, – говорю, обрывая шум, – если документы есть – поищем.

– Вот это б хорошо! Это б здорово, председатель.

– Найти, и по наглой их хитрой морде… По морде, кулаком.

– Либо к стенке, и всю обойму по имя…

– Это правильно, – все весело рассмеялись. Мужики охотно поддержали. – Это уж обязательно!

– По своей лучше бейте… Полезней будет. – Послышался знакомый женский голос. Именно его я и слышал ночью в темноте, после собрания. Светланой её, вспомнил, зовут. Нашёл её взглядом. Она смотрела вперёд и вокруг себя, задиристо, с вызовом. Но, встретившись с моим взглядом, вдруг спряталась за чью-то спину. Я усмехнулся. Вроде смелая, а – спряталась. Чего это? Приятная на вид, отметил. И молодая вроде… Но размышлять об этом было некогда, не к месту. Шло собрание.

Народ её замечание принял легко, как и первое предложение.

– И по своей, да. Конечно. – Добродушно согласился. – Чтоб на крючок больше не ловились.

Сильными эмоциями бурлило собрание…

Целых четыре часа ушло на обсуждение проблем и прикидку планов. Но главные решения приняли единогласно: создать как бы артель…

– Голых и нищих, – кто-то шутливо определил.

– Нет, скорее всего артель пенсионеров у нас будет, – поправили.

– Тогда уж пусть будет артель «Путний путь». Не президентский вроде, тут без подхалимажу, а как бы – хороший путь.

– А почему – как бы?..

Вот шутники, глядя на меня, улыбаясь, качала головой Валентина Ивановна. Устал народ, говорил её взгляд, пусть пары спустит. Давно такого настроения не было. С хорошим прицелом шутят, с верным.

Но карандашом постучала по графину грозно.

– Всё, успокоились, товарищи, успокоились. Слушаем решение.

– Создаём артель, – продолжаю излагать программу. – Как решили, по выращиванию свиней с глубокой переработкой продукции. Попутно и несколько коров – для себя – поднимем. Кое-что из сельхозпродукции ещё вырастим: картофель, капусту, свеклу, лук там, редис, столовый хрен…

– Ага, будем, как Софи Лорен. – Вновь с места выкрикнула весёлый девиз Дарья Глебовна. Вот ведь, язва, с усмешкой подумал я, вовремя бабуля вспомнила. Была когда-то такая концертная шутка. Люди вновь рассмеялись.

– Точно, Глебовна, ну и память.

– Баба иностранная, но широкоэкранная.

Га-га-га… Хо-хо-хо… – развеселилось собрание.

Выдержав паузу, не принимая шутки, я продолжил в том же серьёзном тоне:

– В начале возьмём на себя столько дел, сколько поднять сможем. Но, главное, всё в одну копилку, и всем по труду.

– Как при коммунизме.

– Нет, как при чрезвычайных обстоятельствах, – с нажимом, поправил я, – Сейчас, только объединившись сможем выжить. Только вместе.

– А деньги где на это возьмём?

– Да, люди! А с деньгами-то как? Забыли?

– Во, точно: свадьбу собрали, а жениха с невестой не назначили. Ну, колхоз, ну, деревня!..

– Ха-ха-ха!.. Размечтались!..

– Раскатали губу!..

– Хо-хо-хо! – уже не просто смеётся народ, покатывается.

Я не забыл. Я не мог забыть. Не дошли ведь до них ещё.

– А деньги… – я рукой остановил шум, и так же решительно заявил, будто работаю директором Центробанка. – Деньги найдём! Посчитать, – говорю, – только нужно: сколько у нас дворов, по сколько поросят возьмём, сколько комбикормов понадобится на откормочный период…

Только два лица, вижу, не веселятся. Одно из них Мишкино.

– Дядь Жень, Евгений Павлович, – по одним губам угадываю. Мишка напротив меня, в первом ряду сидит. Подняв руку, нетерпеливо тянет её вверх, трясёт, словно в школе, подпрыгивает.

– Да, – едва не кричу. – Тише, пожалуйста, товарищи! Не слышно. – Собрание чуть приутихло. – Говори, Мишель. Что ты хочешь сказать?

– Я хотел спросить, – поправляет Мишель. – А сколько нужно? – В глазах слёзы, на лице обида. За меня сейчас, вижу, обида.

– Чего? – переспрашиваю, хотя отлично понимаю, что о деньгах и спрашивает сейчас мальчишка, но… тяну время, с мыслями собираюсь. Не ждал я помощи именно от него. Не ждал. Ребёнок ещё ведь.

Собрание притихло. Шикают друг на друга, интересно всем…

– Ну, денег! – как первокласснику поясняет мне Мишка, и звонким уже голосом, с нажимом спрашивает. – Вы же про деньги сейчас говорите, да?

