Текст книги "Терпень-трава"

Поздоровались за руку. Присели рядом.

– Обиделся, да? – спрашивает Кузьмич, прикуривая сигарету. Поясняет. – За колёса, в смысле.

Понятно.

– А чего обижаться? – пожимаю плечами. – Может сам и проткнул где. Бывает.

– Ну, уж! – не согласился Василий Кузьмич. – И палка, случается, стреляет, это да. А что б все четыре колеса сразу – такого я не знаю, не слыхал. А ты, Василии?

– И я не слыхал, нет. А уж я-то бы… – Поддакивает Матвей Звягинцев, и наклоняется к Кузьмичу со своей незажжённой сигаретой. – Дайка-сь присмолить.

Мизинцем стряхнув с сигареты пепел, Кузьмич подставляет сигарету товарищу.

– Вот, значит, не бывает, – проследив процесс раскуривания, Василий Кузьмич разводит руками, сунув сигарету в рот, успокаивает меня. – Но ты не переживай, земеля, не расстраивайся, мы разберёмся. Тут все свои, тут не скроешь. Посёлок-то маленький – один колодец, два двора – найдём. – Выдохнув сигаретный дым в сторону, кося при этом лицо и щуря глаз, перешёл к делу. – Мы что к тебе-то. Мы подсобить тебе пришли, вот. Надо же, думаем, помочь земляку… По машину твою пришли… пока не так жарко. Ишь, как печёт. – Кивнул вверх, на небо. Похлопал себя по голове, рассмеялся. – К обеду последние мозги расплавиться могут, ага. – Оборвал шутку. – На кладбище ведь сегодня, помнится, ты собирался… порядок там навести и прочее.

– Да, собирался. Это обязательно, – киваю, действительно становится жарко. Машину нужно быстренько восстановить и к родителям. К родителям – это святое. Всё остальное – потом. Поднимаюсь с завалинки. – Мише-эль! – Громко кричу в сторону лесного штаба. – Го-ошка! – Призывно машу в ту сторону рукой. – Идите сюда, дело есть. – Из кроны немедленно вывалились две груши. Сначала одна – побольше, это Мишка, затем, в половину меньше – Гошка. Шарик вначале отскочил от них в испуге, исчез в траве, но разобравшись, с утроенной энергией весело принялся скакать вокруг них. Потом вновь скачками, отставая, кубарем, клюя большой головой и зарываясь в траву, пустился за мальчишками вдогонку: лапы ещё маленькие у щенка, короткие… Смешной. – Спасибо, земляки. – Обнимаю мужиков за плечи. Один худой, тощий, подвижный, другой большой, широкоплечий, крепкий, красавец мужик, Илья Муромец. – Пошли.

С машиной провозились часа четыре. С непривычки. То одного нет, то другого. У меня-то в багажнике – голяк, пусто. Домкрат реечный оказался испорченным. Продавец, гад, в тёмную подсунул, как и несколько ненужных ключей в ремонтной сумочке. И запаска еле живая, сильно ношенная. Но мужики нашли – кто где – по избам, пару старых мотоциклетных аптечек, вулканизатор древний, со струбциной и подогревом от горящего бензина… два ручных насоса, рашпили… Но намаялись, это уж точно. Колёса ведь не только снять, разобрать, и всё такое прочее, их же ещё и накачать потом нужно – в такую-то жару!..

Уфф… Сделали. Поставили машину на колёса.

Стоит она, радуется, как выздоровела. А говорят, что железная! Ну и пусть, что железная, а всё равно радуется, когда целая и исправная. Это заметно.

Едва отмылись от грязи, и сразу за стол. Дарья Глебовна нервничала на нарушение режима. Плотно отобедали. Даже очень плотно. Такой борщ и такие картофельные котлеты я в жизни ещё не ел, оказывается. Просто отпад, а не борщик с котлетками, объеденье… Дарья Глебовна заметно радовалась, суетилась, подливала, подкладывала. У мальчишек едва щёки не лопались, – тоже проголодались. А как же, если б не они, разве ж мы бы справились.

