Текст книги "В творческой лаборатории журналиста"

Жанр и слово

Из множества журналистских жанров «королями» можно считать лишь два – очерк и репортаж. Поэтому они стали «героями» последнего раздела нашего учебного пособия.

Жанр диктует творческие условия журналисту, ставит его в определенные рамки. Среди жанровых канонов «весомых, зримых» есть и не очень явные, тонкие – лингвистические требования, о которых авторы и не задумываются, они самопроизвольно проявляются. Попробуем на конкретных материалах проникнуть в мастерскую слова, адекватного жанру. И проверим свои способности к творчеству…

Иван Шмелев

Имя Ивана Сергеевич Шмелева (1873—1950) на долгие годы было вычеркнуто из русской литературы как «перебежчика», не принявшего Октябрьскую революцию. В повести «Человек из ресторана» он рассказал о судьбе «чеака» – так окликали официанта в дореволюционные времена, подчеркивая пренебрежение к тем, кто «подносит и относит». Из произведения, раскрывающего сложный внутренний мир «маленького человека», мы для нашего учебного пособия выбрали лишь отрывки, в которых показана самооценка, осознание места, занимаемого в обществе, и «техника» работы официанта. Это дало нам возможность сопоставить приемы, присущие соответствующим жанрам, в описании явления одного и того же порядка.

В трех различных по жанру произведениях – повести (И. Шмелева), очерке (А. Аграновского), репортаже (В. Кривошеева), в которых главное действующее лицо – официант, обращает на себя одинаковость в раскрытии техники работы представителя этой профессии. И резко отличные профессиональные самоощущения, оценки значимости своего труда, положения в обществе.

Различные задачи стояли перед авторами. Различными языковыми средствами они пользовались. Замечательный русский писатель Иван Шмелев в своей повести бытописал жизнь «низшего» сословия российского общества. Вовсе не труд официанта интересовал автора как художника, а «я» маленького человека, столкновения с сильными мира сего, в числе которых оказывались и личности, коих никак нельзя было отнести к «верхним» или даже «средним» социальным слоям. По тогдашней литературоведческой терминологии повесть Шмелева относится к жанру «физиологического очерка». «Физиология» заключалась в том, что авторы исследовали жизнедеятельность своих героев, что называется, изнутри и, по выражению Бальзака, «живьем». Повесть написана от первого лица, как исповедь, что «вынудило» автора пользоваться словарем, интонацией, красками устного повествования человека из народа и из ресторана одновременно. Просторечье, пересыпанное терминами и профессиональными жаргонизмами, «нахватанными» словами от «приличных» и «образованных» гостей – основной художественный прием, использованный автором для создания образа из галереи персонажей «физиологических» очерков – кухарок, слуг, денщиков, извозчиков, дворников, белошвеек, «нижних» партикулярных и военных чинов.

Я человек мирный и выдержанный при моем темпераменте, – тридцать восемь лет, можно так сказать, в соку кипел, – но после таких слов прямо как ожгло меня. С глазу на глаз я бы и пропустил от такого человека… Захотел от собаки кулебяки! А тут при Колюшке и такие слова!.. <…>

– Видите, папаша… Всякий негодяй может ткнуть пальцем!..

А я смолчу и думаю себе: молод еще и не понимает всей глубины жизни, а вот как пооботрется да приглядится к людям, – другое заговорит.

А все-таки обидно было от родного сына подобное слушать, очень обидно! Ну, лакей, официант… Что ж из того, что по назначению судьбы я лакей! И потом я вовсе не какой-нибудь, а из первоклассного ресторана, где всегда самая отборная и высшая публика. К нам мелкоту какую даже и не допускают, и на низ, швейцарам, строгий наказ дан, а все больше люди обстоятельные бывают – генералы, и капиталисты, и самые образованные люди, профессора там, и, вообще, коммерсанты, и аристократы… Самая тонкая и высокая публика. При таком сорте гостей нужна очень искусственная служба, и надо тоже знать, как держать себя, в порядке, чтобы не было какого неудовольствия. К нам принимают тоже не с ветру, а все равно как скрозь огонь пропускают, как все равно в какой университет. Чтобы и фигурой соответствовать, и лицо было чистое и без знаков, и взгляд строгий и солидный. У нас не прими-подай, а со смыслом. И стоять надо тоже с пониманием и глядеть так, как бы и нет тебя вовсе, а ты все должен уследить и быть начеку. Так это даже и не лакей, а как все равно метрдотель из второклассного ресторана.

