Текст книги "Романовы. Семейные тайны русских императоров"

Пожар

После вступления Петра III на трон распущенность нравов при дворе стала всеобщей. М. М. Щербатов писал: «Не токмо государь, угождая своему любострастию, тако благородных женщин употреблял, но и весь двор в такое пришел состояние, что каждый почти имел незакрытую свою любовницу, а жены, не скрываясь ни от мужа, ни от родственников, любовников себе искали… И тако разврат в женских нравах, угождение государю, всякого рода роскошь и пьянство составляло отличительные черты и умоначертания двора, оттуда они уже разлилися и на другие состояния людей…»

Все это происходило на глазах сотен свидетелей и не только не прикрывалось, не пряталось от них, но, напротив, нагло выпячивалось, демонстрировалось с откровенной бравадой и дерзким вызовом.

Особенно гордился и хвастал своими многочисленными победами сам император, сообщая о них с особым удовольствием собственной жене. Что же касается Екатерины, то она свою связь с Григорием Орловым хранила в глубочайшей тайне. И эта тайна становилась тем сокровеннее, чем ближе подходили роды. И таким образом, Екатерина представала перед двором чистой и нравственной страдалицей, а Петр Федорович выглядел этаким козлоногим сатиром, сексуальным маньяком и беспробудным пьяницей.

Однако же в доме банкира Кнутцена скрывалась не только эта тайна. Григорий Орлов и два его брата, Алексей и Федор, все чаще стали поговаривать о том, что престол должен принадлежать Екатерине и надобно от слов переходить к делу – готовить гвардию к новому перевороту.

Настроения такого рода не были неожиданностью или же новостью для Екатерины.

Еще в декабре 1761 года, когда дни Елизаветы Петровны уже были сочтены, с нею доверительно поговорил воспитатель Павла Петровича, граф Никита Иванович Панин. Он сказал Екатерине, что Петра Федоровича следует отрешить от наследования трона, короновав его малолетнего сына, и поручить регентство ей, Екатерине. А в день кончины Елизаветы Петровны к ней приехал капитан гвардии, князь Михаил Иванович Дашков, женатый на племяннице Н. И. Панина – Екатерине Романовне Воронцовой, родной сестре фаворитки Петра Елизаветы, и сказал: «Повели, мы тебя взведем на престол».

Тогда Екатерина отказалась, понимая, что такого рода предприятие не совершается экспромтом и его следует тщательно и надежно подготовить. Однако мысли об этом не оставляли ее ни на минуту, так как Екатерина понимала, что у нее нет выхода: Петр III либо заточит ее в тюрьму, либо насильно пострижет в монастырь, чтобы вслед за тем немедленно жениться на Елизавете Воронцовой и с нею короноваться на царство.

А тем временем роды приближались, и Екатерина боялась, что Петр Федорович узнает об этом.

В начале апреля 1762 года Екатерина поделилась своими опасениями с одним из наиболее доверенных слуг Василием Григорьевичем Шкуриным.

Во дворец принимали мужчин и женщин «статных, лицом пригожих и взору приятных», по пословице: «Молодец – хоть во дворец», и Шкурин полностью тому соответствовал.

Когда Екатерина приехала в Петербург, он служил истопником в ее апартаментах в Зимнем дворце и с самого начала сумел завоевать ее симпатии и доверие. Шкурин свято хранил тайны своей госпожи, особенно потворствуя ее роману с Григорием Орловым.

За несколько дней до родов Екатерина сказала Шкурину, что боится, как бы из-за ее крика во время родов Петр Федорович не узнал об этой тайне. На что Шкурин, бывший в то время уже не истопником, а камердинером, сказал:

– Чего бояться, матушка? Ты уж дважды рожала. Родишь и в третий – дело бабье. А что касаемо до государя, то я так сделаю, что его в тот момент во дворце не будет.

– Не много ли на себя берешь, Вася? – усомнилась Екатерина. – Петр Федорович все же император, а кто – ты?