Так впятером всё остальное время и провели, теперь уже на кладбище. До самых сумерек. И нашли, всё что надо, и привели всё в порядок, пусть и с мозолями, и с трудом, но сделали. Могилки и моих родственников, и Саньки Рогозина родственников, и Шестопаловых, и Булавиных, и Горшковых… моих одноклассников, и родственников Звягинцевых… Все проходы к ним подправили, все подходы подновили. Где завалившиеся надгробные кресты подняли, где выровняли памятники, столики, скамейки. Разобрались с травой, мусором. Теперь всё видно, и понятно. И на душе легче стало, и дышать свободнее, и главное, не так стыдно. Осталось совсем не много: подновить, подкрасить. Но это позже. «Эх!.. Родные мои! родственники! земляки! простите, не обижайтесь! Я очень виноват перед вами! Очень! Но я здесь… Я с вами! Я исправлюсь. Да, да, обязательно исправлюсь. Я обещаю!» Там и выпили, помянули. Как и положено. Вернулись по-темну.

Ладони горят от набитых мозолей. Припекает спину, плечи, руки. Кажется, обгорел я на солнце, ох, обгорел!

Уже поздний вечер.

Темно. Мы во дворе избы Саньки Рогозина. Друга моего. Я уже говорил, в Чечне он погиб. Стоим с Мишелем у старенького рукомойника, плещемся. Я ему даже душ прохладный из лейки на открытом воздухе сделал. Худой, вижу, мальчишка, но жилистый. Обмыл его, обернул полотенцем. Теперь он меня из ковшика поливает, льёт на шею. Спину, чувствую, плечи, больно печёт, тереть нельзя. Обгорел. Не вовремя обгорел. Ух… Чем-нибудь смазать бы… Ооо… Мишка отчего-то сосредоточен и задумчив.

Наклонившись ко мне тихим голосом спрашивает:

– Дядь Женя, а зачем люди живут?

– В каком смысле? – не понимая ещё, переспрашиваю.

– Ну, что так вот… – Мишка, скривившись, кивает головой в сторону кладбища.

– А… так вот! – Вздыхаю. – Так вот, конечно, нельзя… Но… – Незнаю что и сказать ему. Сказать, что человек – царь природы, высокоорганизованное существо – ситуация не та. Что – земляной червь, трава, тоже неправильно, но, опять же…

– Почему, Палыч, люди так плохо живут, почему? – Мишка заглядывает в глаза, будто крючком меня за душу цепляет. – А?

– Ты про здешних людей спрашиваешь? – Пытаюсь отделаться от Мишкиного серьёзного тона. – Или вообще?

– Да, – коротко бросает Мишель, как удар в солнечное сплетение, указывая глазами на рукомойник, грязный таз под ним… – И вообще.

– А, вообще! – Приняв удар, тяну с неопределённой интонацией. Сложный вопрос, взрослый, больной.

Как объяснить ему, городскому пацану, видевшему жизнь только из окна папиной машины, иллюминатора самолёта, монитора компьютера и дверей Макдоналдса, что… Эти вот люди действительно не при чём. Что они, как и большинство в стране, достойны большего, что от них просто отказались, выжав как лимон и выбросив на помойку. Что они тоже люди, такие же, как и там… Говорить серьёзно? Отшутиться?

– Мишка, не сыпь мне соль на рану.

– Нет, ты не шути, – откровенно уже злится на меня Мишка, понимает, что увиливаю. – Я серьёзно тебя спрашиваю. Почему?

– Ну, если серьёзно, – беру полотенце, осторожно промачиваю воду с воспалённых от солнца рук, плеч… – И без деталей причинно-следственных связей… В общем, вследствие тяжёлых, вернее, плохих условий труда и жизни, произошёл естественный отток людских ресурсов в промышленные центры страны, – ты читал, наверное. Люди там, в городах и осели. Размножились, мутировали, как вид – стали городскими. Появилось множество других лёгких профессий… эмм… умственного труда, не физического. С хорошими деньгами, с приличными условиями жизни, труда, отдыха. Люди стали свысока относиться к селу, деревне, к маленьким городкам. Как твои родители, например…

– И ты?

Ну, инквизитор Мишка, ну, вмазал!

– Да, и я тоже, – злюсь, но ещё держу себя, сдерживаюсь. Киваю головой. – И я! – А что, так и есть, приходится признавать. – Но я… – Принялся было с жаром оправдываться, но остановился. А действительно, что я? Почему и я? Я ещё и хуже. Ху-же! И городским не стал, и от села оторвался. Хорошо хоть не спился там, в городе, не забичевал. – Хм! Хороший вопрос, Мишка, ты задал. Уложил меня наповал, на лопатки. – Признаюсь ему. – Да, я тоже плохой. Наверное, даже хуже многих. Наверное…

– Ладно, – пропуская моё самобичевание, требует Мишель. – Не ври на себя. И что потом?

