Текст книги "Запах (сборник)"

3. Любовь

…хорошо что мы сняли этот дом это как раз то что нам надо ты отдохнешь и я тоже ну сколько можно работать он такой большой я не ожидала честно а что в подвале может ты слазишь после ужина ты же знаешь я боюсь темноты…

– А что здесь может быть? Пустота!.. Хотя нет… что это там? Эх…

…ты думаешь он не откажется если мы пригласим его сюда вместе с женой здесь так уютно так ты полезешь или…

– Кто там? Я знаю, что вы там прячетесь!..

…только осторожней ты знаешь врача здесь днем с огнем не найдешь расскажешь мне что было а я пойду спать не шуми я…

– Господи, как вы меня напугали! Кто вы?

«Я не знаю».

– Как вы сюда попали?

«Я была здесь всегда».

– Этого не может быть. Абсурд какой-то. Ничто не вечно.

«Я не знаю, что такое вечность, но я была здесь всегда».

– Давайте без шуток. Я устал, у меня еще много дел, а вы невесть что делаете в моем подвале. Повторяю: кто вы?

«Я действительно не знаю».

– Тогда убирайтесь отсюда и не знайте в другом месте.

«Я не могу».

– Вы повредили ногу?

«Нет».

– Тогда в чем дело?

«Я просто не могу».

– То есть сюда вы могли забраться, а обратно не можете.

«Я не знаю».

…что где он там не могу же я всю ночь…

– Не понимаю почему, но, вместо того чтобы плюнуть на вас и уйти, я сижу в каком-то бредовом месте и сам несу сплошной бред. Я схожу с ума?

«Нет».

– А я все-таки думаю, что схожу. Вот мне уже многое из того, что вы говорите, не кажется странным.

«Я говорю самые простые вещи».

– Странным не кажется, но непонятным остается.

«Я вас ждала».

– Откуда вы могли обо мне знать?

– Почему вы молчите?… Мне надо идти. Раз уж вы вечны, одну ночь сможете и подождать.

«Я подожду».

…где ты был ну что там так прямо и ничего а там сухо ну тогда устроим там склад чердак мне не нравится завтра этим и займемся нет ты один займешься у меня клаустрофобия я не выдержу давай…

– Вот я и вернулся. Вы все еще здесь. Неужто и вправду – вечны?

«Я скучала по вам».

– Забавно. Я по вам тоже.

…еще нужно сделать голова идет кругом может быть мы поторопились хотя в доме после города как во дворце…

– Раз уж ни о чем серьезном мы говорить не можем, давайте играть.

«Я люблю игры».

– Ну и славно. Поиграем в загадки. Я – Эдип, вы – Сфинкс. Вы знаете, кто такой Эдип?

«Знаю».

– Ну так спрашивайте меня. О чем угодно.

«Я не знаю, что спросить у вас».

– Хорошо. Пусть будет так: вы – дельфийская пифия, я – паломник. Кстати, можно на «ты»?

…я его не слышу я столько ему отдала а он холоден ну почему я так несчастна…

– Скажи, о пифия, зачем я пришел сюда?

«Ты пришел ко мне».

– Что будет со мной?

«Я буду с тобой».

– Почему уходит любовь?

– Я забираю ее себе.

– Зачем ты забираешь ее?

«Я хочу, чтобы ты был со мной».

…плевать на меня хотел мог бы понять подвал подождет я ему не нужна его глаза больше не блестят…

– Почему ты так говоришь?

«Я тебе нужна».

– У меня есть жена!

«Я лучше ее».

– Иди ты к черту!

…наконец почему так долго странно я думала ты там уснул мне так плохо почему у тебя так стучит сердце но ты же у нас смелый угнетает завтра не полезешь ну и ладно…

– Ты мне нужна.

«Конечно».

…куда он ходит каждый день у нас даже знакомых здесь нет говорит меланхолия он и в самом деле грустный но неужели меня мало чтобы ее развеять у него любовница нет какая чушь так скоро не может…

– Я тебя люблю.

«Я тоже тебя люблю».

…пришел где говоришь но я думала все улажено раз так ладно ты не хочешь со мной сидеть устал а я скучала да как дурочка скучала завтра тоже жалко…

– Мне так хорошо с тобой, любимая.

…уже темнеет как я не люблю закат что в нем находят красивого такой мертвый…

– Она мне надоела.