– Не сомневайся, матушка. Как я сказал, так тому и статься, – ответил камердинер.

На следующее утро Шкурин пришел во дворец со своим двенадцатилетним сыном Сергеем и сказал Екатерине, что приехали они сюда о двуконь и кони их стоят рядом с дворцом, у коновязи возле кордегардии, на Миллионной улице.

– Сына, матушка, я оставлю здесь, а ты вели ему постелить где-нибудь в соседней комнате. И как тебе пристанет, как почувствуешь, что вот-вот начнется, скажи ему, что он-де более тебе не надобен, и пусть скачет домой, поелику можно быстрее, и о том мне скажет. А я знаю, как свое дело делать.

Затем Шкурин сказал Екатерине, где его искать, и с тем уехал, а мальчик остался. Шкурин жил на самой окраине Петербурга, в большой бревенчатой избе с женой, сыном и двумя дочерьми. Приехав, Василий Григорьевич вывез весь домашний скарб, отправил жену и дочерей на другую улицу, где жили его родственники, а сам, запершись в пустой избе, стал заниматься тем делом, которое и задумал. Сотворив все, что было надобно, он лег на пол и заснул. Проснулся Шкурин оттого, что услышал под окном конский топот и тут же увидел, как с седла слетел его сын.

Шкурин вышел к нему навстречу и спросил:

– Как государыня?

– Велели скакать во весь дух и сказать, что я более им не надобен, – выпалил мальчик.

– Садись на коня и поезжай к матушке и сестрам, – велел ему Шкурин, объяснив и то, где они нынче живут. Мальчик уехал, а Василий Григорьевич быстро оседлал коня, затем вернулся в избу и вскоре снова показался во дворе. Взглянув на избу, Шкурин перекрестился, вскочил в седло и рысью выехал за ворота. Оглянувшись через несколько минут назад, Шкурин увидел над своим двором струйки дыма.

…Шкурин сам поджег свою избу, основательно все к тому подготовив. Изба горела хорошо – медленно, но верно, выкидывая снопы искр и облака черного дыма. Недаром, видать, был Шкурин долгие годы истопником, – знал толк в том, как надежно разжечь хороший огонь.

Расчет его был прост. Он знал, что Петр Федорович в городе и что по заведенному им порядку, как только петербургский обер-полицмейстер получит сообщение о пожаре, то тут же помчится конный полицейский офицер известить государя, где и что горит. И государь прикажет немедленно ехать на пожар, ибо, хотя и было Петру Федоровичу за тридцать, – детская страсть к созерцанию пожаров засела в нем навечно.

Расчет Шкурина оправдался. В то время как он скакал к центру города, навстречу ему попала карета государя, запряженная шестериком, несшаяся во весь опор по направлению к его дому.

…Когда Шкурин вошел в опочивальню Екатерины, он услышал тонкий и неуверенный детский крик. Екатерина лежала на постели счастливая и обессиленная. Заметив Шкурина, она чуть-чуть улыбнулась и тихо проговорила:

– Мальчик.

Было 11 апреля 1762 года.

Петр Федорович в это время сидел в карете и с замиранием сердца следил, как крючники растаскивают баграми горящие бревна, как в облаках дыма и пара дюжие мужики тянут от бочек с водой заливные трубы, усмиряя бушующий огонь.

А в опочивальне Екатерины бабка-повитуха, принимавшая роды, ловко запеленала младенца и вместе со Шкуриным, никем не замеченная, осторожно вышла из дворца…

Небезосновательные слухи

В то время как Екатерина благополучно родила сына и сумела сохранить случившееся в совершеннейшей тайне, в Петербурге продолжали происходить события, привлекавшие всеобщее внимание и вызывавшие различные толки.

Весной в Петербурге объявились опальные вельможи – Бирон и Миних.