– А что потом? А потом, Мишель, суп с котом. Люди, не заметив, оторвались от земли, от корней… От самого своего надёжного в жизни: от родителей, хлеба, природы, речки, чистого воздуха… Вот, ты, например, видел какой сегодня красивый закат был? Заметил?

– О, да, видел. Где-то на видео такой же красивый, кажется, был… помню.

– Вот-вот, на видео, – кривлюсь лицом, ехидничаю. – Мишка, дорогой ты мой! Там же, от твоего видео-, такой же широты нет, понимаешь, раздолья нет, запахов.

– Нет, японцы уже предлагают, я читал, – сощурив глаз, перебивает Мишка. – Видео с запахами. Да! С любыми.

– Да пошли они, – я чуть не выругался, но успел рот закрыть, чтобы не указать направление тем японцам. – Со своими запахами… У нас свои запахи есть, настоящие. Ты знаешь, что такое рыбалка, а? А что такое костёр?

– Костёр знаю, когда папа шашлыки на шашлычнице жарил. Дым ещё такой противный, едкий! И рыбу видел: и живую, на море, и в аквариуме…

– Сам ты шашлык в аквариуме, – оскорблённо обрываю его. О чём с ним говорить!

На что Мишка весело и заливисто взрывается смехом. Хохочет неожиданному сравнению.

– В аквариуме… ха-ха… насмешил, капитан… шашлык. Так не бывает. Рыба на углях бывает, а шашлык в аквариуме… Ну, Палыч, ха-ха… – Мишка отсмеялся, и вновь спрашивает серьёзным тоном. – И что потом?

– То есть, что потом?

– Что делать теперь?

– А, теперь?

– Ну да. Здесь же люди… Сам же говорил… Они же живые… Ещё!

Вот это вопрос! Здорово он меня подцепил. Загнал в ловушку. Будто не понимая, смотрю на мальчишку: может шутит, смеётся? Нет, вижу, глаза серьёзные. В лице не хитринки, ни смеха.

– Ты серьёзно спрашиваешь?

– Ну да, а как же!

– Менять здесь всё надо… Я думаю. Помогать. – Не очень веря в то, что говорю, но произношу желаемое.

– Вот! – Обрадовано восклицает мальчишка. – Правильно Палыч думаешь. Молодец. Соображаешь! Здорово сказал. Менять здесь всё надо. Жизнь в смысле.

– Это как?

– А вот так… пока люди живы. Сам же сказал. Мы же с тобой много чего можем, да?

– Мы?

– Ну да! Ты, я, мой папа, мама. Мы – все. Люди!

– Мы – все! – я шокирован, растерян, не ожидал такого оборота. Мы, как единицу в абстрактном смысле измерения я знаю, а чтоб в конкретном… Сильно! Но я не знаю такой. Хотя, почему бы и нет. Согласно бормочу. – Ну да. Конечно!

– Ю вери найс бой! – неожиданно пафосно произносит что-то по-английски мальчишка, я – то сам учил немецкий. – Ай-м вери глэд фрэндшип ту ю! – восторженно закончил и дружески, громко шлёпает рукой по моей голой спине.

– Ай-й! – прогибаясь от жаркой боли, кривлюсь я. – Там же сгорело всё! Не видишь? Ааа!..

– Ой, Палыч, дядь Женя, извини! Я не знал… Вижу, как индеец красный, я думал – это наследственное… От встречи с Родиной!

– Я вот, как дам тебе сейчас по шее – от встречи с Родиной! Пошли быстренько к Дарье Глебовне, к доктору, пока я совсем не сгорел, пусть поможет.

– Пошли!

– Кстати, а чего это ты там по-английски только что прошпрехал? – вроде бы равнодушно спрашиваю, не показывать же парню, что совсем тёмный я человек.

– Я? – удивился Мишка, и отмахнулся, видимо забыл уже. – Да ничего. Это я так…

До Дарьи Глебовны мы не дошли. Нас перехватили гонцы.

Двое, осветив тусклыми фонариками наши фигуры и лица, едва не в голос воскликнули.

– О, да это как раз Палыч, с мальцом! Они. Добрый вечер, мужики! – Поздоровался один. Голос хриплый и низкий.

– Вы это куда? – Спросил другой. На нас пахнуло остаточным самогонным перегаром. Или вчерашним, или застарелым.

– А мы за вами! – Не дав нам ответить, резюмировал первый голос. В темноте не разобрать было, чьи это голоса.

– Вечер добрый! – Отвечаю, хотя уже довольно поздно для вечера. – А что такое?