– Ты, – говорит, – исполняешь бесполезное и низкое ремесло! Кланяешься всякому прохвосту и хаму… Пятки им лижешь за полтинники! <…>

Посмотрел бы он, как кланяются и лижут пятки и даже не за полтинник, а из высших соображений! Я-то всего повидал.

Когда раз в круглой гостиной был сервирован торжественный обед по случаю прибытия господина министра и я с прочими номерами был приставлен к комплекту, сам собственными глазами видел, как один важный господин, с орденами по всей груди, со всею скоростью юркнули головой под стол и подняли носовой платок, который господин министр изволили уронить. Скорее моего! поднял и даже под столом отстранил мою руку. Это даже и не их дело по полу елозить за платками… Поглядел бы вот тогда Колюшка, а то – лакей! Я-то, натурально, выполняю свое дело, и если подаю спичку, так подаю по уставу службы, а не сверх комплекта…

Я как начал свою специальность, с мальчишек еще, так при ней и остался, а не как другие даже очень замечательные господа. Сегодня, поглядишь, он орлом смотрит, во главе стола сидит, шлосганисберг или там шампанское тянет и палец-мизинец с перстнем выставил и им знаки подает на разговор и в бокальчик гукает, что не разберешь; а другой раз усмотришь его в такой компании, что и голосок-то у него сладкий и сидит-то он с краюшку, и голову держит, как цапля настороже, и всей-то фигурой играет по одному направлению. Видали…

И обличьем я не хуже других. <…>

Конечно, жизнь меня тронула, и я несколько облез, но не жигуляст[56]56
  Не вертляв, не суетлив. От жига – волчок. (Елистратов В.С. Язык старой Москвы. М.: Русские словари, 1997.). Ред.


[Закрыть], и в лице представительность, и даже баки в нарушение порядка. У нас ресторан на французский манер, и потому все номера бритые, но когда директор Штросс нашего ресторана, изволили меня усмотреть, как я служил им, – у них лошади отменные на бегах и две любовницы – то потребовали метрдотеля и наказали:

– Оставить с баками.

Игнатий Елисеич живот спрятал из почтения и изогнулся:

– Слушаюсь. Некоторые одобряют, чтобы представительность…

– Вот. Пусть для примера остается.

Так специально для меня и распорядились. А Игнатий Елисеич даже строго-настрого наказал:

– И отнюдь не смей сбрить! Это тебе прямо счастье.

Ну, счастье! Конечно, виду больше и стесняются полтинник дать, но мешает при нашем деле.

Вообще вид у меня очень приличный и даже дипломатический, – так, бывало, в шутку выражал Кирилл Саверьяныч. Кирилл Саверьяныч!.. Ах, каким я его признавал, и как он совсем испрокудился в моих глазах! Какой это был человек!.. Ежели бы не простое происхождение, так при его бы уме и хорошей протекции быть бы ему в государственных делах. Ну, и натворил бы он там всего! А у него и теперь парикмахерское заведение, и торгует духами. Очень умственный человек и писал даже про жизнь в тетрадь.

Много он утешал меня в скорбях жизни и спорил с Колюшкой всякими умными словами и доказывал суть.

– Ты, Яков Софроныч, облегчаешь принятие пищи, а я привожу в порядок физиономии, и это не мы выдумали, а пошло от жизни…

Золотой был человек!

И вот когда во всем параде стоишь против зеркальных стен, то прямо нельзя поверить, что это я самый и что меня, случалось, иногда в нетрезвом виде ругнут в отдельном кабинете, а раз… А ведь я все-таки человек не последний, не какой-нибудь бездомовный, а имею местоположение и добываю не гроши какие-нибудь, а когда семьдесят, а то и восемьдесят рублей, и понимаю тонкость приличия и обращение даже с высшими лицами. И потом у меня сын был в реальном училище, и дочь моя, Наташа, получила курс образования в гимназии… И вот при всем таком обиходе иной раз самые благородные господа, которые уж должны понимать… Такие тонкие по обращению и поступкам и говорят на разных языках!. Так деликатно кушают и осторожно обращаются даже с косточкой и когда стул уронят, и тогда извиняются, а вот иногда…