«Ты мой».

– Да, но что с ней делать?

«Расскажи ей все».

…наконец серьезный не пугай меня другую я знала боже мой я знала прости меня ну прости меня ты сам себя обманываешь ну прости…

– Истеричка.

…почему почему почему почему почему почему почему почему почему почему почему почему…

– Слушай, а что это такое у тебя под ногами? Кости?

«Это пустота».

…совсем не больно…

– Боже, как же ты… красива…

«Я должна быть такой».

4. Вздох

13 января 19** года

Не люблю окон в поездах. Я понял это шестьдесят лет назад. Была зима, моя первая свободная зима. Мы с матерью сидели в жестком купе, и она смотрела перед собой, а я в окно. Я прижался лбом к ледяному стеклу. Сильно мерз, но не мог отлипнуть, до того страшно было видеть те бескрайние поля – белые, белые…

Временами я вспоминал лицо отца – такое, каким оно мне представилось в последний раз, в сарае. Черты его заострились, кожу покрыла белая крапинка, а я стоял и думал, что вот таким я его могу принять, и сам пугался этой мысли, и порывался бежать, но не мог. Лицо становилось все больше и больше, пока не врезалось мне в мозг, как отпечаток на стальной пластине. После оно находило меня повсюду.

Поезд несся на запад, и в каждой заснеженной роще, каждом припорошенном камне виделось мне оно – притягательное, жуткое… видится и сейчас.

И, точно как тогда, я не в силах оторвать от него взгляд.

14 января 19** года

Зачем я еду туда? Или лучше – «сюда»? В этом доме я страдал, в нем я узнал боль. Но все эти годы что-то неуловимое влекло меня назад. Вот и сегодня я, не в первый уже раз, проснулся среди ночи, а сердце у меня стучало, как легкий молот. Один и тот же сон – год за годом: дом, тьма, шаги, потом свет… и пробуждение.

Но почему только сегодня понял я, что мне снится подвал? Я не помню, чтобы я там когда-нибудь был.

15 января 19** года (ночью)

Клетка – символ не заточения, а лишь желания быть заточенным.

15 января 19** года

Я приехал. Дом стоял пустым пятнадцать лет. Иногда мне кажется, что я видел все в глазах людей, которым протягивал ключи: ее гибель, его исчезновение. Но все это пустое. Я не вижу их теней на лестнице: я вижу только сны.

Комнаты огромны и безнадежны.

Первым делом я очистил от пыли ту, в которой когда-то жил, и приволок старую печку. Топлю постоянно, но жара не хватает.

Другие пока не отваживаюсь исследовать. Подвал пугает меня больше всего.

16 января 19** года

Сегодня ходил в сарай. Странно: там мне легко. И еще удивительнее, что, как только я переступил порог, облик отца начал меркнуть, уступая место другой фигуре – столь же мощной, столь же статичной, но… светящейся.

В доме будто камень привязан к моим ногам, и он тянет меня вниз, вниз, где бы я ни был… Но почему я сопротивляюсь? Не за этим ли я пришел сюда?

17 января 19** года

Откидывал крышку подвала: совсем не страшно. Долго сидел и тупо смотрел в темноту. Я знаю, что когда-то она была живой. Сейчас это просто отсутствие света. Спускаться не стал, хотя пульсирующий образ не дает мне ни минуты покоя.

18 января 19** года

Я начинаю вспоминать.

Там была красота. Там была любовь. Там был… запах.

Но… как?

19 января 19** года

Пересилил себя и спустился. В подвале очень сухо и пусто – ничего, кроме камней… и отверстия. Но я боюсь сделать последний шаг.

Пульс все сильнее…

20 января 19** года

Тихо, так тихо…

Я сдался. Я решился и позволил подвальной стене поглотить себя – второй раз в жизни. И едва я выбрался из лаза и поднялся во весь рост, как все вспомнил, а секундой позже – все понял.

Я увидел старые кости – скелет ребенка, скелет мужчины… и женский скелет.

Да, это была она. Безупречно белая, безупречно тонкая… Когда-то эти пальцы ласкали меня… но нет, не способны на это голые костяшки. Когда-то эта улыбка согрела меня… но что он сейчас для меня, открывшего глаза, что он – этот волчий оскал? Выцветший парик вместо волос… Черные глазницы… Труха, облеченная в кружева…

Но разве больше во мне жизни, чем в ней и ее жертвах?