– Айда, пожалуйста, за нами, сейчас узнаете. Собрание у нас.

– Да. Экстренное, – подтвердил второй голос.

– Судьбоносное, – подчеркнул первый голос. – Народ за вами послал.

– Актив послал, – со значением уточнил первый голос и дополнил. – Пока не поздно…

На многозначительное «судьбоносное» я не обратил внимания, как на навязшее, привычное, а вот на другое…

– Собрание? – Удивлённо переспрашиваю. Я уже и забыл, что такое собрание. Планёрки знаю, референдумы, диспуты, брифинги, переговоры, к примеру, разборки какие – проходили… а собрания… Что-то из далёкого прошлого. – Что за собрание? – интересуюсь.

– Я ж говорю – экстренное. – Растолковал в темноте второй голос.

– Конечно, пошли, дядь Женя. Пошли, если нас ждут, там разберёмся, – дёрнул за рукав Мишка. – Мне спать ещё рано, – просительно поведал мне. – И я не хочу. – А провожатым сообщил. – У него спина на солнце сгорела, нам потом к доктору надо.

– О, сгорела! – воскликнул хриплый голос, и рассмеялся – От такой болезни доктор у нас один – стопарь, и всё, – враз становишься здоровым! Вылечим, вылечим.

– Это уж, как закончим сходку. Сразу. Ага! – дополнил второй голос.

Ещё нелучше – сходка. Сходка – это вообще за окраиной сознания.

– Ладно, идём, – говорю. – Если народ послал. – Мишка благодарно ткнулся в меня плечом, и крепче взял за руку.

В свете фонариков, тускло светивших только под ноги, по абсолютно тёмной улице, спотыкаясь и проваливаясь в разные невидимые неровности сельской дороги, мы дошли и вошли в помещение бывшего сельсовета. Там, в просторной комнате секретаря, при свете керосиновой лампы собрался актив села. Человек тридцать. Практически всё взрослое население посёлка, старики.

Нас ждали.

9.

Мы с Мишкой поздоровались. Нам разноголосо и приветливо ответили. Шумно задвигав стульями, предложили присесть.

– Ну, как дома отдыхается, Евгений Павлович, нормально, осмотрелся? – преувеличенно бодрым тоном, почти армейским, спросила местная исполнительная Голова, бывшая библиотекарь Валентина Ивановна.

Керосиновая лампа ярко высвечивала середину стола, руки людей, лежащих на нём, совсем плоско лица присутствовавших. А их уши, и всё что за спинами, терялось в абсолютной черноте. Как и сами лица, порой, если человек отклонялся на спинку стула, или менял позу. Тогда они – лица, с разной степенью желтизны – от лампы, и черными провалами глазниц, тенями от носа, губ, подбородка, растворяясь, обезличиваясь, мгновенно уходили в никуда, в темноту… И вновь потом проявлялись… в той или иной степени. В комнате остро пахло керосином, табачным дымом, ещё чем-то кислым.

Обстановка была фантастически нереальной, если представить в каком веке и при каких достижениях цивилизации мы живём. Парадокс просто. Сдвиг эпох. Какая-то тысяча с небольшим километров, а по прямой и того меньше, Кремль, Манежная площадь, казино, отели, великолепные шоссе, эстакады и… яркий электрический и неоновый свет днём и ночью. А здесь – реальные двадцатые годы: разруха, заброшенность, тени-люди, и чадящая керосиновая лампа. Либо – больной сон приснился, либо мы попали на съёмки кинофильма про первых подпольщиков или трудное «детство» становления Советского государства. Особенно это хорошо читалось в ярко блестевших Мишкиных глазах. Он был просто ошарашен. Но это был восторженный мальчишеский ужас новизны и причастности к взрослой жизни: новой, необыкновенной, непонятной. Я приобнял его за плечи, чтоб не испугался случайно. Я и сам, откровенно говоря, был потрясён. Невольно оглянулся: нет ли кинооператора где сзади и дамы с «хлопушкой»… Нет, вокруг хоть и приветливые, но серьёзные, даже озабоченные полулица, полутени.