– Про деньги. Да. А что? – Вновь глупо топчусь на месте.

– Есть деньги. – Чеканит Мишка. На лице решимость и восторг, как у троечника – раньше всех решившего сложную задачку.

Фраза повисла.

Такую именно тишину я слышал кажется только в цирке, когда воздушный акробат, высоко под куполом, оторвавшись от одной тоненькой трапеции стремительно летел сквозь огромную пустоту к другой трапеции… встретятся ли! Поймает ли!!

– Где… есть? – Заполняя повисшую паузу, спрашивает уже Валентина Ивановна. В голосе сильная доля иронии, сарказма, но, я различаю, и капля надежды. Как раз, как у той учительницы: Неужели решил?! Сам!! Не может быть! Списал, наверное! Ой, списал!.. Нет?!

– У меня есть! В банке. – Простодушно парирует иронию Мишка и садится на место.

– Ха!.. У него, люди!..

– У мальца!! В банке!! – Собрание вновь взрывается ироничным, теперь уже точно до слёз, истерическим смехом.

– Ох!.. В трёхлитровой, наверное!

– Кошкины слё-ёзы!!

Вовсю веселятся шутке. А мы с Мишкой смотрим друг на друга. Только мы и понимаем сейчас смысл заявленного. Я с удивлением и благодарностью смотрю, а Мишка просительно, поддержки ждёт: «Ну чего они так смеются, Палыч? Не верят?! Скажи им, дядь Женя, скажи. Я же не вру».

Киваю головой: конечно, поддержу, Мишель. Конечно, я знаю, что ты не врёшь. Я – верю. Я – с тобой. Как завзятый трибун поднимаю руку вверх – жест, замечу, вырабатывается на публике мгновенно, – смех тут же умолкает. Отсмеялись люди. Вытирают кулаками слёзы, швыркают носами…

– Повеселились, и будет, – говорю. – Что касается денег, я подтверждаю, кое какие у нас есть. – У меня действительно и в баксах кое-что есть, и в рублях, и что-то на кредитных карточках там. На первое время хватит, я думаю. – А не хватит… – Уверенным тоном заявляю. – Ещё найдём! Главное, что б работа была.

На лицах собрания полнейшее смятение: и радость, и недоверие, и надежда. Надежды всё же больше. Как у матросов, завидевших вдруг землю: только б не мираж.

– Так, это что ли правда, председатель? И деньги мал-мала какие у нас есть? – послышались вопросы.

– Не шутка?

– Какие уж тут шутки! – Пожимаю плечами. – Мы ж о деле говорим. Ни я, ни Мишель врать не будем. Мы люди серьёзные, ответственные.

– Эт, да! Это уж понятно.

– Вот подвезло, люди!

– И председатель теперь свой есть и деньги… Факт, как повезло!

– Так, о чём тогда разговор, земляки! Записываемся срочно тогда.

– Эй, Валентина Ивановна, меня первой записывай! Я одна возьму четырёх поросят, и одного кабанчика! – Мгновенно выстроилась очередь из леса рук.

– И я тоже. Записывай, председатель. Феклистова Людмила Леонидовна я.

– В очередь, в очередь!..

– Меня сначала, я первая предложила. Зимины мы. Пиши. Петро Михалыч и я, Вера Григорьевна. Четыре самочки и одного кабанчика записывай на нас.

– А мы Пронины, председатель. Мы шесть поросят возьмём. У нас стайка большая. Не то что у Леонидовны.

– Не боись. Я, если что, и в избе подержу, на кухне, не впервой… Как курей…

– Я тоже могу взять штуки три, четыре…

– Не надорвёшься, Вера Фёдоровна, в твои-то годы?

– Чего?

– Того, говорю. Ты ж глухая, не услышишь, как они орать-то у тебя будут… с голоду.

– Чего? Орать? Хто?

– Поросята-ть твои… Хто! Хрю-хрю.

– А, поросята!.. Глухая совсем ноне стала, плохо различаю… Нет, орать они у меня не будут. Я ж держала свиней. До шести голов. Да!

– А нам бы бычка и тёлочку…

Ещё затратили полчаса и, наконец, перешли к «разному».

Есть, товарищи, такой раздел в повестке любого общего собрания – кто забыл – есть! Он сохранился. В самом конце он. Позже могут быть только танцы, и разные последствия этого.