И вот такой-то вежливый господин в мундире, на груди круглый знак, сидевши рядом с дамой в большущей шляпе с перьями, – и даму-то я знал, из какого она происхождения, – когда я краем рыбьего блюда задел по тесноте их друг к дружке за край пера, обозвал меня болваном. Я, конечно, сказал – виноват-с, потому что же я могу сказать? Но было очень обидно. Конечно, я получил на чай целковый, но не в извинение это, а для фону, чтобы пыль пустить и благородство свое перед барыней показать, а не в возмещение. Конечно, Кирилл Саверьяныч по шустроте и оборотливости ума своего обратил все это в недоумение, которое постигает и самых прославленных людей, и все-таки это нехорошо. Он даже говорил про книгу, в которой один ученый написал, что всякий труд честен и благороден и словами человека замарать нельзя, но я-то это и без книги знаю, и все-таки это нехорошо. Хорошо говорить, как не испытано на собственной персоне. Ему хорошо, как у него заведение, и если его кто болваном обзовет, он сейчас к мировому. А ты завтра же полетишь за скандал и уже не попадешь в первоклассный ресторан, потому сейчас по всем ресторанам зазвонят. А ученый может все писать в своей книге, потому его никто болваном не обзовет. Побывал бы этот ученый в нашей шкуре, когда всякий за свой, а то и за чужой целковый барина над тобой корчит, так другое бы сказал. По книгам-то все гладко, а вот как Агафья Марковна порасскажет про инженера, так и выходит на поверку…

Ужинали у нас ученые-то эти. Одного лысенького поздравляли за книгу, а посуды наколотили на десять целковых. А не понимают того, с кого за стекло вычитает метрдотель по распоряжению администрации. Нельзя публику беспокоить такими пустяками, а то могут обидеться! Они по раздражению руки в горячем разговоре бокальчик о бокальчик кокнут, а у тебя из кармана целковый выхватили. Это ни под какую науку не подведешь.

Поглядишь, как Антон Степаныч деликатесы разные выбирает и высшей маркой запивает, так вот и думается – за какой-такой подвиг ему все сие ниспослано, и дома, и капиталы, и все? И нельзя понять. И потом его даже приятели прямо жуликом называют. Чистая правда. <…>

А время было самое горячее для ресторанов, после рождества. Работа и работа. Такие бывают месяцы в нашем деле, что за полгода могут прокормить. Сезон удовольствий и бойкой жизни. Возвращаются из-за границы, из теплого климата, и опять обращаются к жизни напоказ. И потом господа из собственных имений… По случаю как продадут хлеб и другое, и также управляющие богачей. Очень любят глотнуть воздуха столицы. А потом коннозаводчики на бега, а этот народ горячий для ресторанов и любят рисковать очень на широкую ногу. Такое кипение жизни идет – оборот капиталов! А потом из Сибири подвалят, народ – особенный, сибирский… В один день год норовит втиснуть да чтобы со свистом. А это купечество и доверенные приезжают модные и другие товары закупать на летний сезон.

Вот такой сорт публики для нас очень полезный. Копейке в зубы не засматривают… Ну, и измотают, конечно, так, что по ногам-то ровно цепами молотили. Наутро едва подымешься.

Таких-то дней не только мы ждем. Метрдотель-то еще больше нашего ждет… А ведь это штука не малая.

Вот метрдотель… Ведь вот кто хорошо не знает – не может понять даже, что такое метрдотель!.. А это уж как кому какое счастье. Это не простой человек, а, можно сказать, выше ученого должен быть и уметь разбирать всех людей. Настоящий, породный, так сказать, метрдотель – это как оракул какой! Верно скажу. Чутьем брать должен. Другой скорей, может быть, в начальники пройдет, и в судьи, и даже, может быть, в губернаторы, а метрдотель выше его должен быть по голове. Взять официанта, нашего брата… Хороший лакей – редкость, и большой труд надо положить, чтобы из обыкновенного человека лакея сделать по всем статьям, потому что обыкновенный человек по природе своей приспособлен для натурального дела и имеет свой обыкновенный вид, как всякий обыкновенный человек. А лакей – он весь в услугу должен обратиться и так, что в нем уж ничего сверх этого на виду не остается. Уж потом, на воздухе, он может быть как обыкновенно, а в залах действуй, как все равно на театре. Особенно в ресторане, который славен. Ну, прямо как на театре, когда представляют царя или короля, или там разбойника. А метрдотель… это уж высший номер наш, как королек или там князек из стерлядки, значит белая стерлядка, редкость. Он должен проникнуть в гостя и посетителя и наскрозь его знать. Так знать его по ходу, чтобы не дать ошибки. И потом ответственность! Как тоже к гостю подойти и с какой стороны за него взяться, в самую точку попасть! И чтобы достоинство было и движения… Это любят. Такие движения, чтобы как дипломат какой. И потом чтобы был весь во всей фигуре. Маленький метрдотель даже и не может быть. Тогда он должен в ширину брать… И тощих тоже нельзя, потому на взгляд не выходит. И такой должен быть, чтобы от обыкновенного официанта отличался. По зале пройдет, так что как бы и гость, но так, чтобы и с гостем не перепутали…