– Мы уже знаем, мне сказали, что кто-то нахулиганил там с твоими колёсами… – участливо, тёплым уже голосом, продолжила Голова, заметив, что мы уже разместились за столом. – Не переживайте, Евгений Павлович, разберёмся. Найдём и накажем. Это уж дело чести, как говорится. Это я обещаю: найдём. – Легонько, но твёрдо прихлопнула ладонью по столу. Проследив её жест, присутствующие тени-люди закивали головами. Послышалось негромкое, но уверенное: «Да, это конечно», «Найдём», «Мало не покажется», «Ага!». – О чём мы вас хотим попросить, Евгений Павлович, всем селом, всем активом. Мы тут подумали, посовещались… Мы знаем, что вы, наш земляк, с хорошим, высшим образованием человек, на хороших должностях там служили, с опытом, далеко не маленьким человеком были в Москве. Если при бывшем президенте охранником говорят, служили. Это ж такая величина, если подумать, связи, и всё такое прочее… – Я непроизвольно заёрзал на стуле, Мишка чуть сжался.

– Я безработный сейчас. Понимаете? – Я наконец, честно признался. Пора было расставить всё по своим местам, давно пора… Но мне не дали.

– Да мы знаем, Палыч…

– Мы понимаем…

– …И нам это без разницы, – решительно отрезала Валентина Ивановна, и, выдержав паузу, добавила. – Мы тоже безработные, как видите. Причём, все. – Люди согласно закивали головами: да, это так; да, без работы; да, нам без разницы. – Вы и теперь, мы знаем, оставив службу человек не маленький… И образование у вас, не чета нашему – московское… Вот и хотим мы вас попросить помочь нам, если уж не на ноги встать, так хотя бы на четыре ноги уж приподняться.

– То есть? – Уже догадываясь, насторожился я.

– А вот и то, что мы выбираем вас, тебя, то есть Евгений Павлович, нашим директором, или председателем. Или каким хочешь руководителем, только помоги нам, землякам. Помоги. Мы, тебя, Христа ради, всем обществом просим и честно тебе говорим: погибаем. Давно уж погибаем. Ездил же по селу, видел…

Тени вновь задвигались, послышались тяжёлые вздохи, кто-то надсадно закашлялся…

Вот это да, то ли ужаснулся внутренне, то ли обрадовался я, вот это предложение!.. Не ожидал. Хотя, чего удивляться, всё правильно. Хватит, пожалуй, на стороне чьи-то чужие фирмы поднимать, престиж высокий, имидж зарабатывать… Когда тут вот, дома, простые хорошие люди – земляки! – ни просвета, ни перспектив не видят. Чем они хуже других, городских? Тем, что не стремились к тёплым, лёгким местам? Не гнались за должностями, за званиями? Так они гораздо честнее поступили в жизни: не изменили дому, селу своему, делу… Трудному, не благодарному, от зари до заката, круглый год, годами. С болью в спине, в ногах, в руках… А теперь и вообще забыты. О них, что очень обидно, вспоминают только тогда, когда их голоса кому-то на очередных выборах нужны. Только тогда. А в остальном…

Мигая и потрескивая, дымно чадила керосиновая лампа. Все лица, замерев, в упор смотрели на меня.

Надо соглашаться, думал я, хоть и ответственное это дело. И сам себя урезонивал, а что, раньше, не ответственные у тебя были должности, не ответственные дела…

– Соглашайся, дядь Женя, Палыч! – кинематографической хлопушкой, разрядив напряжённую обстановку, громко выстрелил в тишине просительный Мишкин голос. Люди заулыбались, задвигались… «Устами младенца», «Ну, молодец, хлопец, поддержал»… послышалось одобряющее.

– Да, соглашайся, Евгений Палыч, – просительно повторила Валентина Павловна. – И парень твой – молодец! – тоже за нас просит.

– Да! Соглашайся, земляк! – её поддержали…

– Принимай нас под крыло, Палыч… – послышались голоса.

– Да я, в общем, не против, если… – по инерции мнусь ещё. – Спасибо! – Благодарю. – Не знаю, справлюсь ли…

– Справишься – справишься! – обрадовано поддержал общую волну настроения Мишка, и поведал остальным. – Он справится. Точно справится. Я знаю.

– Но только до осени, – спохватившись, я же частный охранник, я же на службе, выкидываю флаг, как производственный ориентир, как ориентир достижений. – Если не справлюсь…

– Да справишься. Ты же нам, как большой паровоз, Евгений Палыч, нужен. Нас только направь, только потяни, столкни… Нам же удержу потом не будет.

– Мы впереди паровоза рельсы прокладывать будем. Ага!

– И просеку рубить, и грузить-выгружать…

– И водку с песнями…

– А вот это – ни-ни! – Резко обрываю повеселевшее собрание. – Про водку и самогон забудем. Это обсуждению не подлежит. Точка! – ставлю жёсткое условие.