Герцог Курляндский въехал в Петербург в роскошной карете, шестериком, в мундире обер-камергера, с Андреевской лентой через плечо. Миних – в фельдъегерской повозке, в мужицком сермяке и старых сапогах. Направляясь в столицу, старый фельдмаршал не знал, что в Петербурге у него остался сын, и когда у въезда в город его встретили тридцать три родственника и стали обнимать и целовать его, Миних заплакал первый и последний раз в своей жизни.

Миниха и Бирона не видели в Петербурге двадцать лет, но память и о том, и о другом хорошо сохранилась. И потому их внезапный приезд вызвал опасения в усилении возле нового императора немецкой партии. Однако вскоре стало ясно, что опасения эти совершенно напрасны, так как и Бирон, и Миних продолжали непримиримо враждовать друг с другом.

Когда они впервые оказались в Зимнем дворце за одним столом, Петр III подошел к обоим старикам и сказал:

– А вот два старых добрых друга – они должны чокнуться.

Петр сам налил им вина и протянул бокалы. Но вдруг к императору подошел его генерал-адъютант Андрей Васильевич Гудович, бывший одним из самых доверенных и верных его друзей, и, что-то прошептав на ухо своему сюзерену, увел Петра в соседнюю комнату.

Как только Петр и Гудович вышли из зала, Бирон и Миних одновременно поставили бокалы на стол и, злобно взглянув друг на друга, повернулись спинами один к другому.

Как оказалось, Гудович предупредил императора о готовящемся дворцовом перевороте в пользу Екатерины, но Петр не придал этому значения, хотя генерал-адъютант долго убеждал его в достоверности сообщения и крайней необходимости в энергичных действиях.

А слухи эти не были безосновательны: ведь уже в день смерти Елизаветы Петровны к Екатерине приезжал князь Дашков – капитан лейб-гвардии Измайловского полка – и уверял ее, что офицеры-измайловцы готовы возвести ее на престол. Такие же настроения распространялись и в трех других гвардейских полках.

Роспуск лейб-компании был воспринят гвардейцами как сигнал приближающейся опасности. Многие думали, что вслед за лейб-компанией наступит черед и лейб-гвардии. Подтверждение таким опасениям видели в том, что на смену лейб-компанцам во дворец пришли и прочно там обосновались офицеры-голштинцы, с утра до утра окружавшие Петра III и ставшие не только его незаменимыми сотрапезниками и собутыльниками.

Кроме того, голштинские офицеры были внедрены во все гвардейские полки и стали там преподавателями фрунта, шагистики и экзерциции.

Во дворце они же учили русских генералов и даже фельдмаршалов «тянуть носок», «держать ножку» и «хорошенько топать». Гвардию переодели в мундиры прусского образца и по много часов в день гоняли по плацу, на вахт-парадах и смотрах. Гвардия была раздражена, унижена, озлоблена. Особенно бурное негодование овладело гвардейцами после того, как был заключен мир с Пруссией. Это случилось 24 апреля 1762 года, когда канцлер М. И. Воронцов, с русской стороны, и прусский посланник в Петербурге, адъютант Фридриха II, полковник и действительный камергер барон Бернгард-Вильгельм Гольц заключили «Трактат о вечном между обоими государствами мире». «Трактат» начинался с утверждения о пагубности войны и «печальном состоянии, в которое приведены толико народов и толико земель», раньше живших в мире и дружбе. Искренне желая мира, Петр III и Фридрих II заявляли, что «отныне будет вечно ненарушимым мир и совершенная дружба» между Россией и Пруссией. Россия же брала на себя обязательство никогда не воевать с Пруссией, но «принимать участие в войне его величества короля Прусского с неприятелями его в качестве помочной или главной воюющей стороны». Россия обязывалась в течение двух месяцев вернуть Фридриху II все захваченные у него «земли, города, места и крепости». В «Артикуле сепаратном втором» выражалось намерение подписать и отдельный договор об оборонительном союзе между Россией и Пруссией.