Передо мной лежит письмо, написанное, должно быть, больше века назад; кажется, одно прикосновение – и оно рассыплется. И сюда, наверх, я принес его целым, как величайшую драгоценность.

Я не знаю, кем она была когда-то – разве это имеет значение? – но слова в письме принадлежат уже не женщине из плоти и крови:

Я отдавала вам всю свою жизнь.

Я была матерью, другом, женой.

Вы предпочитали мертвечину.

Вы кормились пустотой.

Теперь я сама дам вам то, чего вы хотите.

Я стану вашей гибелью.

Вы полюбите меня.

Полюбите, когда я стану тем, что заменило вам жизнь.

Я читаю эти строки, у меня просится вздох, но слышится только шелест.

Тихий, тихий шелест.

Примечание

Танатофилия – (греч. thanatos – смерть + philia – любовь) – разновидность мазохизма, когда половое возбуждение неразрывно связано с тематикой смерти.

2005

Каждая

Клайву Баркеру

Расхлябанная дверь отворяется и грохает об стену. Парень в легкой кремовой куртке направляется к раковине, не обращая внимания ни на дверь, ни на Лиду, которая терпеливо ждет его ухода. А и вправду, думается ей, смотреть-то не на что. Зеленый халатик, резиновые перчатки, швабра, ведро и банка хлорки. Она существует для того, чтобы убирать за ними дерьмо. Даже не так: как-то получается, что она все дерьмо и производит, потому что суки в дорогих шмотках для этого слишком цивилизованны.

Тип в куртке удостаивает ее ухмылочкой, прежде чем выйти. Еще раз стукает дверь, и Лида остается одна. Она закрывается на ключ (кому надо, тот потерпит), набирает воды в ведро и проходит в туалет.

Пять кабинок в женской комнате, столько же плюс три писсуара здесь. Итого тринадцать мест, где любой посетитель может делать все, что душе угодно. Хотя какой там душе?!

К запаху она почти привыкла. Правда, у женщин пахнет едче, в носу свербит… Стены выкрашены в буро-зеленый цвет, и это давит куда сильнее: чувство такое, будто ты в чьем-то кишечнике. Краска за годы облупилась, повсюду расцвели рисунки и каракули – в основном ругательства и похабные предложения, многие с номерами телефонов. Свет почти не проходит сквозь оконца под потолком, от веку не мытые.

Но хуже всего мухи. В разгар лета они повсюду: ползают по стенам, потолку, без конца жужжат в зловонном воздухе, лезут в нос и уши. Если мысли о том, что оставляют их лапки у нее на коже, слишком беспокоят, Лида пробует отключать воображение. Иной раз помогает, но остается еще память. У нее до сих пор стоит перед глазами то, что она нашла в одной из кабинок, начиная как-то смену.

Ржавые потеки на фаянсе. Желтоватая вода, текущая тонкой струйкой в забитую дерьмом раковину. Потом на пол. И белые личинки, копошащиеся в коричневой массе. Они извиваются, сплетаются между собой, оставляют в дерьме бороздки. Их, кажется, можно услышать – тихое хлюпанье, с которым скользкая плоть прокладывает себе дорогу в единственном мире, какой она знает.

Лида приваливается к стене, сдерживая тошноту. Выделений человеческого тела здесь и так хватает. Ни к чему что-то к ним добавлять.

Она видела личинок и после. Жалобы на других уборщиц не помогали: те списывали все на часовой интервал между сменами. И Лида, против воли, верила им. Крошечная извращенная жизнь вполне могла возникнуть за считаные минуты в отходах иной жизни. Жизни высокоорганизованной и наделенной интеллектом, но обреченной испражняться раз в сутки.

В трех шагах отсюда – бутики, кафе, музеи. Центральная улица города. Но за аркой в тихом дворике, как разбухший чирей у улицы под мышкой, смердит общественный туалет.

Лида вздыхает и приступает к делу. Все кабинки закрыты, словно коробочки с подарками: в каждой ждет сюрприз.

Открыв первую, она выругивается. Этого еще не хватало…

На потрескавшейся краске блестят беловатые капли. Еще несколько на металлической перегородке. Мутная жидкость медленно стекает к полу, оставляя влажный след.