Собрание не очень бодро, но с одобрительными выкриками загудело: «Это правильно», «Сухой закон», «А как иначе!», «Только по праздникам»…

Местная Голова, Валентина Ивановна, услыхав моё категорическое заявление, откровенно обрадовалась.

– Вот! Наконец-то! Умная мысль! Что значит – мужик!.. Я ж вам говорила! – Даже накинулась на членов собрания. – Водкой горе не зальёшь, только умом, только трудом и дисциплиной. Понятно? И правильно вам говорит председатель – никакого алкоголя. Ни бутылки, ни полбутылки. Сухой закон! Всё! Ни грамма. И никаких праздников. Только труд и дисциплина. А с любым нарушителем у нас один разговор будет, короткий…

– А у Палыча пистолет боевой есть. Настоящий! – как тот дух революции, сверкая глазами, абсолютно к месту вставил Мишка, и подчеркнул. – Боевой! С патронами. Да!

Не понятно было – шуткой сказал пацан или нет, но смеха не последовало…

Шум прервался. На пару секунд возникла тишина.

Валентина Ивановна не ожидала видимо такого оборота, вскинула удивлённо брови вверх, чуть подумала… и согласилась.

– А и правильно, товарищи! Сразу к стенке его, гада-алкоголика, и все дела. В режиме военного времени жить будем. Пора! – И словно извиняясь, развела руками. – А иначе нам и не подняться. Да! Только так.

– Да… – послышалось не очень уверенное.

– Так-так… – прозвучало уже твёрже.

– Правильно.

– Хватит её, подлую, жрать, пора делом уж заняться… – это уже звучало вполне конкретно и определённо, как лозунг, как девиз.

– Значит, товарищи, я думаю, принято единогласно! – решительно подвела черту Голова. Поднялась со стула и протянула мне руку. – Поздравляю. С назначеньицем вас, Евгений Павлович. С утра и приступай к работе.

Вставая и поднимаясь, люди задвигали стульями, зашумели. Свет лампы испуганно, а может и обрадовано, заколыхался, едва не умирая в предвосхищении будущих положительных перемен. Поздравляя, сельчане обступили меня и Мишку, пожимали руки и дружески хлопали по спине и плечам: «Спасибо, Евгений Павлович», «Молодец», «Правильно сделал, что согласился», «Не подведём», «Работы много, не робей»…

– Пистолет только почисть, – кто-то весело пошутил.

– Завтра и пригодится, – кто-то дополнил.

– Он чистый, чистый. Я смотрел! – так же серьёзно отреагировал Мишка.

– А патронов там много, Миша? Скажи по секрету.

– Много-много! – ответил Мишель. – Целая коробка.

– Целая коробка! – кто-то делано ужаснулся.

– Тогда, значит, порядок, можно начинать, председатель…

Уже смеялись все или почти все.

Лиц видно не было, свет остался на столе, за спинами… Люди, наталкиваясь на спины, гурьбой потянулись на выход. Путь указывали несколько вялых, суетливо скачущих по полу и ногам лучиков от ручных фонариков. Вверху, слепя, одна за другой, вспыхивали зажжённые спички, ярко высвечивая лица прикуривающих.

– Валентина Ивановна, председатель, – послышался чей-то молодой, задиристый женский голос где-то уже там, с крыльца. – А что, сегодня собрание опять без танцев, что ли?

– Будут тебе, Светка, и танцы, будет и свисток, – за Валентину Ивановну ответил чей-то игривый хриплый мужской голос.

– Нужен мне твой свисток… я танцы хочу, – воскликнула та женщина, и взвизгнула. – Ой, отстань. – Кто-то ущипнул видимо.

Вновь вспыхнул смех, мужской в основном.

– Обмыть бы праздник положено… – кто-то осторожно вбросил в массы оригинальную идею. – Чуть-чуть так, символически!

Хоть и тяжёлой и весомой эта идея была, главное – привычной, в этот раз до благодатной почвы не долетела, была сбита мощным ударом, радостно и торжественно.

– Дообмывались, Семёныч! Всё! – высокой патетикой звучал женский голос на воздухе, на крыльце, как Первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром в консерваторском зале. – Сухой закон у нас теперь, слава Богу!

– Так он же с завтрева, вроде, закон-то, с утра. – Через паузу, не унимался автор идеи, вдруг да пробьёт кого… – Раньше ж… оно ж…

– Опоздал, паря… – уже чей-то мужской голос вбивал гвоздь в крышку над идеей. – На целых… – Высветив запястье с блеснувшим стеклом наручных часов, ярко вспыхнула спичка. – Полчаса как. Уже полпервого.