Здесь, сейчас, в «разном» важного было достаточно много, я отметил. Первое: на дальней окраине поля, под дальней рощей, кто-то засадил, оказывается, поле коноплёй. Кто? Это ж страшный наркотик! Мафия, значит! Чёрт знает что! Второе: лекарств нужно старикам срочно достать. Третье: срочно найти вывезенную технику…

– Председатель, – снова слышится тот знакомый женский голос – Светлана. Сейчас она поднялась, стоит. Руки теребят концы тоненького пояска, подчёркивающего её талию. Аккуратная, в меру полная фигура, полная грудь, лицо светится смущённой полуулыбкой, на щеках ямочки, стрижка короткая, но пышная, волнами, в ушах серёжки. – Нам бы музыку какую… – Голос у неё приятный, мелодичный, не хриплый – не курит, значит! – даже звон колокольчиков в нём слышится… кажется… – Чтобы танцы были. – Говорит она. – И самодеятельность тоже… Если можно. Желательно, в общем.

В поддержку тут же послышались голоса.

– Да, Палыч, это б хорошо.

– Как и раньше, что б… Нужно!

– Точно! У нас все были в селе певучие и голосистые! Всегда! Да!

– На конкурсах районных всегда выступали…

– Первые места брали… Грамоты…

– А что, – поддерживает и Валентина Ивановна. – Председатель, это идея. С песней-то и работается всегда лучше.

– И танцы чтобы потом…

– Евгений Палыч, а у нас и музыканты свои есть, да, остались. И бас свой есть – Звягинцев Матвей, и…

– Какой я музыкант! Вы что, люди! – резко отмахиваясь, заёрзал Матвей Васильевич, словно в штаны ему рыбу живую подкинули. – Я тубу-то, сто лет уж не держал. Не помню уж как и выглядит.

– Вспомнишь. Народ заданье даст – вспомнишь!

Тараща глаза, Звягинцев озадаченно сел. С ума что ли все посходили, говорил его вид.

– И баритонист этот или как его… Дудка такая кривая… свой тоже есть.

– Это кто такой? Что за дудец? Давай его сюда!

Собрание вновь весело и обрадовано загудело, коснувшись приятной, ностальгической для себя темы.

– Так Петро же Зимин дудец, наш. Он же на дудке какой-то в армии, говорил, играл. Хвастал. В военном оркестре вроде. Да!

– Вы что, товарищи, – подскочил Зимин, долговязый, заросший пегой щетиной мужик. – Какой я теперь музыкант. Да и когда это было? Чёрте когда! При Царе-Горохе!

– При каком Горохе, Петро? Не прибедняйся, – его дружно поправили. – При Брежневе это было.

– Вот я и говорю, – чёрте когда! – Нервничал Петро. – Не могу я, граждане-товарищи! Нет! Не вспомню! Не смогу.

– Сможешь-сможешь. Партия прикажет – сделаешь! Ты, кстати, коммунист?

– Я! – Зимин, втянув голову в плечи, словно после удара доской по спине, ошарашено умолкает. Оглядываясь, вращает глазами, ища поддержки, либо куда упасть. – Так ведь, нонче-то, – мямлит. – Какая это сейчас ра… – сглотнув и выпрямившись, честно признаётся. – Коммунист вроде, а что?

– Не вроде, а коммунист, – рубит рукой Валентина Ивановна, и заключает. – Значит, справишься. Садись.

Видя, что у Зимина вроде столбняк, его дёрнули за рубаху, он упал на стул, расстроено вякнув что-то народу непонятное.

– Ешь твою медь! Ну… полный диез.

– Так, – будто квочка, разгребая лапами крупу, требовательно, то левым, то правым глазом оглядывая собравшихся, спрашивает Валентина Ивановна. – Кто у нас ещё на чём играть может, кроме нервов, признавайтесь!

– Пронин Костя ещё у нас… Он на трубе играет. В школе, горнистов, помнится, здорово пацанов учил. И на барабане вроде.

– Ну-т… – Пронин, уже поняв полную бесполезность самоотводов, даже спорить не стал, только головой скептически в сторону повёл, ну, мол, тать, попался.

– И Дарья Глебовна здорово на гармошке частушки у нас наяривает…

– Это да. – Поддакнул кто-то. – Ещё как вжаривает… Когда выпьет. Ага!

– Могу! – С охоткой восклицает бабка Дарья. – Да я на всём могу, и на балалайке тоже. Правда нонче гармошка только одна и осталась, да и та дырявая.

– Заклеим!

– Во, люди! – чей-то восхищённый возглас. – Раз, два, и целый оркестр уже набрали.

– Ну, нормально…

– А боле и не надо… для начала.

– Братцы, товарищи! Так у нас же инструментов нет! – Схватился за последнюю спасительную идею Матвей Звягинцев, как за кольцо запасного парашюта. Но его дружно «обломили».

– Не боись, Василии! Какие-то на чердаках найдём, если пошукать, какие-то в чуланах. Остальные или купим, или обменяем… На этот, как его…

– Бартер.

– Во, точно, на него.

– Ага! Шило на мыло!

– Всё, тихо. Успокоились! – Подвела черту Валентина Ивановна, – Значит, так, товарищи. Поступило предложение назначить руководителем нашего оркестра товарища Пронина Константина Алексеевича, коли он в военном оркестре служил. Правильно, я предлагаю, товарищи, нет?