Ждать пришлось недолго: трактат был подписан Воронцовым и Гольцем через полтора месяца – 8 июня 1762 года. Примечательно, что в нем впервые говорилось о защите диссидентов-православных и лютеран, проживающих в Литве и Польше, государствами-гарантами – Россией и Пруссией. Разумеется, что подписание трактата о вечном мире с Пруссией не обошлось без грандиозного пира, состоявшегося на седьмой день после случившегося. Присутствовавший при этом французский посланник писал в своем донесении в Париж: «Все видели русского монарха утопающим в вине, не могущего ни держаться, ни произнести ни слова и лишь бормочущего министру-посланнику Пруссии пьяным тоном: „Выпьем за здоровье нашего короля. Он сделал милость поручить мне полк для его службы. Я надеюсь, что он не даст мне отставки. Вы можете его заверить, что, если он прикажет, я пойду воевать в ад“.

А дело было в том, что по случаю подписания мира Фридрих II произвел русского императора в прусские генерал-майоры и дал ему под команду полк. Это событие стало главной темой застольных выступлений Петра III. Их нелепость была настолько очевидной, что граф Кирилл Разумовский, не выдержав, заметил: «Ваше величество с лихвою можете отплатить ему – произведите его в русские фельдмаршалы».

Однако не это событие было наиболее одиозным и, как показало ближайшее будущее, наиболее исторически значимым. Во время пира Петр III предложил тост за августейшую фамилию. Все встали. Одна Екатерина продолжала сидеть. Петр послал генерал-адъютанта Гудовича спросить ее, почему она позволяет себе такое поведение.

Екатерина ответила, что так как августейшая фамилия это – император, она сама и их сын, то пить ей стоя не имеет смысла. Петр, выслушав ответ, закричал через весь стол: «Дура!»

Екатерина заплакала. Вечером Петр Федорович приказал своему адъютанту князю Барятинскому арестовать ее.

…В 1788 году в Берлине вышла книга аббата Денина – впоследствии библиотекаря Бонапарта – «Опыт о жизни и царствовании Фридриха II, короля Прусского». Вскоре эту книгу прочла Екатерина II и сделала на полях критические заметки.

Одна из них касалась эпизода с Елизаветой Романовной Воронцовой.

Денин писал, что Петр III «заставил императрицу, свою супругу, украсить графиню Воронцову Екатерининскою лентою. Императрица, естественно, была задета этим за живое».

Екатерина оставила против этого фрагмента следующее возражение: «Никогда не заставлял он императрицу возлагать на графиню Воронцову Екатерининскую ленту, а потрудился возложить собственноручно. Он хотел на ней жениться и в тот самый вечер, как возложена была лента, приказал адъютанту своему князю Барятинскому арестовать императрицу в ее покоях. Испуганный Барятинский медлил с исполнением и не знал, как ему быть, когда в прихожей повстречался ему дядя императора, принц Георгий Голштинский. Барятинский передал ему, в чем дело. Принц побежал к императору, бросился перед ним на колени и насилу уговорил отменить приказание».

Кружева заговора

Екатерина, разумеется, вскоре же узнала об опасных намерениях супруга-императора и, зная его непредсказуемый нрав, а также не без оснований опасаясь, что все это может повториться, да не так благополучно кончиться, решилась принимать контрмеры.

Самой кардинальной мерой могло быть лишение Петра III престола, тем более что никакое другое средство не изменило бы создававшейся ситуации.

А положение оказывалось все более грозным не только для Екатерины. В промежутке между подписанием «Трактата о вечном мире» и «Трактата об оборонительном союзе», то есть за время с конца апреля и до начала июня, произошли два других немаловажных события. Во-первых, Петр III отдал приказ корпусу Чернышова, который совсем недавно брал Берлин, идти в Австрию и стать там под начало прусского главного командования для совместной борьбы с австрийцами – вчерашними союзниками русских.

