Текст книги "Полный форс-мажор"

19

Армейские треволнения

Полковник Ульяшов потирал руки, доволен был. Если ещё утром, дома, он в очередной раз с тоской смотрел на свои хромовые сапоги и погоны… Даже попробовал погоны на зуб, но, брезгливо пожевав, пришёл к выводу: совершенно несъедобный вариант, химии полно, точно вариант для него смертельный, а к хромовым сапогам даже не приблизился. То сейчас уже рассматривал эту проблему, как не свою, а полковника Палия. Накатил оптимизм, в смеси с эйфорией. Полковник поверил в свои действия, в действия своих подчинённых. Музыканты уже возвращаются, пусть и с растяжкой по времени, но возвращаются, появилась уверенность. А уверенность в армии, как известно – движущая сила. Ульяшов уже и не ругал себя за опрометчивое согласие, которое дал там, в ресторане, скорее Палия жалел. Вот уж кому плохо придётся! Это точно! Скоро! Скоро! В ближайшем будущем! Через какие-то… три недели. Три! Ха-ха… Ульяшов уже знал, помнил, сухую жёсткость и отвратительный вкус жёванного многослойного погона во рту… А там ведь ещё и три анодированные звезды! Ещё и пара сапог! Да хоть и один, для начала! Мама родная! Кошмар! К зубному проще без наркоза сходить. Жаль, жаль друга. Очень жаль! Но, Палий сам этого хотел, сам и напросился. Пусть теперь, пусть.

Гвардейский ракетно-артиллерийский полк дивизии особого назначения весь, в одночасье, развернулся в сторону поставленной командованием задачи: таланы – ау, где вы! Шаг вперёд! Раз, два!

Задача полку поставлена! Ответственный определён. В качестве дальнобойной и другой необходимой помощи дирижёру оркестра подключен начальник особого отдела полка, озадачены командиры рот и подразделений, – нацелены! Генерал в отпуске. Полковник Ульяшов позади, как учили в Академии. Он в штабе, то есть на передовых позициях. Сейчас в кабинете, одёжной щёткой сметает пылинки со свого кителя, и всего прочего, готовится.

Ур-ра, таланты! В атаку! Впер-рёд!

И в самом деле!

В бытовых и умывальных комнатах стандартное для армии солдатское броуновское движение, в переводе, суета. Как перед тревогой! Только в данном случае под другим углом, с другой задачей. От рядового солдата до дембеля все военнослужащие, включая сержантский состав, старшин и прапорщиков, за минусом находящихся в наряде, гладят форму, чистят ботинки, подшивают наисвежайшие подворотнички, по третьему разу бреют щёки, готовятся к прослушиванию. Явление в данном случае не добровольное, а обязательное. Как объявленные приказом прививки в санчасти от… неважно чего, но поголовные. Мероприятие вроде бы добровольное, но по приказу: «Всему личному составу пройти кастинг на предмет наличия талантов. Обязательно! Ответственные за явку…» И это правильно. А почему и нет! А вдруг проснётся какой талант, проявится. Такое может быть, бывает, даже сплошь и рядом.

В солдатском топоте (шуме воды в умывальных комнатах, сливных бачках в туалетах), слышны где восторженные, где вопросительные, но точно взбудораженные реплики-вопросы:

«Слышь, а я на гражданке в школьном хоре пел… Вторым голосом».

«А почему набирают только отличников боевой и политической подготовки? Кто знает, а? Я не знаю!»

«А я больше всех от пола на кулаках отжимаюсь, и гири кидаю… Мне можно?»

«Можно-можно, силовые номера – тоже, наверное, можно… В цирк, значит, отправят».

«А когда сказали этот смотр, когда?»

«Ротный сказал, сегодня, наверное»…

«А я вприсядку могу… «Яблочко»… Мог когда-то… Надо вспомнить… Эх, яблочко…»

«Эй-эй, в коридор иди – яблочко! Здесь не клуб тебе… Гремишь сапогами…»

И в полковой библиотеке разор. Да! Книжные полки вмиг опустели. Как ветром их… Не все, конечно, раздел «Поэзия» больше. У библиотекарши глаза от удивления на лбу, там же, где и очки обычно. Все читательские столы заняты, солдаты поэзию читают. Не кроссворды и журналы с картинками а… Поэзию! Да! Её!! Глазами вращают, губами шевелят…

Да что библиотека… И в наряде такая же картина. И на кухне, и в ротах, и на охраняемом периметре.