– Да я же… – Вновь отчаянно подскочил Пронин. Но его голос утонул в одобрительном хоре собрания.

– Правильно-правильно.

Шмелиным роем гудело собрание.

– Согласны…

– Отлично! – Торжественно выпрямила спину сельская Голова. – Кто за то… – Начала было обычный ритуальный отсчёт, но её….

– Назначаем, назначаем. – Громко перебили.

– Кто-против-воздержался? – Валентина Ивановна произнесла эту фразу слитно, на одном дыхании, как одно слово. Повела затем в секторе обзора суровым взглядом, сделала паузу, и укоризненно, с ехидцей, отметила. – Один Пронин и воздержался. – Хмыкнула. – Как всегда! – И объявила для всех торжественно и важно, как на пионерской линейке. – Значит, товарищи, объявляю: принято единогласно. – Припечатала рукой по столу высокое решение, и качнула приветственно головой в сторону «счастливчика». – Поздравляем Константина Алексеевича. – И первая хлопнула в ладоши. Собрание дружно подхватило, принялось шумно аплодировать. На лице назначенца плавала гримаса безутешно счастливого ужаса. Валентина Ивановна, не давая опомнится, подняла глазки к потолку. – И сроку мы им дадим, товарищи…

– Да вы что, товарищи, люди! – в самом деле… – севшим голосом вякнул было напрочь обескураженный Матвей Звягинцев, местный Дон Жуан, а на самом деле, оказывается, ещё и туба-бас, ёшь её в медь, и умолк, зная неумолимую волю общего собрания.

– Месяц им дадим, – послышались выкрики. – Ме-сяц. Тридцать дней!

– Три месяца! – по-школярски гундосо, попросила отсрочку кривая труба – баритон. Авось к тому времени и забудут… Но его не слушали. Всем уже хотелось танцев.

– Ме-сяц! Ме-сяц! Ме-сяц! – топая ногами и хлопая в ладоши, дружно скандировало неумолимый вердикт высокое собрание.

– Ну вот, товарищи музыканты, через месяц мы и посмотрим, как там у вас получилось. Старайтесь, в общем, дудите. – Довольно потирая руки, подытожила Голова.

– А если не получится? – осторожно задал вопрос Зимин. Кривая труба которая, баритон.

– Только попробуйте… – с самым серьёзным намерением пригрозила пальцем Валентина Ивановна. – Не оправдать наше доверие! – Обернулась к собранию – А не получится или саботировать будете – выпишем вас отсюда, к чёртовой… – Резко махнула было рукой, но спохватилась, поняв – сразу-то, шашкой! – мило улыбнулась, указав рукой на порог. – В город, пожалуйте. Ага, туда, туда. И живите себе, без нас там. Вот. – И вновь обратилась к собранию за поддержкой. – Правильно я говорю, товарищи, нет?

– Правильно… Правильно, – одобрительно гудели те. – Так! Так!..

– Значит, всё на сегодня, товарищи, повестка исчерпана.

12.

«Как мы, в такой-то глуши, найдём столько поросят?» – предполагаю явную иронию и сарказм в голосе читателя. «Запросто! – отвечу. – Третье тысячелетие на дворе! В окно гляньте… Нет, нет, с окном я, пожалуй, поторопился. Потому что не знаю, где вы живёте. Может, ни в окно, ни в двери вам выглядывать вовсе и не стоит, чтоб настроение не испортить и прочие какие анализы тоже. Нет. Но если ваше окно в пентхаусе на Воробьёвых горах, что в столице нашей Родины, тогда, конечно, да. Тогда смотрите во все глаза и с гордостью, хоть двадцать пять часов в сутки. А ежели на периферии, на окраинах значит, либо на свалках, что тоже рядом, тогда, извините. Именно вам я и отвечу: с помощью компьютера и спутниковой связи, вот. Компьютер, ноутбук – плоский ящик, меньше дипломата (дипломат – меньше дорожного чемодана, но больше кирпича) с плоским экраном и клавишами. Но не простой, а с приборчиком каким-то сложным внутри, чтоб за пролетающий в небе спутник без проводов держаться. Для связи с Интернетом. Нормальному уму и воображению это Мишкин ноутбук с модемом, надо понимать. И что интересно, всем уже известно, что спутников в небе уже гораздо больше, чем мух на самой плохой кухне, то связь можно держать (что удивительно!), хоть целые сутки, если есть питание в электросети, либо в батарейках. Мы с Мишкой уже учёные, батарейками запаслись, и розетка нам нужна чисто символически. Но мы не манкировали и ею, если при случае. Не брезговали, когда ток периодически добегал до розеток в нашем селе. В общем…