Может выйти неприятность, да и бывали. Раз вот так-то с артисткой вышла история. У нас на парадных обедах дамам букеты цветов подают, так вот одна артистка шла в зал, а у двери наш метрдотель Игнатий Елисеич букет подал с таким движением и такой взгляд сделал, что она ему головой так кивнула и такую улыбку приятную сделала. Подумала, что это ей любитель. И потом, как узнала все, ее кавалеры выговор сделали метрдотелю, зачем так подал. Это уж перестарался.

Очень трудное дело при тонкости публики. У ней все на расчете: и не глядит, а все примечает и чует. Надо такую линию вести и изображать, чтобы и солидность, и юркость чтобы светила. Чтобы просвечивало!

А капитал у него, может, побольше кого другого. Хороший метрдотель только времени выжидает, и как свой курс прошел и капитал уловил, выходит обязательно в рестораторы… И на чай ему нельзя принять просто, а надо по-благородному. Ему на чай идет как за труд мозга и с куша, и больше по кабинетам, и за руководительство пира.

А это очень трудно. Надо очень тонко понимать, как и что предложить, чтобы фантазия была! Только немногие знатоки могут сами выбирать обед или ужин деликатес. Да вот, и просто, а… Придет какой и важно так – карту! И начнет носом в нее и даже совсем беспомощно, и никогда сразу и по вкусу не выберет. И выберет, так общеизвестное. Знают там провансаль, антрекот, омлет, тифтели там, беф англез… А как попал на трехэтажное, ну и сел. Что там означает в натуре, и какой вкус? Гранит виктория паризьен де ля рень? Что такое? Для него это, может, пирожное какое, а тут самая сытость для третьего блюда!.. Или взять тимбаль андалуз корокет? Ну что? Он прямо беспомощен и, чтобы не сконфузиться, не закажет, а если заказал, тоже осрамился. Потому что это даже и не блюдо, а пирожки…

Мы, конечно, прейскурант должны знать наизусть, как отче наш, и все трудные имена кушаньев, ну, иной раз и посоветуешь осторожно. Но могут и обижаться. Один вот так заказывал-заказывал мне при барынях закуску, рыбку и жареное, а потом и говорит важно так:

«А потом еще для четвертого – тюрьбо». Ему название понравилось. Я и скажи, что рыбка это будет, потому, вижу, не понимают они… А он на меня как зыкнет: «Знаю, знаю!» Однако отменили потом.

Вот тут-то метрдотель и нужен. Он так может изобразить и направить, что вместо красной на четвертной[57]57
  В обиходной речи очень часто вместо названия банкноты по достоинству называли ее цвет – традиционно в России каждая банкнота имела свой цвет и размер в зависимости от номинала. «Красненькая» – десять рублей, «синенькая» – пять. Рубль был желтым, а три рубля – зелеными. Но эти банкноты по цвету не называли, рубль чаще всего звался «рубчиком», а три рубля «трешкой» или «трояком». «Четвертной» – банкнота в четверть сотни – 25 рублей. Ред.


[Закрыть] взведет, да еще красненькой-то и накроет, если гость стойкий.

А вот для тех, которые из Сибири, метрдотель прямо необходим. Уж такого-то он, как дите, должен взять в свою заботу и спеленать. Тут его фантазия как раз. Такие блюда может изобразить – не поверишь. Ну, и мазь тут уж обязательно бывает. С примастью, так сказать…<…>

…Будет работка… Глаза вот слезиться стали, бессонница у меня… Ну, а в залах-то я ничего, в норму, и никакого виду не показываю. Вчера вот на этом… как его… порожек у нас к кабинетам есть, так за коврик зацепился и коленкой о косяк, а виду не подал. Так это маленько вприпрыжку стал, а ничего… Что поделаешь! Намедни вот прохвост этот, которого от Бут и Брота выгнали, с компанией за мой стол сел – ничего, служил. На, смотри! Все одно. У меня результат свой есть, внутри… Всему цену знаю. Ему ли, другому ли… Антрекот? – пожалуйте. В проходы? – пожалуйте, по лесенке вниз, направо. В нулик-с вам? Налево, за уголок-с. А уж мое при мне-с. Какое мое рассуждение – это уж я знаю-с. Вот вам ресторан, и чистые салфетки, и зеркала-с… Кушайте-с и глядите-с… А мое так при мне и останется, тут-с. Только Колюшке когда – сообщишь из себя… Да-с… А впрочем, я ничего…