– Слышь, земеля, я не понял, – заинтересованно спрашивает часовой, молоденький солдат, встречаясь с таким же часовым на углу периметра охраняемого армейского объекта, – для ансамбля Моисеева или для песни и пляски Российской армии ребят отбирают, а? Я не понял. Не знаешь?

– Не знаю, – поправляя тяжёлый для него автомат на плече, кривится боец. – Мы ж в наряде. Сменимся, выясним. Но я думаю, в Швецию, наверное, или в Америку. Наши же показались там, вот и… ансамбль теперь туда, наверное, нужен.

– Слушай, а у меня дома младший брат анекдоты и басни разные классно рассказывает. Укатаешься! Как артист, словно. Я помню кое-что. Попробовать что ли… Как думаешь, пройдёт?

– Нет, анекдоты вряд ли, а вот басни… Басни, это идея. Ты подсказал. «Ворона и лиса», например, я хорошо помню… – немедленно принимается декламировать. – Однажды бог послал вороне…

Первый часовой, молодой, ушастый, морщась, перебивает:

– Да не так! Ты чё?! Не так надо, с выражением…

И в оркестровом классе дирижёр нервничает. Не может в проблему достойно включиться. Приказ получил, а ни людей, ни партитуры, ни сценария нет. Как играть, то есть как работать? Непонятно. Голова кругом. Со стороны глядя и не поймёшь, не то дремлет лейтенант, не то задумался. Задумался, наверное, жалея, замечают музыканты-срочники. И правда, лейтенант резко вздрагивает от звонка городского телефона…

– Алло! Лейтенант Фомичёв… Да, я! Кто? Мальцев! О, молодец, Мальцев! Хорошо что позвонил… Ты где, на даче? С женой? Отлично, не далеко, значит. Молодец! Хорошо, говорю, молодец! И как она, нормально?.. Ага, понятно. Витамины ей обязательно, молоко, свежий воздух, то сё… Что у нас случилось? Ничего не случилось. Бери жену, и срочно возвращайся домой. Да, назад. Отпуск отменяется. Нет-нет, не насовсем… Не могу пока сказать – сам не знаю. Знаю, что переносится. Приказ? Приказ уже есть… Я расписался. Установка поступила такая: чем быстрее мы соберёмся, тем быстрее и закончим… Почти все уже собрались… Что? Да мы звоним тебе, звоним, сто раз уже! Я звоню, Смирнов звонит, а у тебя отключено. В общем, ты едешь? Тебя отмечать? Молодец! Я отмечаю… Одно могу сказать: дело очень важное. Опять нам подпрыгнуть придётся… Нет, не в Стокгольм. Не угадаешь. Хуже. То есть лучше, хотя и не знаю. В общем, всё. Кому сможешь – позвони. Ждём! Возвращайся!

Лейтенант ставит в журнале очередную жирную «галочку», бросает ручку, подперев голову руками вздыхает… Раздаётся следующий звонок… Лейтенант вновь хватает трубку телефона.

– Лейтенант Фомичёв… Кто? Кобзев? Как хорошо, что позвонил. Молодец… Что? Повтори, плохо слышно… Ты в самолёте? А, уже летишь… Куда? Не понял, говори громче… Домой? А вот, теперь слышу… Отлично! Молодец, говорю, вовремя… Мы тут без тебя… Как под конвоем? – Глаза у лейтенанта приобретают чётки формы велосипедных колёс, пусть и детских, но колёс. – Под каким конвоем? – Вытаращив глаза, испуганно выдыхает он. – Ты арестован? Кем?

Музыканты оркестра, кто поблизости находился, с ярким, нескрываемым (зеркальным) интересом на лицах прислушиваются. Лейтенант, прикрыв трубку рукой, всем присутствующим сообщает поразительное известие:

– Кобзева арестовали?! Говорит, в самолёте конвоируют!!

Старший сержант Смирнов, да и остальные музыканты копируют выражение лица дирижёра.