Лида готова простить всех, кроме этих. Человек вынужден испускать кал и мочу – такова его природа. Но трахаться можно и дома. Дрочить тем более.

Она часто находила сперму в обоих туалетах: в кабинках, унитазах, использованных презервативах. А однажды ей не повезло увидеть, как молочный сгусток сполз по пожелтевшему ободку и упал на жирную, счастливую в своем дерьме личинку. Тогда Лиду вырвало. В этот же день она попыталась уйти с работы, но не получилось. Везде одни отказы. Будто зловоние сортира пропитало ее насквозь, и люди его чуяли.

Стирая дрянь тряпкой, Лида думает, что тот хмырь в куртке все сделал специально. Хотел унизить ее, указать женщине на место. Он зашел сюда, нагадил – и двинулся дальше, такой же чистенький, как и был. Но не учел, что безымянная страшненькая уборщица может узнать его на улице и ткнуть в рожу этой самой тряпкой. Так она и поступит…

Лида моет и трет, скребет и сыплет хлорку, вся уйдя в мысли о мести. Вдруг раздается звук: снизу что-то чавкнуло. Она вздрагивает и смотрит за унитаз.

Трубы давно проржавели: краски на них не сохранилось и пятнышка. Из их внутренностей постоянно доносится какое-то бульканье, скрип, скрежет. Вот-вот прорвутся. Лида втайне мечтает об этом, но не хочет, чтобы все случилось в ее смену. Хватит с нее ответственности.

Снова чавкнуло, теперь уже во второй кабинке. Снова. Снова. Звук удаляется в сторону женской комнаты. Не иначе воздушная пробка или еще что. Тогда ждать осталось недолго: может, систему разнесет уже сегодня. Движения Лиды ускоряются на всякий случай.

За стеной хлопает дверь, цокают по плитке каблучки. А эту как сюда занесло, думается Лиде. Этим воздушным созданиям положено облегчаться в туалетах ресторанов и торговых центров. Не дай бог еще коснутся задницей унитаза или ее, уродину, увидят.

Мой и три, скреби и сыпь…

Когда раздается первый крик, она от неожиданности дергается и ударяется головой о перегородку. Крик повторяется с новой силой. И переходит в пронзительный высокий вой, который не прерывается ни на секунду, пока Лида поднимается с пола, бежит к выходу, возится с замком, несется вокруг постройки к двери женского туалета, открывает ее и испуганно озирается. Лишь тогда он затихает.

Те же грязные стены, пестрая плитка на полу, ржавые кабинки. Все дверцы распахнуты – кроме крайней, из-под которой расползается лужа темной жидкости. Жидкость переливается через уступ, течет по полу, и ее тяжелый запах смешивается с вонью мочи и фекалий. В ней возятся мухи. Другие проносятся мимо и исчезают за перегородкой. Только их жужжание нарушает тишину да еще из крана капает вода.

В зазоре между дверцей и порогом виднеется носок светлой женской туфли, заляпанный красными пятнами. Он чуть подрагивает.

– Вам плохо? – спрашивает Лида.

Ответа нет, потому что она сказала глупость. Подмывает броситься прочь и позвать на помощь. Вместо этого она, осторожно ступая, подходит к кабинке. И делает еще одну глупость – стучит в дверцу. Дребезжание металла кажется оглушительным.

Стоя в луже крови – чего же еще? – Лида пытается развернуться и убежать, но ноги не слушаются ее, а руки хватаются за дверцу и тянут.

На унитазе сидит, откинувшись к стене, рыжеволосая девушка в кофейном жакете. Ее глаза широко распахнуты, рот приоткрыт, руки поникли. На крючке сбоку висит бежевая сумочка.

Лида переводит взгляд вниз и не сразу осознает, что именно видит.

Между разведенных ног девушки зияет огромная дыра. По ее краям свисают неровные обрывки кожи и мяса, слева видна кость. Кровь, стекающая через край унитаза, выкрасила бедра, юбку и спущенные трусики в густо-алый цвет.