– Ух, ты! Ну ладно, – огорчённо погас инициатор. – Если опоздал… Значит, похоронили. – И вслед за тяжким вздохом прошелестело его жалостливое. – Эх, жисть наша необмытая!

И вновь вспыхнул смех: общий, лёгкий, весёлый…

На душе тепло и радостно. Я дома. Дома! Правда лицо, спина и плечи нестерпимо горят, болят. И лицо даже на солнце подпалил, огорчённо подумал я, осторожно касаясь носа и щёк. Значит, ночь спать сегодня точно не буду. И одну ли…

10.

Таким неожиданным образом я и стал теперь председателем или директором, или управляющим, или всем этим вместе. Судьба сделала ещё один неожиданный вираж. Случайный? Закономерный? Ошибочный? Судьбоносный… Наверное, всё же закономерный. Значит, судьбоносный. Иначе, зачем бы это меня сюда – домой! – потянуло.

В эту ночь я действительно долго не мог заснуть. То ходил босиком туда-сюда по комнате, то садился за стол… Не находил успокоения. И от пылающей кожи спины, а главное, от раздумий. Я не пересматривал своё согласие, нет. Как я мог! Я пытался мысленно набросать план будущей работы, то и дело сбиваясь на воспоминания.

Мишель спал. Сладко спал, крепко…

Мы с ним обживаем сейчас дом погибшего в Чечне полковника, моего друга детства и вообще, Саньки Рогозина. Он был единственным сыном у своих родителей. Поздним ребёнком. Они умерли в одночасье, как говорят, незадолго до его гибели. Почти сразу же, после первого его тяжёлого ранения. Не выдержали. Пожилые уже были, сильно, сказывают, переживали за сына. Саньку похоронили в Чечне, а они здесь оба лежат, на кладбище. Рядышком – Анастасия и Матвей Рогозины. Я их хорошо помню. Только живых, полных сил и энергии, весёлых, певучих, не жадных. Мы с Санькой были как братья. Как в песне: где подзатыльник, где хлеба горбушку – всё пополам. Так наши родители к этому и относились. Всё наше детство и юность не разлей вода мы были. Пока в армию не попали. Там и разлучили нас: я на Дальний Восток, в пограничники, он на Север, в морскую пехоту. Потом у него военное училище, спецвойска, снова учёба, и все горячие точки через руки. Пока вертолёт не сбили. Ничего от Саньки не осталось. Говорят, фрагменты. Да и те, как условные. Родителей в живых к тому времени уже не было. Санька знал об этом, приезжал на их похороны. Знало и начальство Санькино, что у него никого из родных нет. Не успел и жениться. Или не хотел огорчать, мол, а вдруг… Вот и оставили его там, где он погиб. Говорят, достойно похоронили, к Герою представили.

Я его дом сразу и выбрал. Может чуть теплее ему там будет, если я поживу в его доме. Увидит, как мы с Мишкой могилы его родителей прибрали, и дом тоже. Порадуется. Что я ещё могу! Если смогу когда, съезжу к нему в Чечню.

Спит Мишка.

Хорошим мальчишка оказался. Я уже и привык к нему. За своего считаю. Когда – за внука, когда – за сына, когда – за товарища. Да, именно, за товарища, как ни странно. Какая-то в нём поразительная взрослость часто проскакивает. Правильность в выражении глаз, взгляде, словах. Даже не в словах, а глубже, за ними. Как вода, но не в водопроводном кране, а в роднике. Большая разница: и поразительная чистота и прозрачность, и прохладность и вкусность, и полезность и… Всё у него лучше. Мы с Санькой не такими были, нет.

Мы были романтиками. Проще были, и наивнее. И счастливыми. Где мы только с ним не побывали тогда, в своих мечтах и фантазиях: и на Северном полюсе жили; и на другие планеты в поисках внеземных цивилизаций летали; и шпионов по всему миру ловили; и азбуку Морзе учили; и закаливались нещадно; и голод терпеть учились; и «краснокожих» от «белых» защищали; и планеры собирали; и подводную лодку мастерили… К подвигам готовились. А о каких принцессах мы мечтали! О! И не расскажешь. А Мишка… Его поколение… Голые, по-моему, прагматики, порой. Не холодные правда, не закаменелые, замшелые, а… Нет, пожалуй, рано обобщать, я не изучил ещё «предмет», не разобрался. К счастью и невозможно это. Мишка не машина, не робот. Живой пацан, глазастый, головастый, правда худой. Но, это наживное. Подрастёт – обрастёт. И то, что он сейчас здесь, со мной – ему только на пользу, я думаю. Мне так уж точно. Он, засыпая, участливо спросил: «Сильно болит, да?» Намекая, что обоим спать пора. Я говорю, – «Нет. Просто думаю». А он: «Палыч, не напрягай психику. Утро вечера мудренее». Представляете? Пацан – одиннадцать лет, и «не напрягай психику», «утро – мудренее». Вот оно где – соединение старого мышления с новым. Как словно – я, и он. Признаюсь, мне его дружба точно полезна, и безусловно приятна. Надеюсь и моя ему будет такой же.