– Ни фига себе! – замечает Смирнов. – За что это его? Спросите, товарищ лейтенант, кто, и куда его везут. Может позвонить куда?

Лейтенант совсем из «колеи» выбит, это заметно. Как из партитуры во время концерта выпал.

– Ты что-то натворил, да? – спрашивает он. Спрашивает не только громко, но и сильно удивлённо. Кобзев ему видимо что-то сообщает… Выражение лица дирижёра меняется… Он растерянно переводит слушателям.

– Говорит, нет, ничего не сделал… Ничего не понимаю! – И вновь с тревогой кричит Кобзеву. – А кто тебя везёт и куда, не сказали? В полк?! В какой полк… В на-аш?! Так это же хорошо! Это же… – Отрывается от телефона, вновь удивлённо таращит глаза. – Ничего не понимаю… – И вдруг, лицо его расцветает уксуснокислой улыбкой. – А-а-а, слушай, Кобзев, я, кажется, понял чья это работа, понял, да. Вот, значит, как они понимают это сотрудничество, а… Вот дурость… Нет-нет, это я не тебе. Ты лети-лети, не переживай. Всё хорошо, всё нормально. Не беспокойся! Я знаю с чьей это подачи. Всё понятно. Лети спокойно, ни о чём плохом не думай! Они там тебя – эти, конвойные, не пресс… Нет? Ну и хорошо. Даже накормили?! Это цивильно. Это действительно похоже на сотрудничество. Ладно, ты успокойся, не переживай. Лети. Пусть везут. Кстати, не вздумай сбежать! Ни-ни! Не мешай им, пусть доставляют. Давай, мы тебя ждём.

Лейтенант кладёт трубку на аппарат, задумчиво вращает шариковую ручку в руке… В журнале рисует следующую галочку. Нет, лейтенант совсем не дремлет, понимающе переглядываясь, отмечают музыканты, он переживает, он нервничает.

И не один он, кстати, нервничает, переживает.

Тимка и папа Суслов

Нервничает и майор Суслов. Хоть и начальник особого отдела полка, пусть даже и майор. А может, потому и нервничает, что начальник того отдела?!

Он сейчас дома. На диване – в шортах и майке – лежит, смотрит телевизор. Последнее не совсем верно: Суслов сам по себе лежит, телевизор сам по себе работает. Показывает там себе что-то, бурлит «рейтинговыми» проблемами, мелькает одними и теми же лицами, словно сам с собой в домино играет. Кому интересно? Никому. Им самим. Но под телевизор хорошо людям засыпается, иногда и думается. Как сейчас вот, майору. Суслов думал, Суслов размышлял. Ровно до тех пор, пока на него «с ветвистого дерева, что в районе реки Амазонки, обезьяной с ветки (со спинки дивана), не прыгнул его сын, первоклассник Тимофей. Тимка-Тимон! Сынок! Надежда! Гордость отца. Кстати, внешняя копия папы. Энергичный, вдумчивый, не по годам серьёзный. Хотя, иной раз так прыгнуть может, на отца, например, дыхание – вон, и сердце в пятки… у Суслова, конечно. Растёт же парень. В весе прибавляет… Причём, неожиданно всегда прыгает. Как сейчас вот… Но, увидев «рабочее» лицо папы, Тимон рычать как леопард не стал, и когти о шкуру отца точить тоже не начал. Оседлав папин живот, спросил как ни в чём не бывало, но участливо. Что по тону и смыслу Суслову было очень приятно: сын же, будущее… Сынишка-мальчишка!

– Какие-то проблемы у тебя в армии, да, пап? Про своих шпионов-диверсантов думаешь?

С трудом приводя «вздёрнутые» от неожиданного прыжка нервы и физику в порядок, Суслов, частично ещё думая о своём, ответил почти ровно, механически, привычно перевёл «стрелки».

– В каком смысле? А-а-а… Нет, так просто! Телевизор смотрю. А у тебя как дела, не обижают в классе, нормально?

Тимка, словно этого только и ждал, быстро ответил:

– Без проблем, пап. Все же знают чей я сын… – И кулаками резко пробоксировал папин живот.