Лида уже открывает рот, чтобы закричать, когда там, где раньше было влагалище девушки, начинается какое-то движение. Мертвая плоть шевелится, выплескивая кровь, расходятся рваные складки – и показывается, ворочаясь, белесая головка размером с детский кулак. С чмокающим звуком она выталкивается наружу, и жирное тельце шлепается в раковину. Через мгновение оно появляется на ободе. Лида замечает нечто новое – небесно-голубую радужную оболочку у нее на боку и черную прорезь зрачка, который бессмысленно пялится на Лиду.

В головке перемазанной личинки открывается отверстие, из него вытекает мутноватая жидкость, и Лида, согнувшаяся в рвоте, знает, что это не слюна…

Убежать не удается. Она поскальзывается и падает у третьей кабинки, разбив скулу. В глазах мгновенно темнеет, но слышится все с удивительной ясностью: что-то мягкое свалилось на плитку, проволоклось по уступу, захлюпало по луже.

Когда скользкое тельце заползает ей под штанину, Лида визжит. Она катается по полу и бьет себя по ноге, но влажное прикосновение взбирается все выше и выше: лодыжка, голень, колено, бедро, промежность. Между ног становится мокро.

Не переставая вопить, она запускает туда руку и вытаскивает личинку, рот которой уже открыт и слюнявит. Та корчится, но Лида только сжимает ее крепче и ползет к открытой кабинке. Зрение еще не восстановилось, и все же у нее получается найти унитаз и швырнуть в него тварь.

Лида хватается за шнур, свисающий с бачка. Но медлит секунду, прежде чем дернуть.

Из раковины на нее смотрят голубые, зеленые, карие радужки. Они безостановочно, словно стекла в калейдоскопе, перемешиваются в дерьме и белой слизи.

Вода уносит их все.

Лида ковыляет от кабинки к кабинке и пускает смыв. Когда снизу бьет струя, ноги трупа дергаются.

Закончив с женской комнатой, она выходит наружу, не замечая летнего неба и людей, которые убегают, увидев ее, и проделывает то же в мужской.

А потом садится на холодный пол, закрывает глаза и, перед тем как потерять сознание, думает. Мухи облепляют ее кожу.

Она думает о семени, которое пробирается сейчас в ее матку, и о том, кому оно принадлежит.

О существах, которые несутся сейчас по трубам в место, где их ждет пища, укрытие и другие трубы.

О том, как они устремятся по этим трубам вверх – всей силой похоти, в слепом желании того, что им может дать каждая женщина в городе.

Каждая.

2008

Огненная птица

По смутному небу скользнула тень…

Дворик под балконом утопал в осенней листве. С пятого этажа было не различить ни деревьев, ни асфальта, ни детской площадки. Внизу бушевало пестрое море. Шепчущие волны вздымались и опадали, листья брызгами ложились на подоконники. Когда ветер крепчал, поднимались огромные валы – и скрывали целиком дома из серого кирпича, их угрюмые окна и темные крыши.

Девочка, стоящая на балконе, не отрывала взгляда от небес. Перила были для нее высоки. Чтобы смотреть как следует, приходилось чуточку подтягиваться. Можно еще было просунуть голову сквозь решетку, но мама ей запретила. Сказала, что это опасно, что она беспокоится. И папа тоже беспокоился бы, если был бы здесь.

Конечно, если высунуться и крепко держаться за прутья, то ничего опасного нет. Она бы так и сделала. Вот только там, в небе, был папа. Он все видел, и огорчать его не хотелось.

Давным-давно, летом, он открыл ей тайну.

– Посмотри наверх, – сказал он тогда. Она подняла глаза – и увидела голубые просторы, по которым плыли сахарные облака, а в самом уголке – желтое солнце.

– Тебе нравится небо?

Девочка повертела так и сяк головой, распахнула глаза пошире, впуская в них беспредельную голубизну, и ответила:

– Да!

Папа улыбнулся. В тот день он много улыбался.

– Вот и правильно. На свете ничего красивей нет… – проговорил он как-то странно, будто знал что-то ужасно важное, но жадничал и никому не хотел об этом рассказывать.

Девочка только-только хотела обидеться, как он вдруг повернул голову и подмигнул ей. Словно солнечный зайчик прыгнул с папиных ресниц на ее ресницы, прыгнул и запутался. И теперь смешно барахтался, щекоча ей веки.

– А спорим, ты не знаешь мой самый большой секрет? – рассмеялся папа.

Девочка была озадачена. Какие секреты могли быть у папы – такого большого, но от головы до пяток ее, ее и немножко маминого?