Много новых гостей объявилось, ну и старые не забывают. И которые, бывало, очень резко осуждали, тоже ездят, ничего. Только, конечно, теперь все очень строго и воспрещено рассуждать насчет чего – ни-ни! Но чествуют, конечно, за юбилеи там и промежду собой все-таки говорят насчет… вообще… Собственно, вреда никакого нет… Стоишь и слушаешь. Так это, скворчит в ухе: зу-зу-зу… зу-зу-зу… Один пустой разговор…

1911 г.

Анатолий Аграновский

Анатолий Аграновский вошел в историю отечественной журналистики как блестящий публицист, выступавший в жанре художественного очерка. «Писатель в газете» – его амплуа. Практически любой из его очерков может служить образцом филигранной работы газетчика, безукоризненно владеющего словом, умеющего вынести тему-проблему на «пик» общественного внимания. Из его богатого творческого наследия мы выбрали очерк «Официант», опубликованный в «Известиях», тематически совпадающий с повестью И. Шмелева и репортажем В. Кривошеева, чтобы продемонстрировать различия в языке авторов и их героев, продиктованные и временем и требованиями жанра.

Когда мы были уже хорошо знакомы, я спросил, не унизительно ли это – обслуживать.

– Как посмотреть, – сказал он. – Вот я вас обслужу, а после приду домой, раскрою «Известия» – вы меня будете обслуживать… Все мы друг другу служим.

Тут я понял, что буду о нем писать.

В Мурманск я приехал совсем за другим. Но три раза в день спускался в ресторан «Север», садился за столик у окна, и меня кормил этот человек, которого я не замечал вначале, к которому присмотрелся потом. Черт возьми, думал я, мало ли мы пишем о моряках, о рыбаках, о лесорубах, о летчиках? Пусть будет на сей раз официант… Мысль эта почему-то вызывала противодействие во мне, и я разозлился на себя и окончательно сделал свой выбор.

Мой герой был худощав и изящен. У него было продолговатое, нервное, пожалуй, красивое лицо, мягкие волосы, светлые глаза, длинная худая шея – «свободный верхний шарнир», как он сказал. По этикету, объяснил он, мужчина должен приветствовать гостя кивком головы: одного шарнира вполне достаточно. И незачем сгибаться в полупоклоне. А откуда полупоклон? План давит – вот откуда. Все спешишь, все некогда, посетителей когда встречаешь и когда провожаешь, уже занят: прибираешь на столе… Надо, конечно, изживать в себе.

Работал он красиво. Бегал между столиков танцующей походкой, слегка жонглировал подносом, а бутылки откупоривал, будто это фокус со штопором и салфеткой. Еще он улыбался, и улыбка была не механически заученная, а добродушная, тонкая, чуть снисходительная. Давно я не встречал человека, столь явно удовлетворенного своей ресторанной работой. И это показалось мне странно. «Событие скорей единственное, нежели редкое», – как с изяществом физика выразился однажды Бруно Понтекорво.[58]58
  Английский физик-атомщик, в 50-х годах прошлого столетия эмигрировавший из Великобритании в СССР. Ред.


[Закрыть]

Почему молодой парень выбрал такую профессию, когда все пути открыты перед ним? Неужто и в самом деле он доволен своей судьбой? Ему ведь всего двадцать четыре года… Тут, как мне казалось, была какая-то неправильность, своего рода аномалия, и нелепый, в сущности, вопрос, какого я не задавал ни морякам, ни врачам, ни плотникам, – зачем он пошел в официанты (с оттенком «как дошли вы до жизни такой») – стал началом нашей беседы. Вот рассказ Геннадия Петровича Рощина.

– Вы москвич? Земляки, значит… Вот некоторые не признают заказывать музыку в ресторане. А мне нравится. Недавно был такой случай, моряки справляли какой-то свой юбилей. И просят «Темную ночь». Смотрю, притих один, здоровый такой дядя, и слеза у него. Войну, значит, вспомнил. А я как услышу «Барон фон дер Пшик»[59]59
  Очень популярная в годы Великой Отечественной войны сатирическая песенка, исполнявшаяся Леонидом Утесовым. Ред.