Мерно в тишине тикают настенные часы-ходики. Тик-так, тик-так…

Лёгонькая, простенькая конструкция со шитом (домиком) циферблатом, рисованными цифрами, фигурными стрелками. Жутко пыльные, и жутко древние. Я когда увидел их, обрадовался, как старым знакомым. Подошёл, умиляясь наивности и простоте конструкции. Снял с гвоздя, дунул на звено шестерёнок, освобождая механизм от пыльных пут, повесил на стену, толкнул маятник… Он покорно туда-сюда качнулся, щёлкнул пару раз и бессильно остановился в центре оси. «Всё, тоже умер, бедняга, с горечью подумал я, а жаль, выдохся старина!» Машинально, ключиком, до упора я всё же завёл пружину, повесил часы на стену и толкнул маятник… Просто так, не надеясь. И очень удивился, что они вдруг пошли. Тик-так, тик-так… Идут, тикают! После стольких-то лет простоя!! Тик-так, тик-так… Я обрадовано перевёл стрелки, установил время и некоторое время, с любопытством и недоверием, стоял около них, и ждал, когда встанут, чтобы ещё раз помочь, подтолкнуть. А они нет, идут. Тикают! Идут уже несколько часов, спокойно и без запинки. А я всё, нет-нет, да прислушаюсь – не встали ли… Им же лет пятьдесят, наверное, не меньше. Ай, да часы, ай, да мастера! Молодцы – отцы!

Кстати, и печь живая. Дарья Глебовна сказала: весной протапливала. «Как знала, что понадобится, ага!» Крышу только кое-где починить, да забор поднять-укрепить, да бочки под сточные желоба обновить – рассохлись, да сами желоба, да ставни, да пол кое-где, да завалинку вскрыть – венцы просушить (где, может, менять придётся), за лето ещё дров привезти нужно, напилить, наколоть, сложить… Но это уже стратегическое планирование, на перспективу. Хотя и приятное планирование, потому что заботы приятные: жизненные, деловые. Кстати, о деле…

Тик-так, тик-так… Чётко и мерно щёлкает механизм настенных часов. С любовью и уважением прислушался я к спокойному и ровному их ходу. Ай, молодцы, ходики! Тик-так, тик-так, тик… На этом…

Незаметно для себя за столом и уснул.

Опять мне снился тот же тягостный и больной мой сон. Я его хорошо знаю, жду всегда, и боюсь: родной мой и любимый мой армейский взвод. Армия. Снится всегда не отдельно кто-то, ребята, причём всегда на тёмном фоне – на тёмном! – как в сумерках, а одно целое. Как сгусток большой любви, энергии, и неизбывности избранного пути. Будто бы я, всё ещё тот же солдат-срочник, как тридцать лет назад, молодой, шустрый… Только отбился почему-то – осколок, как оленёнок от красивого и могучего стада… Бродил где-то сам по себе – так долго, не простительно долго! – блуждал в необъятных жизненных просторах в поисках – себя, чего, кого… Уже и веру потерял, и страшно устал. Отстал! Отстал, потерялся, конечно же, случайно – досадное недоразумение! – а может просто заблудился или в командировке какой затяжной был… Во сне пытаюсь войти к ним – к себе, в себя? – вернуться в тот строй… Хочу к ним! рвусь! мучаюсь! страдаю… Бегу к ним, кричу им, машу руками… Душа моя трепещет вся из последних сил, бьётся, как и сердце, как подбитая птица крыльями на земле, в пыли, от желания взлететь. Оказаться вновь там, с ними, в том состоянии строя, единства и времени. И сжимается сердце от страха, что вновь моя юность, мой взвод, отделение – моя жизнь! – пройдёт мимо… И никак… Никак и никогда я не могу достичь желанной цели. Никак, и никогда!