– Ну не знаешь ведь? – все смеялся папа. – Давай признавайся, а то солнышко головушку напечет, пока ты тут притворяешься.

– Не-а, – призналась она.

Тогда папа нагнулся и шепнул ей на ушко:

– Я умею летать!

Она отстранилась, уставилась на него – сначала с испугом, потом с восторгом и, наконец, с недоверчивостью:

– А где у тебя крылья? У птичек есть крылья, а у тебя нет.

Папа выпрямился, потянулся. На миг показалось, что он и вправду расправит крылья и взмоет к облакам. Но этого не случилось, он сказал только:

– Да нет у меня никаких крыльев, глупенькая. Люди летать не умеют. Ну сами по себе. А вот верхом на ком-нибудь можно. Вот и у меня есть птица. Слушается она только меня. Большая-пребольшая, у нее сильные крылья, и дышит она огнем. А я сижу на ней и говорю, что ей делать, и вместе мы запросто летаем по небу. Как ты по земле бегаешь.

– А тебе не больно, она ведь жжется?

– Конечно, нет! Зачем она мне будет делать больно? Мы с ней большие друзья. Почти как с тобой!

Папа поднял ее, посадил на плечи, и оба они теперь смотрели в небо. Облака собирались в кучки и снова разбегались, уступая дорогу ярким весенним лучам. Наверху, думала девочка, свежо и прохладно, не то что здесь, посреди пыльной улицы.

– Возьми меня туда!

– Возьму, но не сейчас.

– А когда?

– Подрасти чуток. Ты же у меня совсем еще маленькая. А маленьким на птицу нельзя.

– Я большая!

– Ну прям уж! – расхохотался папа. – Даже больше меня?

– Да! – Она вскинула руки в воздух и так заерзала, что чуть не свалилась с папиных плеч. – Больше! И выше! Видишь? Не дотянешься!

– Ах, вот как?

Она вдруг очутилась в воздухе – папа под ней исчез, как шарик одуванчика, когда на него дуют. Взвизгнув, она понеслась вниз… в чьи-то сильные ручищи. Конечно, папины. Он заливался смехом.

– Так вот ты, оказывается, какая смелая! Что ж визжишь-то, большая? С неба побольней падать будет, если на птице не удержишься. А ловить тебя кто будет? Ты уж потерпи немножко, доча. Потом вместе полетим, слово тебе даю.

Она уткнулась носом в его грудь.

– А пока смотри в небо почаще. Может, увидишь меня и птицу. Увидишь – маши нам ручкой.

Папа опустил ее на распаренный асфальт, снова улыбнулся. И они пошли домой…

Если хорошенько всматриваться, то на небе можно было найти много всякого интересного. Птиц, например. Некоторые любили парить в одиночку, будто им было тесно даже там, наверху. Другие собирались в стайки, иногда похожие на пчелиные рои, иногда – на закорючки вроде тех, что в маминых книжках. Но все эти птицы были маленькими и издалека казались черными. Иной раз девочка видела, как порхают по небу обыкновенные пакеты, в каких мама приносила хлеб и молоко. Непонятно, кому в небе понадобились пакеты? Видно, никому, потому что обычно они заканчивали свой путь на крышах и антеннах соседних домов. Еще, бывало, из-за горизонта в ясные дни выныривало что-то большое, длинное, блестящее. Оно медленно проплывало к другому горизонту, оставляя за собой мутно-белую полосу и сердитое гудение. Полоса таяла на солнце, как мороженое, – может, это оно и было. А блестящая штука – огромная тележка, которая развозила мороженое птицам, и те рассовывали его по пакетам, спеша домой, к птенцам…

Ее карие глаза смотрели зорко, но не видели огненной птицы.

Лишь по ночам да еще в пасмурные дни, та изредка показывалась. Когда солнце заходило и становилось темно, девочка смотрела во все глаза. И, случалось, замечала далеко, на недостижимой высоте, огонек. Он бывал оранжевым и желтым, но двигался всегда одинаково. Мерцая во мраке, огонек летел прямо на ее балкон – так казалось. Но всегда исчезал где-то за крышей, так и не приблизившись, не спустившись с чернильных небес на пылающих крыльях. Или же появлялся из-за ската крыши и стремился куда-то прочь. Она размахивала руками, прыгала и кричала. Но куда им, папе и птице, было услышать ее тоненький голосок, когда вокруг них выли ветра и звенели звезды?… Огненная птица раскрывала клюв, и отзвук ее пронзительного клекота докатывался через ночной воздух до балкона пятого этажа, с которого ему с восторгом и горечью внимала девочка в белой пижаме. Огонек скрывался в темной дали, но она еще долго ждала чего-то, сжав холодные перильца.