[Закрыть], и сразу перед глазами комнатенка наша семь метров, отец за столом гуляет, пол-литра, патефон крутится, а за окном каменный двор, и мальчишки бегают, мои друзья… Но это так, не к делу.

Жили не очень хорошо, плохо жили. Мать убило в войну, я ее и не помню, бабка меня растила. Дед на гражданской[60]60
  Оборот разговорной речи. Имеется в виду Гражданская война 1919—1922 годов. Ред.


[Закрыть] погиб, был, говорят, комиссар. Отец сапожник, после в органах[61]61
  Оборот разговорной речи. Имеется в виду «в органах внутренних дел», так тогда называли организации Министерства внутренних дел и Комитета государственной безопасности. Ред.


[Закрыть] работал, модельером в ателье КГБ. А я долго рыпался, выбрать не мог. Был я, знаете, чудак. Басни в многотиражку[62]62
  Газета, издаваемая, как правило, на крупных предприятиях, в институтах, учреждениях. «Многотиражка» в отличие от стенной газеты имела тираж в сотни, а иногда и в тысячи экземпляров. Ред.


[Закрыть] сочинял – это уж в ремесленном[63]63
  Разговорное. Речь идет о ремесленном училище – профессиональном учебном заведении, совмещающем среднее образование и подготовку к какой-либо рабочей профессии. Ими руководило Министерство трудовых ресурсов. Учащиеся РУ носили униформу. В языке широко бытовали «ремеслуха» по отношении к училищу, «ремесло» по отношению к учащимся. Ред.


[Закрыть]. Басни повернулись против начальства и меня отчасти дискредитировали. Сила печатного слова. Между прочим, ходил в редакцию на Чистые пруды[64]64
  На Чистых прудах (Чистопрудненский бульвар) находились редакции столичных газет – «Московской правды», «Вечерней Москвы», «Московского комсомольца» и областной газеты «Ленинское знамя». А также издательство «Московский рабочий». Ред.


[Закрыть], там читали, говорят: если понадобитесь – вызовем. Вот жду до сих пор… Еще хотел фокусником. Стекло иглой прокалывал, ленту тянул изо рта, и был у меня концовый трюк. Это уж когда кланяешься, вроде ты все показал и вдруг «вспоминаешь»: столик остался. А на нем скатерка. Сдернешь ее, а на столе графин, рюмки с вином. И опять неудача… Знаете, по Марксу: деньги – товар – деньги. За деньги ты дай товар, а у меня какой товар? Лежалые трюки, общеизвестные. Вообще я не встречал, чтоб кто-нибудь по книжке Кио стал иллюзионистом. По-родственному или там по знакомству. Я ведь тоже писателем собирался и книгу начал про шпионов, две главы написал… У нас в бригад-миле[65]65
  Бригадмил – бригады содействия милиции – добровольная организация, созданная в помощь милиции для патрулирования улиц гражданами, как правило, в вечерние часы. Ред.


[Закрыть] был старшина из пограничников, здорово рассказывал. И все у меня было продумано: война, колосья, этот скрывается, в конце его, конечно, ловят, а тому орден. Но географических знаний не хватило – писать бросил.

Официантом как? Ресторанов я при моем тощем кармане не посещал. На тот день, что решил в официанты, ни разу не был. Увидел афишку: набирают на курсы при «Метрополе»[66]66
  Одна из самых фешенебельных в то время московских гостиниц, находится на Театральной площади. Ред.


[Закрыть]. И пошел в семнадцать лет. Приняли. Это было счастье, равносильное выигрышу «Москвича». Мне тогда казалось, все в этой работе, о чем я мечтал. Играет музыка, много света, чистота вокруг, нарядные люди сидят – и вот мой выход… После-то я понял.

Я ведь – долго еще рыпался. Шесть лет стажа имею при моих годах. Ходил пароходным официантом от Горького до Астрахани. Барменом пробовал, но это не по мне, хотя денежно. Махнул в Сочи: думал, на юге счастья навалом. Нет, не навалом. Женился там, жалел ее, а на работе через день до ночи, она и спуталась с одним. Плюнул, бросил все, и сюда, на Север, – ничего, живу…

Нет, вы не думайте, работа действительно интересная. Если только с душой. Официант кто? Проповедник культуры. Это еще на курсах нам говорил преподаватель Никишов, толстый такой дядька, юморист, дай бог ему здоровья. Вот вы сели, и у вас на столе три хрусталя (всего-то их десять): что из чего пить? Сервировку – знай, кулинарию – знай, подход к людям – само собой. Меня в этой работе что привлекло? Разнообразие, живость, артистизм. А если только «подай да прими», если одно материальное держит – это для человека не судьба. У меня вот, например, пятый разряд, а как я его оправдаю, если наш ресторан второго разряда?