Уй!.. Хотя и ребёнок, но… ощутимо, сморщился папа. Суслову даже пришлось напрячь мышцы там, где у всех людей пресс. Пресс там был. Остаточный. Вроде бы. И это приятно. Как и то, что мальчишка бойцом растёт, упорным и любопытным, – наследник, смена.

– А тебе сказать, пап, – спросил Тимка, – кем я буду когда вырасту, а? Я сегодня окончательно решил! Сказать?

«Как же достать данные про секретное оружие вертолётчиков?», думал в этот момент майор… И не ясно, что было первичным у человека, – сын или работа. Дома он сейчас был или на работе? Не угадать. И там он был, и здесь. Две задачи решал. Потому что офицер. Мог бы и больше: и три, и четыре, и пять… Одновременно. Но сейчас нужно было – две. Две и решал. «Проникнуть в компьютерную базу вертолётчиков, взломать её? – размышлял Суслов. – Языка взять, начальника штаба, например, или его зама… выкрасть… Неплохо бы, но невозможно! Правильно Ульяшов сказал: куда потом языка девать?»

– …Пап, а пап, сказать, а, сказать? – обиженно тормошил Тимофей отца, не слышит.

Возвращаясь ко второй проблеме, Суслов тряхнул головой, спросил первое, что пришло на язык.

– А маме сказал уже?

– Нет ещё… – ответил мальчишка и заговорщически сузил глаза. – Тебе первому. Сказать?

Суслов улыбнулся ответу, мой мальчишка растёт, отметил он, папин.

– Ответ правильный, сынок. Зачёт! – на подъёме чувств похвалил сына и разрешил. – Сказать!

Тимка на секунду задумался, умильно нахмурился, вспоминая ответ, наконец посветлел лицом, и по слогам выпалил.

– Этим… ве-тери-наром или кем там, вот.

Отец удивлённо переспросил:

– Ветеринаром? Каким ветеринаром? Почему это? Мы кажется не планируем с мамой хомячков-зайчиков покупать. Зачем нам? Мы тебе сестрёнку или братика купим. Мы же договорились! Это учительница что-то вам рассказала или ты сам решил?

Тимофей обиженно округлил глаза.

– Сам! – Протянул он, и с тем же восторгом пояснил. – Потому что к нам в школу сегодня эти приходили… которые ты сказал… ветеринары! Вот такие, большие, взрослые, как ты! В нашем туалете чем-то противным посыпали, потом в девчачий туалет зашли. Представляешь, в девчачий? К ним туда, в девчачью комнату! Отпад!! А нам, мальчикам, туда нельзя. Я решил, вырасту, обязательно ветеринаром буду!

?!

И тут… что поразило мальчишку… он даже среагировать не успел… Его папу, отца, как словно тот бык на корриде вверх подбросил. Резко и всем телом. Тимон вмиг слетел с живота… И грохнулся бы на арену, на пол, то есть. Едва не задохнулся в испуге… Благо отец его вовремя подхватил. Тимофей собрался было уже губы от обиды надуть, скривился, как отец вдруг начал хвалить его, целовать, тормошить. Мальчишка не знал как и реагировать. Ну эти родители! Ну, взрослые!!

– Эврика, сынок! Эврика! Гениально! Вот тебе и решение… – Подбрасывая сына под потолок, чему-то радовался родитель. – А я тут думаю, голову ломаю, – обрадовано вскрикивал он. – А оно вот где, оказывается… Устами младенца… Это я не про телевизор, я про тебя! Гордись, сын! Это у тебя врождённое, это наследственное. Молодец, вовремя, но… Никаких нам ветеринаров, сынок, никаких торгашей-олигархов! Будешь только военным! Только как я!! Только по моим стопам… Династия у нас с тобой будет.

В одном из перелётов от потолка к отцу и обратно, мальчишке удалось всё же уцепиться за папину шею, прилипнув, он предупредил:

– Ладно. Но только чтоб везде можно было заходить, даже туда… к девчонкам.

Отец и с этим согласен был.

– Да если надо – когда надо! – мы и туда войдём. Молодец, сынок, учись пока.