В ненастные – как этот – дни все было иначе. Небо от края до края застилали хмурые тучи, в пелене пропадали и птицы, и ненужные никому пакеты, и солнце. Но оставались тени, которые носились туда-сюда, сталкивались друг с другом, вихрились. Девочка знала, кому принадлежит самая большая из них, и махала ему. Уж днем папа точно мог разглядеть ее, даже сквозь тучи и то серое, что заполняло воздух от неба до земли…

Заморосил дождик. Капли были игрушечные, незаметные, но их все прибавлялось и прибавлялось. Пушистые волосы девочки стали мокнуть. Шуршащее море быстро унималось и спадало, пока не превратилось в груды грязных листьев, лежащие на самом обыкновенном асфальте, в самом обыкновенном дворе.

Холодная капля упала ей на губы. Другая. Третья. Дождь припустил вовсю, стал набиваться в глаза, как мокрая марля.

Скрипнула балконная дверь, сзади кто-то ахнул:

– Дурочка, заболеешь же!

Теплые мамины руки подхватили ее и унесли в квартиру.

…Синий слоненок на обоях повел ушами, переступил с ноги на ногу и сказал:

– Она тебя все время ждет, с ума сходит. Почему, думаешь, она простудилась? Стояла весь день на балконе, смотрела в небо. У тебя, вообще, совесть есть?

Желтый жираф пожал плечами (и как это у него получилось?) и ответил:

– Таня, мы об этом уже миллион раз говорили. Да, я могу сидеть тут с вами, могу устроиться в какую-нибудь шарашкину контору, получать мизерную зарплату. Тебе этого надо? Но тогда мы никогда из этого клоповника не выберемся, сгнием тут. И она сгниет…

Ей очень смешно, потому что жираф назвал слоненка Таней (так зовут ее маму). Но если хихикать, они могут что-нибудь заподозрить. Поэтому она прикрывает ладошкой рот, пока не поздно. Рука кажется чужой и движется как в тумане. Странно.

Жираф хмурится, но продолжает:

– Пойми, полеты – это деньги. А деньги нам нужны.

Слоненок обиженно протягивает:

– Я все понимаю, Саша. Но дочь есть дочь, и растет она без тебя.

Оба замолкают. Девочка пытается представить, какие детки бывают у слонов с жирафами, но ничего не получается. Мысли разбегаются в разные стороны, и еще болит горло.

Через минуту скрипит дверь. Сквозь туман приближается высокая тень, от которой пахнет папой. Это и есть папа. Он садится рядом и склоняется над ней. Мгла сгустилась, и папиного лица не видно.

– А я не сплю!

– Вот и плохо! – Голос у папы грустный. – Тебе нужно спать, чтобы выздороветь.

– А когда я выздоровею, ты возьмешь меня на огненную птицу?

Папа помолчал и сказал:

– Рановато еще, дочка.

– А на день рождения?

Папа хочет что-то ответить, но ее клонит в сон, и она поддается, чтобы не успеть услышать «нет»…

– Где папа?

Стол накрыт белой как снег праздничной скатертью. От нее пахнет чем-то сладким – так и хочется набить рот этими клейкими нитями. Ну или раньше хотелось. Сейчас девочке уже известно, что вкус у скатерти как у резины. Да и вообще, аппетита нет, хотя на столе настоящее изобилие: апельсины, бананы, киви, шоколадные конфеты…

У плиты стоит мама – что-то помешивает, сыплет, пробует. Возле праздничного стола ее терпеливо дожидается стул. На втором сидит сама девочка. Третий не занят.

– Где папа? – повторяет она вопрос.

Мама ненадолго застывает – словно кукла; потом, не оборачиваясь, произносит:

– Скоро придет.

– Ты все время так говоришь.

– Потерпи.

– Не хочу! – Девочка колотит пятками по ножкам стула. – Не хочу терпеть! Где папа? Где папа?