Во-вторых, была объявлена война Дании в защиту интересов Голштинии. Вторая война казалась не менее нелепой, чем первая, ибо речь шла о борьбе за кусок болота – так, во всяком случае, при российских масштабах воспринимался спор по поводу крохотного клочка приграничной территории со Шлезвигом.

Мир с Пруссией, война с Австрией и Данией, твердое намерение Петра III отправить в Данию гвардейские полки сделали вопрос о свержении ненавистного всем императора практической политической задачей.

И выполнить эту задачу было не столь трудно потому, что Екатериной и ее сообщниками уже была проделана необходимая подготовительная работа.

* * *

Главным действующим лицом готовившегося заговора с самого начала была сама Екатерина. Она одна знала всех его участников, но позволяла каждому из них знать только то, что касалось непосредственно того круга лиц, в который входил он сам. Екатерина никому не сообщала ни стратегии задуманного предприятия, ни тех тактических приемов и частностей, при помощи которых все это дело медленно, но неуклонно продвигалось вперед.

Гнездом заговорщиков стал дом банкира Кнутцена, где квартировал Григорий Орлов. К нему часто наведывались Алексей и Федор, бывшие офицерами Преображенского и Семеновского полков, как мы знаем, пользовавшиеся немалым авторитетом у своих товарищей. Каждый из них исподволь настраивал солдат и офицеров своего полка в пользу Екатерины, распространял слухи, в свете которых она выглядела благодетельницей России, светочем разума и олицетворением доброты и правды, а ее муж – слабоумным монстром, врагом дворянства и ярым ненавистником гвардии. Рассказы эти подкреплялись небольшими безвозвратными денежными субсидиями, которые Алексей и Федор давали гвардейцам от имени Екатерины.

О происхождении этих денег братья и сами не знали. Екатерина же получала их через своего агента Одара от купца-англичанина Фельтена. Предоставленный ей кредит равнялся 100 000 рублей.

Однако наиболее распропагандированным в пользу Екатерины оказался третий лейб-гвардейский полк – Измайловский, где служили пять офицеров, вовлеченных в заговор с первых же его дней.

Наряду с Орловыми, активным участником заговора стал капитан-измайловец князь М. И. Дашков, раньше других предлагавший поднять полк для ее поддержки. Но, как мы помним, тогда Екатерина от предложения Дашкова отказалась.

То, что именно Дашков играл во всем этом деле главную роль, ничуть не было случайностью. Его дядя по матери – Никита Иванович Панин был воспитателем цесаревича Павла и считал наиболее целесообразным и справедливым после смерти Елизаветы Петровны возвести на престол своего воспитанника, образовав для управления государством Регентский совет во главе с Екатериной. Панин был сторонником аристократической олигархии, ограничивавшей абсолютное самодержавие.

Этими соображениями Панин сугубо конфиденциально поделился с Екатериной, но состоявшийся разговор сначала не получил никакого развития. И все же Панин не оставлял увлекавшей его идеи, беспокоясь за судьбу своего семилетнего воспитанника, которого он искренне любил, и понимая, что если Екатерина попадет в крепостной каземат, то рядом с ней непременно окажется и Павел, ибо Петр Федорович не считал его своим сыном.

Заговор созревал, но Панин на первых порах не был вовлечен в него. Меж тем одну из первых ролей в подготовке рискованного и опасного предприятия стала играть жена князя М. И. Дашкова – Екатерина Романовна Воронцова-Дашкова. Ее отцом был граф Роман Илларионович Воронцов, а Великий канцлер Михаил Илларионович Воронцов – дядей.

О старшей сестре Екатерины Воронцовой-Дашковой – Елизавете Романовне – мы уже знаем.

Близость родителей Екатерины Романовны к императорской фамилии послужила причиной того, что ее крестной матерью была Елизавета Петровна, а крестным отцом – Петр Федорович.