20

Накрылся отпуск

Грустно, вместе с тем светло и торжественно звучала музыка старинного вальса «Осенний сон» из окон клуба посёлка Нижние Чары. Музыка лилась широко и сильно, во все стороны. Окна в классе распахнуты, посёлок замер. Оркестр играет. Духовой. Музыку. Не похоронный марш, а… вальс. Как на танцах, когда-то. Событие! Виданное ли дело! И забыли уж почти, а вот, играют духовики, звучит музыка! Человек пятнадцать местной детворы – мал мала меньше – мгновенно прибежали, собрались, толкаясь и шмыгая носами, расселись на полу оркестровой комнаты, у двери. Дядя Серёжа разрешил. Руководитель. Только чтоб не шумели, сказал. Ребятня во все глаза смотрела на музыкантов и на инструменты, особенно на Стёпку – с завистью и уважением, – повезло! – молча переглядывались. А слов у них в глазах, «тыщи мильонов», и все только с восклицательными знаками…

А музыканты играли… Хоть и после большого перерыва, но играли. Наслаждались музыкой, инструментами, слаженностью, звучанием, духом гармонии, красотой произведения… И собой, конечно. Своей сопричастностью.

Раз, два, три…. Раз, два, три…

Дядя Веня, баритонист, как и все музыканты самодеятельного оркестра клуба посёлка Нижние Чары, сидя в «парадном» костюме в новом классе, на стуле, пока правда без пюпитров, механически шлёпал ногой вторую и третью долю вальса, для сильного и правильного звука, с прямой спиной, широко расставив колени и держа инструмент перед собой, с чувством исполнял свою партию. Вёл тему. В «До миноре», на три четверти, на лиге… Ля-а-а, до-о-о, ми-и-и, соль… Со-о-оль, фа-а – до, ми-и-и, ре-е-е… Мягко, но верно дядя Веня вводил слушателей в мир осенней природы, в мир остывающих чувств, в мир осени, в мир затухающей жизни… И лица музыкантов этому соответствовали. Были мудрыми, спокойными, в возрасте. Кроме пожалуй трёх-четырёх молодых лиц. На контрасте.

Одним из них был барабанщик Стёпка. За большим барабаном с тарелками. Очень молодой музыкант. Невероятно молодой. Парень ещё, мальчишка. Лет десяти, двенадцати. Раскрасневшийся, взволнованный, но заметно счастливый. Во взрослом настоящем оркестре! Настоящую музыку играет! Восторгом и гордостью горящими глазами и молодостью. Словно спелое яблоко в корзине с лежалыми, морщинистыми плодами. Украшал собой корзину, как тот зелёный листок на ветке осеннего дерева. Вихрастый, ушастый, быстроглазый, курносый, розовощёкий, с конопушками, раскрасневшийся, наверняка очень подвижный, сейчас очень сосредоточенный, просто очень сосредоточенный, но невероятно счастливый (горящие уши это выдавали, румянец и глаза), косил глазами то на ровесников и прочую мелюзгу у двери, то на метрономом шлёпающую ногу баритониста дяди Вени. Сильную долю колотушкой стучал, тарелками дополнял две оставшиеся… Тум-м, Да-та, Тум-м, Да-та…

Здесь же и Верочка с флейтой, и Тимофеев с трубой. Но они в составе не постоянные музыканты, не основные. Но молодые, свежие, профессиональные, особую силу и чистоту звучания оркестру сейчас придавали. Это украшало его, оркестр звучал особенно слаженно и напевно. У дяди Серёжи, руководителя оркестра, даже тонкий румянец на лице выступил. От удовольствия, от восторга и гордости. Он же всё слышит, он так и хотел, так и ждал… А музыка вальса лилась, звучала… Порой величественно, порой чуть фривольно, как бы сопротивляясь той навязчивой грусти.