– А ну-ка перестань!

Мама швыряет на пол большую ложку, испачканную кремом. Девочка в испуге чуть не падает вместе со стулом. Почему-то ей страшно смотреть, как на линолеуме, который еще секунду назад блестел чистотой, расползаются коричневые кляксы.

Мама подбегает к ней, крепко обнимает.

– Прости, милая. Я не хотела. Просто нервничаю немного. Придет папа, придет. А мы можем начать и без него. Давай прямо сейчас, а?

И они начинают. Сидят друг напротив друга, едят фрукты, вычерпывают ложкой – другой, чистой – шоколадный крем из кастрюльки. Хотя у мамы все лицо перемазано коричневым, она совсем не стесняется – наоборот, пытается корчить рожи, но получается у нее не смешно, а просто некрасиво. Вот папа… он…

Потом мама поет ей песенку, дарит подарок – мультики про котят, и они вместе смотрят телевизор. Розовые и желтые, ненастоящие котята прыгают по экрану, дерутся, убегают от собак. Мама смеется, не сводя с экрана блестящих грустных глаз. А девочка все чаще и чаще оглядывается через плечо, но входная дверь по-прежнему неподвижна и черна.

Мама укладывает ее в кровать, целует, желает спокойной ночи. Несколько минут проходит в тишине, потом из соседней комнаты слышатся всхлипывания. Внутри девочки клокочет и булькает что-то темно-красное, густое, но пока она не дает этому вырваться наружу. Не надо, чтобы мама плакала еще больше. Пусть лучше она уснет сначала. Вот тогда…

Дома из серого кирпича купаются в свете луны, и все вокруг дышит мертвенным покоем – темные окна, скелеты деревьев, небо с редкими крапинками звезд. Жутко стоять наедине с этим небом. От холодного воздуха у девочки покалывает в горле, голые пятки совсем оледенели. Ее очень тянет обратно, в комнату, но губы все-таки разлепляются и шепчут:

– Папа, ты где?

С высоты никто не отвечает, только угрюмо мерцают звезды.

– Но ты же обещал!

Даже шелеста опавших листьев и того не слышится.

– Папа!

Над домом напротив возникла яркая точка. Звезда? Нет, звезды лишь хмурятся и молчат, а точка сперва гудит тихонько, потом гудение переходит в гул, в рокот, в клекот, и небесное безмолвие раскалывается напополам. Над крышами парит огненная птица.

– Папа! Папа!

Как же высоко она летит – и все равно девочка чувствует, как идущий от нее жар разливается по телу, растапливает лед в ступнях. Ближе и ближе, мимо смеющейся луны, над домом тети Наташи… а потом зачем-то вбок, не снижаясь, с каждым мгновением удаляясь от балкона, на котором стоит в одной пижаме четырехлетняя девочка с растрепанными волосами.

– Нет! Ты же обещал!

Птица несется прочь, такая же равнодушная, как и звезды. И взгляд, полный ужаса и тоски, не может ее удержать.

Тогда багровое, густое снова вскипает в душе девочки, пенится с яростью, уничтожает все переборки – и вырывается наружу визгливым криком:

– Нет!!! Вернись!!! Я ПРИКАЗЫВАЮ!!!

Моргнув напоследок, точка растворяется в темноте. Какое-то время еще доносится гудение, потом стихает и оно. Но пальцы, крепко сжавшие перила, девочка расцепляет не сразу – все ждет и ждет, пока лед не начинает ползти вверх по ногам, и стоять одной на балконе становится невыносимо. Утирая кулачком слезы, она шлепает к двери и берется за ручку.

Мягко касается барабанных перепонок знакомый звук. Девочка непроизвольно оборачивается – и глаза ее вспыхивают. Ликуя, она подбегает к решетке, скачет, вопит, не думая уже о спящей матери, потому что точка возвращается! Папа услышал! С протяжным ревом птица рассекает звездное полотно, и слышится в нем та же радость, что бурлит сейчас в торжествующем сердце ребенка. Птица становится все крупнее, разгорается все ярче. И девочка задыхается от счастья, зная, что все это только ради нее – ради нее папа обуздал огненную птицу, которая оглушает своим криком, и бросил сюда, к балкону, и вот она уже здесь, и можно различить синие буквы на стальных крыльях…