Воспитывалась Екатерина Романовна в доме дяди – Михаила Воронцова вместе с его дочерью и не только получила блестящее образование, но и на всю жизнь сохранила пылкую любовь и страстную привязанность к наукам и книгам.

О ее любви к чтению узнал Иван Иванович Шувалов и стал присылать любознательной девочке книги из своей богатой библиотеки. Екатерина Романовна позднее скажет, что, кроме нее и Великой княгини Екатерины Алексеевны, не было в то время женщин, занимавшихся серьезным чтением. Решительный поворот в ее судьбе произошел в начале 1759 года, когда она познакомилась с Великой княгиней Екатериной Алексеевной, заехавшей поужинать к Воронцову.

Вспоминая впоследствии об этой первой встрече с Екатериной, Дашкова писала: «Мы почувствовали взаимное влечение друг к другу, а очарование, исходившее от нее, в особенности когда она хотела привлечь к себе кого-нибудь, было слишком могущественно, чтобы подросток, которому не было и 15 лет, мог противиться, и я навсегда отдала ей свое сердце… Великая княгиня осыпала меня своими милостями и пленила своим разговором. Возвышенность ее мыслей, знания, которыми она обладала, запечатлели ее образ в моем сердце и в моем уме, снабдившем ее всеми атрибутами, присущими богато одаренным природой натурам. Этот длинный вечер, в течение которого она говорила почти исключительно со мной одной, промелькнул для меня, как одна минута». Он и стал первоначальной причиной многих событий, о которых речь пойдет ниже.

Шестнадцати лет Екатерина Романовна вышла замуж за штабс-капитана Преображенского полка, красавца и великана князя Михаила Ивановича Дашкова, матерью которого была Анастасия Михайловна Леонтьева – племянница матери Петра I Натальи Кирилловны Нарышкиной. И таким образом Михаил Иванович Дашков доводился Петру I двоюродным внучатым племянником.

За два первых года Екатерина Романовна родила дочь и сына, но это не помешало ей и много читать, и вести светскую жизнь. Летом 1760 года она еще более сблизилась с Великой княгиней Екатериной. Екатерина Романовна установила тесные отношения и с родственниками князя Дашкова – Еверлаковыми, Леонтьевыми и Паниными, принадлежавшими к российской знати.

В канун смерти Елизаветы Петровны Е. Р. Дашкова ночью, больная, тайно проникла во дворец и сказала Екатерине, что она будет верна ей до конца, разделит с нею любые тяготы и пойдет ради нее на любые жертвы.

После того как на обеде в честь подписания мира с Пруссией произошел скандал, Екатерина Алексеевна начала форсированно готовить заговор, и вместе с братьями Орловыми ее решительными сторонниками стали муж и жена Дашковы. Они расширили круг заговорщиков, втянув в комплот еще нескольких гвардейских офицеров: преображенцев – капитанов Пассека, Баскакова, Бредихина и поручика князя Барятинского; конногвардейца секунд-ротмистра Хитрово; измайловцев – премьер-майора Рославлева и его брата – капитана Рославлева, а также капитанов Ласунского и Черткова. В заговор был вовлечен и командир Измайловского полка Кирилл Разумовский.

А сама Дашкова привела графа Панина и его племянника генерала Репнина.

Вскоре ряды заговорщиков пополнились за счет возвратившегося в Петербург с театра военных действий генерала Михаила Никитича Волконского.

Среди заговорщиков многие были связаны друг с другом родством и свойством, а Дашковы и Воронцовы отличались в этом более прочих. Так, их близкими только среди названных здесь были: Панины, Бредихин, Репнин, Волконский, а несколько других состояли в свойстве и дальнем родстве. Кроме военных, в заговор были вовлечены директор Академии наук Григорий Николаевич Теплов, практический руководитель Академии, и один из самых авторитетных и грозных иерархов церкви – архиепископ Новгородский и Великолуцкий Димитрий (в миру – Даниил Алексеевич Сеченов).