Остальные деревенские музыканты были пожилыми. Время! Жизнь! Условия!! К тому же не по конкурсу красоты подобраны, а по состоянию души, пониманию и любви к музыке. Были и женщины. Тоже в возрасте. Каждая с огородом, каким мелким хозяйством за плечами, с внуками, но с любовью к музыке. К оркестру. Ещё с тех времён, кто с горбачёвских, кто с брежневских, а может кто и раньше. Одна из них, например, из «последних». Она на альтушке. С косынкой на шее, стоптанных туфлях, толстощёкая, лобастая, грудастая, с пухлыми руками, в кофте и длинной юбке. Ис-Та-та, Ис-Та-та… исполняет. Старательно. Чуть стесняясь гостя, но держит партию очень не плохо. Почти без ошибок, на память. Подчёркивает своей важной партией плавность звучащей грусти в мелодии. Была ещё одна женщина, тоже музыкантша, другие почему-то не подошли – хотя им, говорят, передали – не подтянулись, по болезни какой или с внуками дома остались, но тромбонистка пришла. И гудит теперь, двигает кулисой, косясь когда в нотную тетрадь, больше на трубача Тимофеева. Она его хорошо помнит. Вот таким вот, как её внук Стёпка теперь (это он сейчас на барабане стучит). А Женька её, кажется, не узнаёт… Время. И камни, говорят, время меняет, не то что лица.

Льётся музыка, бухтит алтушка, сливаясь с тенором и тромбоном. Звучит вальс.

В такт раскачиваясь, дядя Серёжа, руководитель оркестра, кларнетом и глазами дирижирует.

Едва заметная игривость и сопротивление «осени» особенно слышались во второй цифре вальса, ещё сильнее в четвёртой, когда они – молодые – и труба, и флейта! – где терцией, где на кварту, игриво – когда связно, с ленцой, когда коротко, с акцентом, расходились – четвертной нотой с восьмушкой – спорили с величием и неколебимостью мудрой природы, её старостью, демонстрируя биение молодых сердец, как течение весенней воды подо льдом. Демонстрируя тем самым протест и уверенность в своём будущем, в своей необоримой силе, но… жизнь есть жизнь… Уступили всё же в финале умиротворённости природе и её… повторимости. Да-да, повторимости! Потому что последний аккорд исполнили не в миноре, как в партиях записано, а в мажоре. И вверху, и внизу аккорда, ноту «ми» исполнили чистой, без бемоли… Финальный аккорд прозвучал утверждающим, мажорным.

– В общем, хорошо… Молодцы, – как обычно похвалил руководитель. – Не забыли. Но звучок всё же не такой, не тот… Строй неважный… – как и раньше нахмурился, заметил. – Нужно репетировать. – Кладя кларнет на колени, повернулся в сторону Веры и Женьки, с усмешкой коротко заметил. – Хулиганим, да? – намекая на мажорный финал. Флейтистка и Евгений ответили весёлой озорной улыбкой. – Но минор всё же лучше! Так по партитуре. – Подчёркивает дядя Серёжа и дальше, чтоб не забыть, говорит барабанщику. – Стёпка, ты, конечно, молодец, но торопишься. Чуть-чуть, но загоняешь, не держишь темп. Сильную долю чуть сдержаннее надо стучать, чётко, но мягко… вальс же… А ты и тарелками ещё своими шлёпаешь, гремишь, оглушаешь. Думать же надо. Чувствовать… Чтоб душа пела…. Не только у тебя, у всех нас, главное, у слушателей… – Напевая, и рукой дирижируя, показывает Стёпке нужный темп. – Та, та, та-та… Вот так надо, понял? Мягко-мягко, твёрдо, но нежно…

Вера задумчиво подсказывает.

– Трепетно.

Она ещё в музыке, в гармонии…

– Вот, точно! – Подхватывает руководитель. – Хорошо сказала. Что бы вот тут трепетало, в горле.

Стёпкино лицо ещё ярче вспыхивает, он торопливо оправдывается.

– Да понял я, понял. Заслушиваюсь только, дядя Серёжа. Красиво потому что… Растворяюсь я. У меня вот тут даже поёт, в животе.

Баритонист дядя Веня хмурит брови, одёргивает музыканта:

– Не дядя Серёжа он тебе, – в животе у него поёт, а Сергей Матвеевич сейчас. Договорились же про дисциплину… К руководителю оркестра только по имени отчеству. Он дирижёр. Это после репетиций он тебе родственник, и всё такое.

Руководитель мягко останавливает друга.

– Ладно тебе, Веня, знает он всё, только заслушивается. Характер такой. Весь в мать.

От этого Стёпка загорается ещё больше, как от похвалы.

– Ага! Забываюсь я… Как услышу баритон, тему в смысле, вместе с басом, трубами и кларнетом, так и несёт меня музыка… Как будто и нет меня… Ещё и альтушка – ис-та, ис-та… с тенором подталкивают… Я словно тетерев, ага… Тепло так становится, уютно.