Он прерывает рассказ и декламирует с улыбкой:

– Но вреден «Север» для меня…

Хороший ли Рощин официант? Так сказать, передовик ли он? Не знаю. План он всегда дает. Благодарности? Есть, но их сколько угодно можно получить. Сейчас в «Севере» эту книгу простым смертным почти и не дают, разве что генерал захочет написать. Жалобы? У Рощина был случай: нагрубил посетителю. То есть они друг другу нагрубили, но тут официант всегда виноват: он на работе. И перевели Рощина на месяц на склад – «плоское таскать, круглое катать». Плохо, конечно, но и это о многом, в сущности, не говорит.

Услуга в запас не делается. Материализации не поддается. Сантиметром ее не измеришь. Между производителем и потребителем нет ни времени, ни расстояния. И тут особую роль приобретают личные качества человека – порядочность, радушие, учтивость. Но и в сфере обслуживания есть производительность труда, или, как в этом случае предпочитают говорить, эффективность. И здесь нужны рабочая сноровка, умение, спорость.

Вот, приняв заказ, Рощин легкой своей походкой скрывается за занавеской, куда обычно мы не заглядываем. Я заглянул. Прямо по курсу – касса. Глядя в свою книжечку, Рощин на ходу переводит блюда в рубли и копейки: «Женя, пробей три по сорок пять, два по девяносто шесть, раз семьдесят шесть…» Потом с чеками и посудой (успел захватить) – к «холодному цеху»: «Люда, омары – три». И бегом к повару на раздачу: «Раиса Михайловна, две солянки, лангет…» Чеки он дает марочнице, берет хлеб и сразу к буфету: «Тоня, три водки, три пива, три «Шипки»[67]67
  Популярные в то время сигареты болгарского производства. Ред.


[Закрыть], три спички!» Все это ставится на поднос, и танцующей походкой, с улыбкой за занавеску, в зал. И так всю смену, до глубокой ночи…

– Вы ведь не слышали, чтоб я жаловался: кто-то долго сидит. Быстро! Срочно! – этого не люблю. А так сиди хоть три часа, на то мы и ресторан, чтобы хорошо посидеть. Есть мнение, что-де выгодно официанту напоить гостя. Погодите возражать, выслушайте… Это еще вопрос, что для меня лучше – напоить или накормить? И второй вопрос – чем напоить? Сто граммов водки – восемьдесят восемь копеек, а бутылка «Гурджаани» – три рубля. Вот и считайте. Он выпьет хорошего вина – у него аппетит. Считайте дальше: солянка – девяносто шесть копеек, купаты – рубль двадцать девять копеек, по-киевски – рубль сорок копеек. Что мне выгодней? Что лучше – бегать к буфету с графинчиком или взять с раздачи хорошее блюдо?

А вообще-то пьют. Вернутся рыбаки, три месяца плавали у берегов Канады, денег – мешок. Где оставят? В «Севере». И опять вопрос: как их взять? Можно в два счета: дал ему водки сверх нормы, пива дюжину, закуски чуть – через час он готов. Вывели со швейцаром с крыльца – и адью. На улице замерзай или в вытрезвителе спи – наше дело маленькое. А можно культурно: сидите, отдыхайте, разговоры говорите, пейте южное вино в увязке с качественной закуской – и мне хорошо, и людям удовольствие… Чем я занят, официант? Перераспределением национального дохода – вот чем. Вы не улыбайтесь, это тоже на курсах говорили. План-то нам не в калориях спускают – в рублях, ясно?

Я как почитаю «Общественное питание»[68]68
  Профессиональный журнал, издаваемый Министерством торговли и ЦК профсоюзов работников общественного питания. Ред.


[Закрыть], то Латвию хвалят, то Молдавию. А почему не Мурманск?.. Я и на активе[69]69
  Так в обиходе называли собрания наиболее активных, успешных работников предприятий, представителей министерства и партийно-хозяйственных руководителей района, области, края, республики, на которых обсуждались наиболее злободневные проблемы развития отрасли. Ред.