В то время как заговор набирал силу, Петр III вел себя по-прежнему. Дашкова писала о нем: «Поутру быть первым капралом на вахтпараде, затем плотно пообедать, выпить хорошего бургундского вина, провести вечер со своими шутами и несколькими женщинами и исполнять приказания прусского короля – вот что составляло счастье Петра III, и все его семимесячное царствование представляло из себя подобное бессодержательное существование изо дня в день, которое не могло внушать уважение».

Вместе с тем атмосфера становилась все более напряженной.

Рюльер сообщает, что Пассек даже просил у Екатерины согласия на убийство Петра III. Он и Баскаков подстерегали императора с кинжалами около домика Петра Великого – в парке, на правом берегу Невы, на Петровской набережной, где император любил вечерами прогуливаться с Елизаветой Воронцовой. Часто Петр оставался там ночевать со своею возлюбленной. Заговорщики продумали и другой вариант покушения – ворваться в домик ночью и арестовать императора, а если будет сопротивляться, то заколоть. Причем ни в какой мере не связывать убийство с императрицей, представив этот акт как их собственную инициативу, согласную с волей народа. И хотя покушение не состоялось, но острота ситуации оставалась прежней.

Однажды ночью Дашкову разбудил ее троюродный брат князь Репнин и сказал, что он только что был у императора, и при нем Петр III наградил Елизавету Воронцову орденом Святой Екатерины. До сих пор этим орденом награждались только особы императорской фамилии и иностранные принцессы, а так как Елизавета Воронцова иностранной принцессой не была, то оставалось предполагать, что скоро она займет место в императорской фамилии.

Такой поворот событий показался Репнину угрожающим, и он не преминул уведомить о том свою кузину.

Вскоре после этого, 27 июня 1762 года, в Преображенском полку один из солдат, осведомленный о готовящемся заговоре, рассказал об этом капитану Измайлову, думая, что он на стороне заговорщиков. Солдат не знал, что Измайлов – один из преданнейших Петру офицеров, и потому предательство его товарищей-заговорщиков было совершено им по неведению.

Измайлов тут же доложил об услышанном, и первым из заговорщиков был арестован капитан Пассек. Об этом тотчас же сообщил Дашковой Григорий Орлов.

В это время императрица Екатерина находилась в Петергофе, и Дашкова опасалась, что если Пассека начнут допрашивать и он расскажет об участии Екатерины в заговоре, тут же арестуют и ее. Предупреждая такой оборот событий, Дашкова послала жене камердинера Шкурина записку, чтобы она отправила в Петергоф наемную карету и сообщила своему мужу, как всегда сопровождавшему императрицу, что эту карету надлежит держать наготове, не выпрягая лошадей, чтобы государыня в случае опасности могла немедленно воспользоваться ею.

Отправив записку, Дашкова накинула офицерскую шинель и поспешила к братьям Рославлевым, жившим неподалеку от ее дома. Но по дороге ей встретился мчавшийся во весь опор Алексей Орлов. Он уже побывал у Рославлевых и ехал к ней, чтобы сообщить об аресте Пассека. Дашкова сказала, что она все знает, а теперь следует всем офицерам-измайловцам поспешить в свой полк и ждать там императрицу, ибо именно Измайловский полк стоит ближе всех прочих к Петергофу, и Екатерина, выехав из Петергофа, может рассчитывать прежде всего на поддержку и защиту измайловцев.

«За несколько часов до переворота, – писала потом Е. Р. Дашкова, – никто из нас не знал, когда и чем кончатся наши планы; в этот день был разрублен гордиев узел, завязанный невежеством, несогласием мнений насчет самых элементарных условий готовящегося великого события, и невидимая рука провидения привела в исполнение нестройный план, составленный людьми, не подходящими друг к другу, не достойными друг друга, не понимающими друг друга и связанными только одной мечтой, служившей отголоском желания всего общества».