И вновь мальчишку поддерживает задумчивый голос Верочки.

– И мне тепло становится, и я растворяюсь. Я замечала. – Говорит она всем, и Евгению. – Потому что мы музыканты. Мы оркестр. Мы – ансамбль. Одно целое. Красивое целое. И музыка. Духовая музыка, душевная.

– Да, потому что гармония, потому что ансамбль, – дополняет руководитель.

Не отстаёт и дядя Веня.

– И живём в это время, и дышим, и сердце у нас… Стёпка поправляет.

– Ритм…

Дядя Веня переспрашивает.

– Что ритм?

Стёпка округляет глаза, чего непонятного, поясняет.

– Ритм, говорю, у нас одинаковый…

– И я о том! – говорит дядя Серёжа и чуть кривится. – А ты торопишься, загоняешь.

– Я просто дальше хочу услышать, – глотая окончания слов, торопится сообщить свои чувства барабанщик. – Там же ещё красивее… Дальше. На этом, на следующей цифре.

Музыканты Стёпке улыбаются, потому что он один среди них такой быстрый, энергичный, с неожиданными мыслями, выводами. Как и они раньше, в принципе, в молодости. Будто ручеёк с горки, пусть и по камням, но живой, с огнём и задором. Хорошо в оркестре рядом с ним, тепло.

– Ладно, Стёпка, и ты молодец, и мы все молодцы! – хвалит дядя Веня, лицо Стёпкино вновь счастливо вспыхивает.

– Женя, ну а тебе как наш ансамбль? – спрашивает гостя руководитель. Музыканты с интересом смотрят на Тимофеева. – Не стыдно за нас, а? Строим, нет, звучим?

Тимофеев ждал чего-то подобного, таким вопросом каждый руководитель озадачен. Похвалы ждёт. Пожимая плечами, ответил.

– Мне действительно тепло здесь, с вами, у нас… Хорошая атмосфера. И дружно, и оркестр звучит.

Он не договорил. Широко распахнув дверь, перешагивая через ребятню, в комнату вошла директриса Ванесса Ильинична. С той же улыбкой на лице, с теми же радушными движениями пухлых рук. Ребятню как ветром сдуло. Она их вроде и не заметила.

– О! Вот вы, оказывается, где, товарищ, а мы вас ищем, здрасьте! За вами машина из вашей прокуратуры из Москвы пришла, а вы здесь. Чёрная волга, и водитель военный, и офицер. Вон там, – указала на окно. – Всё как положено. Они там, в машине, сказали, ждут. Вас ждут. Вы поедете?

Тимофеев кивнул:

– Разберёмся.

– Вот-вот, и скажите там, что сами всё видели. Что мгновенно мы – я! – всё выполнила, а? Что жалоб от людей нету! И от музыкантов тоже. Мы такой славный оркестр, как у нас, в обиду не дадим. Никому не дадим. Если что, мы сами за них к вам обратимся. Можно?

Тимофеев роль свою вспомнил.

– Можно-можно… если нужно, – и не удержался, переспросил. – А почему машина, я не понял? Точно за мной? Вы ничего не перепутали?

Директриса сильно удивилась: что вы, как можно?

– Нет, конечно, – вскричала она. – Мы же всё выполнили, потому и машина за вами пришла. Чтобы вы там отчитались. Приезжать больше не понадобится. Может, в другое место куда. Второй раз на грабли мы, как говорится, не допустим. Честное пионерское! Под салютом! Во! – Махнула за голову рукой, и даже извинительно присела. – Так вы идёте?

Евгений кивнул.

– Да, сейчас иду.

Директриса вышла, а Тимофеев и часть музыкантов к окну подошли. Выглянули. Действительно, в окружении шумной местной ребятни, перед подъездом стояла чёрная «Волга». Дверцы открыты. Около пассажирской, потягиваясь и разминаясь телом, оглядываясь на любопытных ребят, прогуливался молодой офицер. Тимофеев узнал его.

Одна Верочка не двинулась с места… Евгений встретился с ней взглядом. В её глаза застыл испуг, растерянность и тревога.