[Закрыть] ставил вопрос: салфеток нет, формы у официанта нет. Мы кто, кабак, харчевня? Денег, говорят, нет на балансе. А почему нет? Вот у нас мангал в бездействии, а шашлыки жарим на сковороде. Почему? Мало проходит шашлыков. А почему мало? Плохие шашлыки. А почему плохие? Потому что на сковороде. Я бы что в «Севере» сделал? Убрал бы сверху наши прожектора – не ресторанный свет. Малые светильники на стол, торшеры по углам, стены в салатный цвет, приятный для глаз, серванты бы поставил. Тогда я солянку смогу перелить, прибор сменю рыбный на мясной – мне трудней, а окупится. И назвал бы ресторан: «Домашний»…

Планы строит человек, эскизы чертит (я видел), мечтает, загадывает… Я думаю, Рощин хороший официант.

А чаевые?.. Видимо, тонкий этот вопрос у многих вертится на языке. Чаевые Рощин берет. Мы боролись с этим пережитком по-всякому. Писали на стене: «Здесь чаевые не берут». А под этой надписью брали. Писали: «Граждане, не унижайте достоинства официанта». Все равно брали. Еще красивей писали тексты по красному фону. Брали. Нет ничего хуже таких вот надписей, бесполезность которых самим пишущим ясна наперед.

Бесполезное – вредно.

В один из вечеров, когда Рощин был свободен, мы с ним пошли в перворазрядную «Арктику». Он солидно поздоровался с метрдотелем, кивнул официанткам. Мы выбрали столик, сделали заказ. Ресторан был просторный. Вообще в Мурманске новые «точки» делаются с размахом и со вкусом – легкие занавеси, настенная резьба по дереву, аппликации из металла. В ожидании закуски Рощин учил меня «угадывать гостей».

– Каждый официант если не психолог, то уж физиономист. Я от двери угадаю гостя: процентов восемьдесят – по лицу, процентов десять – по костюму (хотя это обманчиво), еще десять – по манере. Ну, бывает, ошибусь. Не ошибается тот, кто не работает.

«Гости» делились на категории. Есть хороший гость: не спешит, не напивается, не слишком придирчив. Есть нервотрепатели, их Рощин не любит, хотя они бывают щедры. И стиляг[70]70
  Так называли молодых людей, которые «стильно» одевались. Синоним – «пижон». Ред.


[Закрыть] не любит, хотя и эти денег не берегут: «Пусть лучше у меня стол будет пустой… Не свои тратят». Есть тип гостей, встречающийся все реже: принеси-чего-нибудь. Есть лимонадники, есть полсупники… К концу вечера я пробовал угадывать. Рощин только поправлял: «Нет, ошибаетесь. Какой же он хороший гость? Меню взял сам, на ходу. Сел за грязный стол… Нет».

– Не сразу дается, – утешал он меня, – нужен глаз. Вот у меня вчера вошел невидный такой, в очках. Между прочим, с дамой. Ну, пара у нас не котируется. На юге – да, или в центральной полосе. У нас лучше всего, когда три морячка. Ладно, садятся на моей позиции, заказ скромный, тихим голосом. Решил – лимонадники. А оказались Олег Табаков и Нина Дорошина из театра «Современник». Вполне интеллигентные оказались гости.

Мы немного выпили, самую малость, и снова я заговорил о чаевых: каковы его прогнозы на сей счет? Рощин отвечал охотно. Раньше такая была у официанта ставка, что без чаевых он прожить никак не мог. Вот и вся мораль. Теперь зарплату повысили, и хоть берут чаевые, а все не так. Теперь возьмите в Мурманске любого официанта: обсчитывать не станет. Зачем рисковать? Вынуждать чаевые, медью бренчать – и этому конец. Теперь сдачу всегда выложишь сполна, а уж если гость хочет – другое дело. Самое подлое отошло. Так вот постепенно и отомрут чаевые, в свое время или несколько позже… Тут мне вспомнилась молитва святого Августина:

«Даруй мне чистоту сердца и непорочность воздержания, но не спеши, о господи!»

Не подумайте, что я ратую за чаевые. Просто я думаю, что молчать о «пережитке» – не лучший способ борьбы с ним. Просто я констатирую факты бытия, которое, как известно, определяет сознание людей. А воспитывать их, разумеется, надо. Зарплата им повышена, уровень жизни возрос, и теперь можно и нужно добиваться, чтобы сознание опережало, толкало бытие.

Рощин тем и заинтересовал меня, что сознание его разбужено: он думает о своей работе, хочет понять свое положение в обществе.