– Уже, Саша?! – выдохнула она, и чуть слышно спросила. – А можно я вас провожу? – И смутившись, пряча глаза, резко повернулась к руководителю оркестра. – Дядь Серёжа, можно?

Ну вот тебе раз, с грустью говорили глаза старых музыкантов. Ну как же так? Только ведь приехал, только ведь… Печально! Как вальс «Осенний сон». Все расстроились.

Больше, конечно, и дядя Серёжа и Верочка, и сам Евгений, и Стёпка, и дядя Веня и… все. Это видно было. На лицах написано. Полным минором души накрыло. Особенно у Евгения, особенно у…

– Иди, внучка, коль так получается, проводи, – расстроено кивнул головой дядя Серёжа. – Мы здесь подождём. Не люблю проводы. Уж лучше ты с ним… Поговори, уговори. Пусть возвращается, – последнее старик произнёс с нажимом. – Тебя он послушает.

Вера вспыхнула.

– Дядя Серёжа! Дед!!

– Ладно-ладно, я же не про тебя шучу, я по-доброму.

Дядя Веня дернул Евгения за рукав.

– Женя, ты приезжай к нам, сынок, к старикам, а? Приедешь? Успеешь, нет? Надо же кому-то передать наше дело. Мы думали – тебе.

– Приезжай, а! Приедешь? – глядя на своего бывшего ученика, раз за разом переспрашивал дядя Саша. И столько было в голосе чувств и мольбы, – они ведь ждали, они надеялись… Главное, чтобы Женька успел, при их жизни успел… успел, чтобы… чтобы… вернулся!

Так плохо на душе у Евгения ещё не было.

– У нас здесь природа… и летом, и зимой… В-во, дядь Жень! – в восторге округляя глаза, воскликнул Стёпка. – А осенью!!

– А весной, Женя!! – почти добивая, с грустью протянула Верочка.

И столько всего родного и до боли знакомого послышалось в словах Верочки и Стёпки, из прошлого, из детства, и… из будущего…

– Я обязательно приеду. Обещаю. – Одного за другим обнимая, заверил Евгений и быстро повернулся. – Пошли, Вера, проводишь. Спасибо! Всем спасибо! Здесь очень хорошо! До свиданья! – и хрипло пробормотал. – Айлл би бэк!

Когда Верочка с Евгением вышли, прокашлявшись, дядя Серёжа спросил:

– Чего это он там такое сказал? Я не расслышал…

Дядя Веня тоже ещё морщился, сморкался в платок, тоже глаза прятал, ответил:

– Закавыку какую-то, про быка. Молодёжь, Серёжа! Шутка, наверное.

Один Стёпка, от окна к барабанам прыгнув, понял, что это никакая не шутка, а правда. Хватая колотушку и тарелку, с напором в голосе, чего непонятного, раскрыл дедам точный смысл.

– Вы чё, не знаете? И не шутка вовсе… Это он сказал, что вернётся, как Шварценеггер в кино. Вот!

– Как Шварценеггер, значит, говоришь, да? – Переспросил дядя Веня. – Вернётся?

Дядя Сережа ему что-то ответил. Но ответ потонул в Стёпкином восторженном шуме и крике…

– Ур-ра! Он вернётся… Айлл би бэк!.. Ду-ду-ду-ду-дуууу… – громко затарахтел колотушкой в барабан… – Он сказал… Айлл би бэк!..

Грустно, вместе с тем светло и торжественно звучала музыка вальса «Осенний сон». Музыканты, стоя у раскрытых окон клуба посёлка Нижние Чары, музыкой провожали отъезжающую чёрную «Волгу». Вслед махали руками и мальчишки, и Верочка. Вальс звучал прощально, как фронтовой «Синий платочек». Музыка лилась широко и раздольно, во все стороны. Замерев, слушал и посёлок. Не похоронный марш музыканты играют, вальс. Это хорошо. Как на танцах, когда-то. Гадали, что-то хорошее, значит, произошло в стране, в государстве, если музыкантам инструменты вернули… Хорошо бы. Правда не очень слаженно ещё играют музыканты, но это не важно, потому что они свои, к тому ж, от души. Играют, дудят, душу радуют… Неслышно было только флейты. Да и баритон как-то неровно «музыку» выводил…

Грустно.